Теперь я перехожу к изложению обстоятельств, имевших место при моей поездке за границу. В мае месяце я уехал прямо в Брюссель к моей дочери. В Брюсселе пробыл дней 10, познакомился там с принцем Наполеоном, империалистическим претендентом на французский престол. Тогда еще он не был женат на дочери короля Леопольда Бельгийского, так как король не соглашался выдать за него дочь из соображений политических, так как он проводил большую часть своего времени во Франции и там весьма жуировал, а потому он полагал, что, выдав свою дочь за претендента на французский престол, он может этим несколько попортить свои отношения к Французской республике.

Как-то раз принц Наполеон, с которым я обедал у тамошнего первого банкира Ламберта, женатого на дочери парижского банкира Ротшильда, просил меня прийти к нему запросто со своей женой завтракать. Через несколько дней я пошел к нему завтракать. Меня удивило то, что у него в доме вся его прислуга и лица, там находившиеся не называли его иначе, как ваше величество, т.е. представляя себе, как бы он есть французский император. Там я узнал, что отставные офицеры французской армии и даже некоторые из действующих офицеров империалисты поочередно приезжают к нему и по несколько месяцев дежурят и исполняют обязанности адъютанта. Точно так же все французские пожилые империалисты, с известными более или менее именами, поочередно приезжают к нему и исполняют обязанности обер-гофмаршалов, т.е. иначе говоря как бы министров двора. Хотя завтрак был совершенно простой, тем не менее соблюдался весь этикет, как бы на завтраке у императора.

На это принц мне пожал руку и сказал, что он очень рад от меня это слышать, так как и он внутри души был того же мнения. Действительность вполне оправдала мои указания. После этого министерства Клемансо было министерство такого крайнего социалиста, как Бриан, и эти министры со своими коллегами социалистами и крайними, как только делались министрами, не выходили из рамок государственного благоразумия, и до сих пор во Франции не введена даже такая мера, как подоходный налог, который введен уже давно и в Германии, и в Англии, и в других европейских государствах.

Из Брюсселя я с дочерью и зятем должны были неожиданно выехать в Экслебэн, где находилось семейство Нарышкиных, т.е. отец и мать моего зятя с некоторыми детьми, так как Василий Львович Нарышкин заболел воспалением легких и там умер. Моя же жена с внуком отправилась в Париж. Из Экслебэна моя дочь с зятем поехали в Петербург вместе с гробом Василия Львовича, чтобы похоронить его в Невской Лавре, а я вернулся в Париж и с внуком поехал в Виши.

В Виши я получил телеграмму от известнейшего, замечательного ученого Мечникова, в которой он меня спрашивал, могу ли я его принять. Я Мечникова знал еще с Новороссийского университета, так как, когда я кончал курс, он там начал профессорствовать по кафедре зоологии. Так как он был по тому времени довольно крайних идей, а я был гораздо более консервативных идей, то мы с ним не особенно сходились, тем не менее я его отлично знал. Я ответил Мечникову, что я его во всякое время с большим удовольствием приму.

 Однажды в Одессе я имел с Мечниковым большой спор по поводу защиты диссертации на магистра моего товарища Лигина (впоследствии попечителя Варшавского учебного округа). Мечников и его компания из естественников, имея самые слабые математические познания, хотели его провалить потому, что он маменькин сынок и консерватор. Обратились к знаменитому геометру Шалю, который ответил, что за диссертацию Лигина следовало бы дать доктора, а не только магистра механики.

Вот этот милейший, достойнейший и талантливейший Мечников меня также упрекал, что я мало убил людей. По его теории, которую он после выражал многим, я должен был отдать Петербург, Москву или какую-либо губернию в руки революционеров. Затем через несколько месяцев их осадить и взять, причем расстрелять несколько десятков тысяч человек. Тогда бы, по его мнению, революции был положен конец.

Некоторые русские с восторгом и разинутыми ртами слушали его речи. При этом он ссылался на Тьера и его расправу с коммунистами. Впрочем, Мечников прибавил: это я так говорю — ведь я не политик...

Затем и в России начали при критике моих действий ссылаться на Тьера. Какое невежество и потемнение разума. Начать с того, что Тьер искусственно коммуну не создавал. Мечников в основу своих пожеланий ставит грубейшее провокаторство. Затем Тьер действовал, опираясь на народное собрание, выбранное всеобщею подачею голосов. Он громил Парижскую коммуну, опираясь на мандат и желание всей Франции. Относительно репрессий не он толкал Национальное собрание, а обратно — он его всячески сдерживал.

