Во время междудумья, между первой и второй Думами, правительство опубликовало целый ряд правил, по силе статьи 87-й основных законов. По смыслу этой статьи, во время роспуска Думы правительство может принимать законодательные чрезвычайные меры впредь до созыва Государственной думы, причем в течение двух месяцев после созыва Думы соответствующий закон должен быть представлен в Государственную думу.

Столыпин из этой статьи посредством самого неправильного и произвольного ее применения создал целое законодательство, основанное на этой 87-й статье.

По этой статье во время междудумья Столыпин разрешал не только чрезвычайные меры, не терпящие отлагательства, но и такие меры, которые могли терпеть отлагательство еще целые годы.

Так, по этой статье он предрешил все преобразования по крестьянскому вопросу; по этой статье он издал закон о старообрядцах и сектантах; наконец, по этой статье он принял целый ряд мер охранительного и полицейского порядка, но мер законодательных.

Статья 87-я — автором которой был я,— очевидно имеет в виду исключительные, чрезвычайные меры, которых отложить до созыва Государственной думы нет возможности, и притом такие меры, которые не предрешают ничего по существу; например, разрешение крестьянского вопроса в порядке статьи 87-й, очевидно, предрешает весь вопрос капитальнейшей государственной важности по самому его существу.

Когда такой закон продержится полгода и в соответствии с ним начнется переделка землеустройства, то ясно, что после этого идти в обратном направлении почти что невозможно. Во всяком случае это породит целый хаос!

Я уверен, например, что если бы по статье 87-й Столыпин не предрешил крестьянского вопроса, то те основания, которые были приняты Столыпиным, впоследствии были бы в корне изменены законодательными учреждениями; но законодательные учреждения ничего существенного изменить не могли, потому что они приступили к обсуждению этого дела уже после продолжительного действия закона по статье 87-й. Кроме того, закон этот, несомненно, не получил бы одобрения Думы и Государственного совета, если бы ко времени рассмотрения этого закона уже не была созвана третья Государственная дума, Дума, которая состоит в большинстве случаев из ставленников Столыпина.

Эта простая детская мысль, зародившаяся в полицейской голове, привела к изданию крестьянского закона, так называемого закона 9 ноября 1906 г., который затем с различными изменениями прошел и в Государственной думе и в Государственном совете и который составляет ныне базис будущего нашего устройства крестьян.

В основу этого проекта положен принцип индивидуального пользования. Вообще проект этот, в сущности говоря, заимствован из трудов особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, но исковеркан постольку, поскольку можно было его исковеркать, после того как он подвергся хирургическим операциям в полицейских руках.

Индивидуальная собственность была введена так, как высказывалось и сельскохозяйственное совещание; но вводится она уже не по добровольному согласию крестьян, а принудительным порядком. Частная собственность по этому закону вводится без всякого определения прав частного собственника и без выработанного для этих новых частных собственников-крестьян правомерного судоустройства.

В конце концов проект этот сводится к тому, что община насильственно нарушается с водворением крайне сомнительных частных собственников-крестьян, для достижения той идеи, чтобы было больше частных собственников, ибо полицейское соображение, внушившее эту меру, таково, что если этих частных собственников будет много, то они лучше будут защищаться.

Одним словом, весь проект основан на том лозунге, который с цинизмом был высказан Столыпиным в Государственной думе, что этот крестьянский закон создается не для слабых — т.е. не для заурядного крестьянства,— а для сильных.

Конечно, очень может быть, что время переработает и этот закон и при посредстве времени образуется новое удовлетворительное устройство крестьянства. Но мне мнится, что ранее достижения такого результата последуют большие смуты и беспорядки, вызванные именно близорукостью и полицейским духом этого нового крестьянского закона (закона 17 июня).

Я чую, что закон этот послужит одной из причин пролития еще много невинной крови. Был бы очень счастлив, если бы мое чувство меня обмануло.

Замечательно, что одним из защитников этого закона при обсуждении его в Государственном совете явился тот же г.Стишинский, соучастник мер совершенно противоположного характера, принятых в министерстве графа Дмитрия Толстого, и ярый защитник общины и стадного управления крестьянством. Но Стишинский не мог устоять перед очами главы правительства, чтобы не оказать ему преданности или, вернее, чувства лакейства,

Также меня огорчило и то, что после того, как был издан этот закон, его стал приводить в исполнение нынешний главноуправляющий земледелием и государственными имуществами Кривошеин, который в сельскохозяйственном совещании являлся сторонником общинного управления, и именно потому, что эту идею сельскохозяйственное совещание не разделяло, оно не без участия Кривошеина было закрыто и было основано совещание Горемыкина, которое имело проводить совершенно иные идеи, а именно идею общинного землевладения.

