Введение Начало пути Эпоха реформ Записки и проекты
Преобразования Падение Годы изгнания Сперанский и декабристы Кодификация законов Заключение

Падение Сперанского

Между тем над головой реформатора начали сгущаться тучи. Бесчисленные недоброжелатели Сперанского (включая крестьян, роптавших на то, что "попович" налогами "три шкуры дерет") подняли головы, невзирая на благоволение к нему со стороны императора. Сперанский как мог отбивался от вздорных обвинений. Отчитываясь перед императором о результатах деятельности за 1810 г., Сперанский заметил: "В течение одного года я попеременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольностей, гонителем рабства и сделался, наконец, записным иллюминатом. Толпа подьячих преследовала меня за указ 6 августа (1809) карикатурами и эпиграммами. Другая такая же толпа вельмож, со всею их свитою, с женами и детьми... преследует меня как опасного уравнителя..."

Следует сказать несколько слов о масонстве. В те годы масонские ложи еще не были запрещены, что же касается отношения к ним Сперанского, то впоследствии он писал в одном письме: "В 1810-м или 1811-м году повелено было дела масонские подвергнуть рассмотрению особого секретного комитета, в коем велено было и мне находиться. По случаю сего рассмотрения, дабы иметь о делах сих некоторое понятие, я вошел с ведома правительства в масонские обряды; для сего составлена была в здесь в Санкт-Петербурге частная, домашняя ложа из малого числа лиц под председательством и по системе доктора Фесслера. Как целию моею в сем деле было одно познание масонских обрядов: то и счел я достаточным посетить сие собрание два раза; после чего как в сей, так и ни в какой ложе, ни тайном обществе я не бывал".

Гораздо более серьезный удар, чем обвинение в масонстве и иллюминатстве, нанес реформатору Н. М. Карамзин. Историограф жил в Москве, никогда лично не встречался со Сперанским и, по всей видимости, не был знаком с содержанием его записок. Однако Карамзин отчетливо уловил дух нововведений. В начале 1811 гг. Карамзин написал "Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях". В те годы историограф трудился над подготовкой своей "Истории государства Российского". Поскольку еще не был опубликован ни один том этого знаменитого сочинения, то "Записку" можно рассматривать как своего рода конспект русской истории. Придворный историограф с сарказмом восклицал: "Россия существует около 1000 лет, но в виде государства великого. А нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто мы недавно вышли из темных лесов Американских". По мнению историографа крайне вредна "излишняя любовь к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи и коих благотворность остается доселе сомнительною". Карамзин подчеркивал: "Россия основалась победами и единовластием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием. Сей завет есть основание Твоей власти, иной не имеешь: можешь все, но не можешь законно ограничить ее".

Карамзин с сарказмом обрушивался на указ об экзаменах: "Отныне никто не должен быть производим ни в статские советники, ни в асессоры, без свидетельства о своей учености. Доселе в самых просвещенных государствах требовалось от чиновников только необходимого для их службы знания: науки инженерной - от инженера, законоведения - от судьи и проч. У нас председатель Гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита, секретарь сенатский - свойство оксигена и всех газов. Вице-губернатор - пифагорову фигуру, надзиратель в доме сумасшедших - римское право, или умрут коллежскими и титулярными советниками. Ни 40-летняя деятельность государственная, ни важные заслуги не освобождают от долга знать вещи, совсем для нас чуждые и бесполезные."

"Записка" Карамзина была заказана сестрой императора Екатериной Павловной. Ходили слухи, что она не могла простить Сперанскому то, что он уговорил Александра I отказать Наполеону, просившему руки его сестры. Выданная замуж за принца Георга Ольденбургского (тверского губернатора) и оказавшаяся вместо Парижа в провинциальной Твери, принцесса считала Сперанского своим злейшим врагом. В Твери она и вручила брату сочинение историка. Вероятнее всего записка произвела на самодержца сильное впечатление.

Карамзин, как человек консервативных убеждений, был принципиальным противником реформатора и не испытывал к нему личной неприязни, основанной на корыстных и карьерных соображениях. Однако его ученый труд стал действенным орудием в руках многочисленных недругов Сперанского из числа петербургской знати и бюрократии. В сущности, Сперанский никогда не имел ни малейшей поддержки в обществе. За ним не стояла никакая партия, придворная группировка или родственный клан. Вся его власть и влияние строилась на столь шатком фундаменте, как благоволение императора, не раз доказывавшего, что он может быстро охладеть к самому преданному сподвижнику. Неудивительно, что враги Сперанского в первую очередь попытались опорочить реформатора в глазах царя, выставив его врагом государства, предателем интересов и национальной безопасности России. Страна была на пороге войны с наполеоновской империей, а позиция Сперанского, которого считали франкофилом, становилась все более уязвимой.