Если бы после 17 октября было собрано всеобщею подачею голосов народное собрание, то оно бы потребовало от меня не всеобщих расстрелов, а полного прекращения таковых. Но мало того, оно потребовало бы еще отказа династии Романовых от престола и во всяком случае отказа государя от царства и передачи всех виновных в позорнейшей и страшнейшей войне верховному суду. В результате произошла бы братоубийственная война, которая, вероятно, окончилась бы отложением некоторых наших окраин и занятием некоторых наших провинций чужеземными армиями. Ведь наша армия в 1 млн. человек была в Маньчжурии, и мне удалось только к моему уходу почти через полгода вернуть большую ее часть в Россию .

Из Виши мы поехали в Экслебэн, куда к нам вернулись из Петербурга моя дочь с зятем; затем, пройдя курс лечения в Экслебэне, мой зять, дочь и внук уехали в Брюссель, где он служил в дипломатическом корпусе, а я с женой проехали через Швейцарию и хотели подняться до Кельна по Рейну и затем еще заехать в Брюссель, но в Майнце моя жена заболела, что нас и задержало во Франкфурте.

Во Франкфурте доктор решил, что и мне нужно сделать операцию, поэтому мы поселились в Гомбурге и пробыли там около месяца. Рядом с Гомбургом находится Соден. В этом городе лечился мой большой приятель, бывший тифлисский предводитель дворянства, князь Меликов, который затем от той болезни, от которой он лечился, через несколько лет умер.

Когда я приехал в Париж, некоторые лица пришли ко мне в первый же день моего приезда и говорили, чтобы я был осторожнее, выходя на улицу, так как, пожалуй, могут на меня сделать покушение. Вследствие этих предупреждений, а равно и случившегося в Гомбурге, я спросил Рачковского, насколько эти предупреждения правильны, и рассказал ему, что случилось в Гомбурге. Он мне сказал, что наведет точные справки у Ратаева, и на другой день пришел ко мне и мне рассказал следующее, причем показал мне и соответствующие документы; из этих документов было видно, что в Содене жил один студент из евреев, который должен был покинуть Россию. Я помню, что когда я бывал у князя Меликова, то встречал этого студента.

Письмо из Парижа было получено в клинике в Берлине, как раз перед самой операцией, а поэтому администрация клиники ему письма не передала; между тем, операция была совершена неудачно, т.е. он, больной Гоц, ее не выдержал и умер. Тогда берлинская полиция, зная, что Гоц есть глава анархистов, открыла письмо, которое было адресовано на его имя и которое он не успел распечатать, и нашла именно этот запрос из Парижа о том, как следует в данном случае поступить, дать ли разрешение студенту меня убить или не давать. Берлинская полиция завладела этим письмом и послала его Ратаеву и одновременно телеграфировала во Франкфурт, чтобы была установлена охрана, так как германскому правительству было бы очень неприятно, если бы я был убит в пределах Германии. Послали это письмо Ратаеву потому, что слыхали и знали из газет, что я собираюсь из Германии проехать в Париж, и для того, чтобы в Париже были приняты меры.

Таким образом я узнал, почему это во Франкфурте я был охраняем. Одновременно Рачковский сказал от имени Ратаева, что он принял соответствующие меры и что я в Париже могу ходить и бывать всюду совершенно спокойно.

“Получив ваше письмо от 17 июля с любезным “советом не возвращаться в настоящее время” на мою родину, я на другой день послал прошение об отставке. Но засим в ясном сознании тех кровавых последствий, которые будет иметь роспуск Думы, и находя не патриотичным в такое время возбуждать личные вопросы, я задержал письмо в Петербурге. С тех пор прошло более месяца и ныне считаю возможным вновь высказаться по тому же эпизоду. Когда я оставил пост председателя Совета министров по соображениям, которые я имел счастье доложить в особом письме и которые для государя императора не были новы, так как ранее я имел возможность излагать их словесно и письменно, я не заметил, чтобы просьба моя не соответствовала высочайшим видам. Тем не менее, его императорскому величеству благоугодно было отпустить меня весьма благосклонно и отметить перед страною мои заслуги крайне милостивым рескриптом и наградою.