Для того чтобы успокоить несколько крестьянство, по инициативе Столыпина были приняты и некоторые паллиативные меры, которые принесли крестьянам весьма мало пользы, но расстроили некоторые хозяйства; так, например, по его инициативе большинство удельных земель и степных угодий были переданы Крестьянскому банку для продажи крестьянам. Продажа удельного имущества, конечно, значительно уменьшила обеспечение царствующего дома и по сравнительной незначительности этого имущества не могла принести никакой существенной пользы крестьянам.

Точно такое же значение имела мера о продаже крестьянам земельных оброчных статей и лесных угодий казны.

Такое же значение имела мера об обращении пригодных земель Алтайского округа для устройства переселенцев. Алтайские земли — это есть земли, принадлежащие государю.

При такой обширной империи, как Россия, и при быстром увеличении населения государства всегда было полезно иметь некоторый запас земельных угодий, и быстрая одновременная растрата этих угодий — мера в хозяйственном отношении не рациональная, а между тем оказать сколько бы то ни было заметную пользу крестьянам не могла.

Этот проект военного прокурора генерала Павлова был представлен в Совет министров в то время, когда я был председателем Совета министров, но тогда Совет министров на экстраординарную и чрезвычайную по своей огульной жестокости меру не согласился. Мера эта не была введена и при Горемыкине, а затем ее ввел Столыпин. Затем Столыпин начал принимать некоторые меры в отношении Финляндии, не вполне соответствующие финляндской конституции. Так как финляндский сейм к этому не отнесся равнодушно, то последовало закрытие сейма 5 сентября 1906 г.

Можно сказать, что Столыпин был образцом политического разврата, ибо он на протяжении пяти лет из либерального премьера обратился в реакционера, и такого реакционера, который не брезгал никакими средствами, для того чтобы сохранить власть, и произвольно, с нарушением всяких законов, правил Россией.

Но в то время, в междудумье, после закрытия первой Государственной думы, между первой и второй Думами, равно как и при первой, так и при второй Государственной думе, Столыпин стеснялся обнаружить свою истинную физиономию, а потому часто говорил весьма либеральные речи и принимал либеральные меры; делалось это для того чтобы закрыть глаза тем классам населения, в поддержке которых он в то время нуждался.

Еще при первой Государственной думе он приютил “Союз русского народа”.

“Союз” этот, между прочим, составленный из простых воров и хулиганов, получил в его управление большую силу, так как правительство и органы правительства его всячески поддерживали не только материально, но и посредством полицейской силы. Это продолжалось до тех пор, пока не была распущена вторая Государственная дума и не был им изменен выборный закон, в силу которого Столыпин мог собрать такую Думу, какая ему нравилась, ибо по теперешнему выборному закону и способам действий полиции при выборах в Думу проходят те, которых желает правительство. Большинство Государственной думы состоит или из открытых правых, или же из тех же правых, но под различными масками либерализма; и почти все так или иначе стремятся добыть от правительства награды или же различные материальные выгоды.

Таким образом, если глава правительства, выступивший с самого начала на сцену под маской рыцаря без страха и упрека, оказался человеком, весьма легко меняющим свои убеждения выгоды ради, то этим самым он показал пример и другим, поэтому нет ничего удивительного, что большинство Государственного совета и другие политические деятели утеряли всякие принципы и действуют по минутному влечению, держа нос по ветру, как это делает хорошая лягавая собака.

В числе либеральных мер, которые Столыпин предпринимал для того, чтобы несколько задобрить крестьян,— кроме тех, о которых я говорил ранее,— был, между прочим, указ сенату о понижении платежей заемщиков Крестьянского банка, были изданы правила о порядке устройства последователей старообрядческих согласий и отделившихся от православия сектантских общин, а также о правах и обязанностях этих лиц, указ сенату о разрешении выдавать крестьянам ссуды из Крестьянского банка под залог надельных земель и другие меры, носившие либеральный характер.