Душой интриги против Сперанского стали полиции А.Д. Балашов и председатель комиссии по делам Финляндии барон Армфельд. Примечательно, что они ненавидели друг друга, но еще больше ненавидели Сперанского, еще примечательнее, что оба были выдвинуты на высокие посты благодаря Сперанскому. Как сознался впоследствии начальник канцелярии при министерстве полиции Я.М. Де-Санглен, Балашов и Армфельд задумали подлую провокацию. В октябре 1811 г. они предложили Сперанскому "приобщить их к своим видам и учредить из них и себя, помимо Монарха, безгласный комитет, который управлял бы всеми делами, употребляя Государственный совет, Сенат и Министерства единственно в виде своих орудий". Сперанский, конечно, отказался от участия в подобном "триумвирате", но, совершил ошибку, не сообщил царю об этом нелепом предложении, в то время как оба интригана поспешили к Александру I и "сознались" в случившемся, ловко представив Сперанского инициатором тайного правительства. Император довольно долгое время не обращал серьезного внимания на интригу, но доносы капля за каплей подточили его доверие к реформатору. Вскоре самодержец уже сетовал: "Сперанский вовлек меня в глупость. Зачем я согласился на Государственный совет и на титул государственного секретаря? Я как будто отделил себя от государства. Это глупо".

По подговору граф Ф. В. Ростопчин, якобы уполномоченный московским дворянством, написал яростный донос на Высочайшее имя, в тысячах списках разлетевшийся по России. Ростопчин уверял, что Сперанский стоит во главе заговора, что за ним якобы готовы идти адмирал Мордвинов, фельдмаршал Кутузов и другие. Ростопчин "открыл" царю на тайное сотрудничество Сперанского с Наполеоном. Эта тема была основной в большинстве доносов, которые текли рекой. Среди них были и совсем вздорные обвинения в роде того, что Сперанский за миллион рублей выдал французам военные планы или что он велел подмешать песок в порох для русских пушек. Сперанский действительно был противником разрыва с Наполеоном, хотя в своем "пермском" письме он категорически отвергал обвинения в привязанности к французской системе: "Между тем однако же сие жестокое предубеждение о связях моих с Франциею, быв поддержано эпохою моего удаления, составляет теперь самое важное и, могу сказать, единственное пятно моего в народе обвинения. Вам единственно, Всемилостивейший Государь, Вашей справедливости принадлежит его изгладить. Смею утвердительно сказать: в вечной правде пред Богом Вы обязаны, Государь, сие сделать. Вы не можете тут иметь во мне ни малейшего сомнения. Вашею тайною, а не своею я связан, следовательно, Вам же и развязать все должно. Финансы, налоги, новые установления, в коих я имел счастие быть Вашим исполнителем, все оправдается временем, но здесь, чем я оправдаюсь, когда все покрыто и должно быть покрыто тайною!"

Вероятно, последней каплей, переполнившей чашу терпения царя, был опрометчивый совет Сперанского на случай войны с Францией, которая уже маячила на горизонте. Прямо намекая на полководческий гений Наполеона, Сперанский посоветовал поручить ведение войны не созванной еще Государственной думе. Император был в ярости: "собрать боярскую думу, которая вела бы войну. Чем же я буду?" В довершении несчастий протеже Сперанского М.Л.Магницкий, тайно прочитав на столе у вышедшего из кабинета патрона бумаги, выкраденные графом А.И.Чернышевым у военного министра Франции, разболтал их содержание столичному дипломатическому корпусу. У императора возникли мысли о государственной измене, о шпионаже, о казни Сперанского "через растреляние".

Наступил роковой для Сперанского день 17 марта 1812 г. Он получил через фельдъегеря предписание прибыть к 8 часам вечера в Зимний дворец. Думая, что речь идет о рутинной аудиенции, Сперанский приехал на встречу. Совершенно неожиданно для него император предъявил ему ряд обвинений. Их разговор длился более двух часов. Сперанский, будучи в смятении, решительно все опровергал, но царь закончил аудиенцию словами: "Обстоятельства требуют, чтобы на время мы расстались. Во всякое другое время и бы употребил год или даже два, чтобы исследовать истину полученных мною против тебя обвинений и нареканий. Теперь же, когда неприятель готов войти в пределы России, я обязан моим подданным удалить тебя от себя. Возвратись домой, там узнаешь остальное. Прощай!". По свидетельству сановников, находившихся в приемной, оба, и Сперанский, и Александр I, по окончанию разговора были в слезах.

Вернувшись домой, Сперанский увидел у крыльца поджидавшую его полицейскую кибитку, а в гостиной застал министра полиции Балашова. Опальному сановнику была объявлена Высочайшая воля: немедленно отправиться в бессрочную ссылку в Нижний Новгород. Его кабинет был опечатан. Особо важные бумаги Сперанский сам упаковал в объемистый пакет и попросил передать лично государю. Некоторые бумаги опальный сановник сжег, а три портфеля с неизвестными, видимо, никому документами взял с собой в ссылку.

Падение Сперанского вызвала радость у большей части общества. Радовались тому, что предотвращена попытка отдать Россию французам, многие даже говорили, что над Наполеоном наконец одержана первая победа. И лишь военный министр М. Б. Барклай де Толли заметил по поводу падения реформатора: "Итак, зависти и злобе удалось взять верх над правдой".