Затем было назначено министерство в которое вошли лица, которые по прошедшей своей деятельности не могли встретить в Думе и большинстве общества иного чувства кроме чувства презрительной вражды. Министерство это должно было изобразить скалу. Оно ее изобразило, по крайней мере в смысле свойства скалы — молчать, переносить удары, выказав неспособность отвечать мыслью на мысль.

Наконец, революционная Дума была распущена не во время, вследствие решения ее обратиться к стране по аграрному вопросу, вызванного по меньшей мере неполитичным обращением по тому делу самим министерством. Таким образом, поводом к роспуску Думы правительство почло уместным избрать вопрос (крестьянский), по которому было всего опаснее распускать народное собрание. Кровавые последствия сего действия налицо, и они еще выкажутся более выпукло. Я, в вашем присутствии, в последнем заседании по основным законам, имел честь докладывать его императорскому величеству по поводу мнений, высказанных тогда Горемыкиным по предмету политики правительства относительно будущей Думы по аграрному вопросу (не дозволить говорить о принудительном отчуждении, а если заговорят, то разогнать Думу), что роль правительства в этом деле должна быть выжидательная и примирительная, а не вызывающая.

Наконец, сегодня опубликована почти во всех газетах телеграмма императору Вильгельму монархических партий “истинно русских людей” (в простонародии черносотенцев), которые, по крайней мере в мое время, пользовались особым благоволением некоторых правительственных сфер, приписывающая мне все беды России и объявляющая меня чуть ли не еврейским владыкою. Одновременно мне передавали, что ближайшие члены семьи и его императорского величества изволят также меня обвинять во всем ныне происходящем в нашем отечестве. Вам, как истинно благородному свидетелю событий 17 октября, моего отношения к манифесту и затем сочлену моего министерства, известно, насколько это верно.

Наконец, сегодня мне сообщают, что в Петербурге, не без участия правительственных лиц, готовят целые диссертации, имеющие доказать, что я виновник в смуте и в несчастной войне, которая послужила главной причиной к смуте. И я по моему официальному положению должен на все это молчать...

Все вышеизложенное меня понуждает вернуться к моему первоначальному побуждению, вызванному вашим письмом с “советом” не возвращаться “в настоящее время” в отечество, несмотря на то, что в “настоящее время” даже русские эмигранты-революционеры и бомбисты нашли себе легальный или нелегальный приют в России.

Зная меня, я надеюсь, что вы не сомневаетесь в том, что превыше всего претило бы моей совести сделать по личному вопросу что-либо, что было бы не только неприятно, но просто неудобно для государя императора. Но если бы полное оставление мною государственной службы могло находиться, в соответствии с желаниями и видами его императорского величества, то чувство самоуважения не могло бы ни на минуту колебать мой выбор, я немедленно подал бы прошение о полной отставке. Не имея соответствующих средств к жизни и не желая лишать мое семейство тех удобств, к которым оно привыкло, покуда я буду в силах, я и в частной службе могу зарабатывать соответствующие средства и косвенно приносить пользу обществу. Может быть, по нынешним временам не излишне прибавить, что никакое изменение в моем положении никогда и ни в каком случае не будет в состоянии поколебать мои чувства верноподданнейшей преданности моему государю и тем принципам, впитанным мною с молоком матери, которые его императорское величество, как русский монарх, в себе олицетворяет. Надеюсь, что ваши рыцарские чувства подскажут вам необходимость скорейшего на сие письмо ответа”.

Письмо это, конечно, было представлено по получении его величеству, но время шло, и я на него ответа не получал. Тогда около 10 октября я отправил министру двора из Франкфурта письмо следующего содержания:

Неполучение в столь продолжительное время ответа дает мне явное и твердое основание заключить, что то или другое решение моего личного дела совершенно безразлично для государя императора, что, впрочем, совершенно естественно, а потому благоволите представить его императорскому величеству прилагаемое мое прошение. Усердно прошу вашего содействия к скорой тему его удовлетворению”.

Затем я переехал в Брюссель к моему зятю, где пробыл несколько дней, чтобы вернуться в Париж, откуда выехал в Петербург. В Брюсселе я получил от министра двора письмо следующего содержания:

Письмо это было помечено 10 сентября. Было ли получено мое второе письмо до написания приведенного или нет, мне в точности неизвестно, но достоверно известно, что Коковцову сделалось известным, что как только европейские банкирские сферы пронюхали, что я стараюсь оставить государственную службу, то мне со всех сторон начали сыпать предложения о занятии мест в частной службе, конечно, с громадными вознаграждениями, и он не преминул об этом передать Столыпину, а также известно то, что государь, ранее нежели решился дать мне благосклонный ответ, совещался с членами правительства.