17 октября 1906 г. последовало назначение нового временного прибалтийского генерал-губернатора, генерала Меллер-Закомельского. Меллер-Закомельский был назначен вместо генеряла Соллогуба, который был назначен временным генерал-губернатором Прибалтийского края в мое министерство.

Генерал Соллогуб — человек в высокой степени порядочный, уравновешенный и замечательный как военный, в особенности в смысле теоретическом. Я думаю, что в настоящее время из всех наших военных в смысле теоретических знаний, в смысле, так сказать, военной культуры, генерал Соллогуб представляет собою первый номер. Он был назначен в Прибалтийский край по моему желанию, потому что я, зная генерала Соллогуба, считал его за человека весьма толкового, твердого и уравновешенного. Все мои ожидания он вполне оправдал.

Должен сказать, что в 1905 г., как до 17 октября, так и после 17 октября, прибалтийские губернии были одни из тех губерний, в которых смута проявлялась с наибольшей силой.

Меллер-Закомольский— человек довольно темный, хотя и с большим темпераментом. Когда я был председателем Совета министров, то Меллер-Закомельский был начальником дивизии где-то на юге, кажется, в Симферополе.

По рекомендации начальника Генерального штаба того времени, генерала Палицына, я выбрал Меллер-Закомельского для совершения известной карательной экспедиции по Сибирской железной дороге для уничтожения на этой дороге забастовки, которая задержала всю эвакуацию действующей армии из Забайкалья.

Эту операцию Меллер-Закомельский совершил очень хорошо. Вообще, если бы Меллер-Закомельский не был генералом, то по своему характеру он был бы очень хорошим тюремщиком, особливо в тех тюрьмах, в которых практикуются телесные наказания; он был бы также очень недурным полицейским и хорошим обер-полицеймейстером, в смысле поддержания внешнего порядка.

Столыпин и назначил Меллер-Закомельского в Прибалтийский край, имея в виду, что Меллер-Закомельский не постеснится в средствах, чтобы окончательно уничтожить гидру смуты; впрочем, Меллер-Закомельскому в этом отношении не пришлось много сделать, потому что смута эта была погашена еще ранее, при генерале Соллогубе; хотя тамошнее дворянство не вполне доверяло Соллогубу и, боясь его закономерности, на случай новой вспышки смуты хотело иметь генерал-губернатора, если можно так выразиться, сорванца.

Барон Меллер-Закомельский, уроженец Прибалтийского края, человек, не брезгающий средствами,— он был желателен для культурного немецкого дворянства как временный генерал-губернатор Прибалтийских губерний, в том смысле, что, если смута где нибудь проявится, то такой генерал губернатор сумеет ее сейчас же погасить оружием и розгами.

Но так как, с одной стороны, средства эти были не нужны, а с другой стороны, Меллер-Закомельский допускал различные произвольные действия, в особенности в денежном отношении, то скоро по желанию дворянства он должен был покинуть пост прибалтийского генерал-губернатора.

Дворянство прибалтийских губерний во всей своей совокупности не имеет большой силы, по некоторые представители его имеют традиционный доступ ко дворцу, а потому дворянство это часто имело значительное влияние на ход дела в прибалтийских губерниях.

В позапрошлом году я встретился с Меллер-Закомельским в Виши; он там был с своей дочерью, молодой девицей, очень разбитною и по манерам своим более похожей на молодую даму довольно либеральных манер, нежели на девицу; причем, как мне передавали, дочь Меллер-Закомельского умела держать в руках такого зверя, как ее папаша.

В прошлом году, осенью, я видел Меллер-Закомельского в Биаррице, где он вел крупнейшую игру в биаррицком игорном доме, проигрывая и выигрывая десятки тысяч франков в течение дня. Меллер-Закомельский жил там, как говорили, тоже с своей дочерью. Как-то раз мне случилось увидеть эту дочку — оказалось, что это совсем не та, которая была в Виши и которая в действительности были его дочерью.

Игра Моллер-Закомельского в игорном доме на такие крупные суммы и жизнь с подложной дочкой шокировала всех русских, ибо все-таки Меллер-Закомельский был членом Государственного совета; он был назначен на это место тогда, когда его отозвали с поста прибалтийского генерал-губернатора.

В Биаррице мне передавали, что Меллер-Закомельский, проиграв несколько десятков тысяч франков, покинул Биарриц, впрочем, уплатив все свои долги.