Когда я получил письмо барона Фредерикса, я ему телеграфировал, что, если он считает нужным, то может не докладывать моего второго письма государю, на что сейчас же получил ответ, что он счел корректным не представлять моего второго письма с прошением об увольнении, но показывал ли он его государю или нет, мне в точности неизвестно; зная обстановку и лиц, я думаю, что, конечно, показывал.

Затем, как я говорил, из Брюсселя я переехал в Париж, чтобы поехать в Петербург .

В Париже, перед моим выездом в Петербург, я виделся с министром двора бароном Фредериксом, с которым лично я и мое семейство с его семейством находились и в настоящее время находимся в очень хороших и дружеских отношениях. Но барон Фредерикс, видимо, избегал разговора со мною по этому предмету и только высказал, что если бы он был вместо меня, то он старался бы жить побольше за границей, на что я ему ответил, что я вообще предпочитаю жить в России, а кроме того, у меня нет соответствующих средств, чтобы жить за границей так, как я могу жить в России.

Почти одновременно я получил в Париже от некоего князя Михаила Михайловича Андроникова телеграмму на французском языке такого содержания:

“Узнав о вашем скором возвращении, поступаю по совести вследствие искренних и верных чувств, к вам питаемых, умоляю вас продолжить ваше пребывание за границею. Опасность для вашей жизни здесь более серьезна нежели вы думаете, это мое последнее слово. Приезжайте, если хотите умереть”.

Этот М.М. Андроников весьма странный человек. Он сын очень почтенного человека князя Андроникова, бывшего адъютанта великого князя Михаила Николаевича, а мать его некая Берг, помещица в Балтийской губернии. Кончил он курс в Пажеском корпусе, а затем занимался и ныне занимается какою-то странной профессией. Он втирается ко всем министрам, старается оказать этим министрам всякие одолжения, сообщает иногда весьма интересные для этих министров сведения. Таким образом он влез и ко мне, когда я был министром финансов, и в течение 8 лет был ко мне вхож, не в мой дом, а ко мне в служебный кабинет. Ничего такого дрянного никто про него сказать не может, но все, когда говорят об Андроникове, как-то недоумеваючи улыбаются, не понимая, что он собою именно представляет. Живет он в отеле Бельвю на Морской, против гостиницы “Франция”, знакомые его самые разнообразные. И в настоящее время он ближайший друг и военного министра, постоянно бывает и у него и у его супруги, и у министра внутренних дел Макарова — и у него и у его супруги, бывает и у Коковцова. Коковцов его принимает, хотя Коковцов еще недавно, говоря о нем, сказал: “Это большая дрянь”.

С тех пор как я покинул пост председателя Совета министров, Андроников у меня бывает очень редко. Всякий раз, когда бывает, надевает вицмундир, относится крайне почтительно, иногда сообщает интересные новости. По-видимому, он также близок или вхож к министру двора. Он мне последнее время передавал несколько записок, очень умно написанных, которые он, как говорил, представлял его величеству через министра двора. Записки эти были писаны покойным Шараповым.

Шарапов был человек большого таланта и довольно слабой морали. Я знаю, что Андроников, после того как я уехал из России в 1906 г., сблизился с партией “Союза русского народа”, с Дубровиным и с градоначальником Лауницем, бывал на собраниях “Союза русского народа”. Когда я после моего приезда в Петербург с ним заговорил, чем была вызвана телеграмма, он мне сказал, что эта телеграмма была вызвана тем, что он слыхал в собрании “Союза русского народа” от Дубровина, что решено, как я вернусь, меня убить и что об этом ему говорил градоначальник, что решено меня убить. Он даже мне говорил, что у него есть мемуары и что там подробно все описано, и, когда я попросил мне показать мемуары, он сказал, что мне покажет, но до сих пор не показал, говоря, что они где-то заперты.

У меня являлись странные мысли и сопоставления: с одной стороны, совет, а совет государя есть в сущности приказание не возвращаться в Россию, а с другой стороны, когда я подал в отставку и видели, что я не намерен подчиниться этому совету, затем вдруг я получаю уведомление от Андроникова, чтобы я не возвращался в Россию, потому что меня убьют, т.е. хотели, чтобы я не возвращался в Россию, как бы воздействуя на меня страхом.

Итак, я возвратился в Петербург.