Когда я приехал сюда, в Петербург, то в конце прошлого года, или в начале этого председатель Государственного совета говорил мне, что он должен был докладывать государю императору о том, что невозможно Меллер-Закомельского оставлять членом Государственного совета, ибо Меллер-Закомельский совершил такие действия, которые просто граничат с подлогом.

Меллер-Закомельский, имевший в Царстве Польском майорат, обратился к его величеству с просьбой разрешить ему продать этот майорат. Его величеству угодно было дать на это разрешение, тогда Меллер-Закомельский продал майорат, причем продал его за гораздо более высокую цену сравнительно с той, которая была им показана. Это было сделано Меллер-Закомельским для того, чтобы уменьшить налог в пользу государства. Проделка Меллер-Закомельского была раскрыта.

Кроме того, Меллер-Закомельскому было разрешено продать майорат, но деньги он должен был оставить неприкосновенными, как полученные от продажи майоратного имущества; между тем, Меллер-Закомельский внес в банк только те деньги, которые соответствовали тому налогу, который он платил казне, а весь излишек — не внес.

В таком положении было это дело, когда мне о нем говорил председатель Государственного совета Акимов. Каким образом все это дело кончилось — мне неизвестно, но только Меллер-Закомельский больше в Государственный совет не является и в списки присутствующих членов Государственного совета с первого января не попал.

В ноябре месяце 1906 г. обнаружилось дело Гурко— Лидваль. Дело это заключается в том, что вследствие неурожая нужно было производить закупку хлеба. Закупка эта, вопреки всем правилам, была передана Гурко некоему Лидвалю — иностранцу, который не мог исполнить переданный ему контракт.

Все это было сделано товарищем министра внутренних дел Гурко с нарушением законов и при таких обстоятельствах, которые ясно указывали на корыстные цели.

Поднялся шум. В то время еще новый выборный закон в Государственную думу не был издан. Ожидалась вторая Дума, при которой заглушить подобные действия, касающиеся желудка крестьян — ибо хлеб этот должен был закупаться для их прокормления,— скрыть, затушить подобные действия было нельзя, и поэтому в газетах поднялось все это дело по закупке хлеба.

Сначала Гурко пробовал в газетах отписываться, но в конце концов было назначено следствие. Это следствие было поручено сенатору Варварину. Он произвел дознание и обвинил Гурко в поступках, влекущих за собою самые серьезные наказания, вследствие чего Гурко был предан суду сената.

Гурко был назначен товарищем министра внутренних дел при мне, когда я был председателем Совета министров, по желанию министра внутренних дел Дурново. Я этому назначению не сопротивлялся, так как считал, что выбор своих ближайших помощников принадлежит министрам. О том, что представляет собою Гурко, все его положителные и отрицательные стороны Дурново были известны не менее, чем мне.

Затем, когда поднялось все это дело, то Столыпин совсем от него отстранился, т.е. сделал так, как будто бы все это ему было совершенно неизвестно, и этим распоряжался один Гурко.

Само собой разумеется, что от министра вполне зависит: доверяться или не доверяться своим товарищам - это дело его усмотрения; но утверждал ли Столыпин предположения Гурко по доверию к нему, или он предоставил Гурко делать то, что принадлежит власти самого министра — это дело только Столыпина. По своему обыкновению, он сию же минуту выдал своего сотрудника, а сам умыл руки, как будто бы это до него совсем не касается.

Когда я спросил Щегловитова, почему же он не представляет государю, Щегловитов мне ответил, что он Варварина представлял государю, но его величество на это назначение не согласился, сказав, что он никогда не забудет действий Варварина по преданию суду Гурко; что, в сущности говоря, предание суду Гурко и суд над ним произошел от расследования Варварина, причем министр юстиции мне сказал, что Варварин расследовал это дело совершенно правильно; затем Щегловитов наивно прибавил:

— Вот, я теперь ищу случая, как бы предоставить Варварину такое дело, чтобы он мог себя реабилитировать.

Через некоторое время после этого явилось дело Лопухина, бывшего директора департамента полиции, который вследствие этого дела был сослан в Сибирь и поныне находится и Сибири.

Лопухин был судим особым присутствием сената, а Варварин, для того чтобы отличиться, был назначен председателем этого присутствия. Он и отличился, присудив Лопухина к каторжным работам, и только общее присутствие сената уменьшило это наказание, заменив его ссылкою.

Все же, по моему мнению, да и по мнению компетентных юристов, Лопухин мог быть присужден — хотя его проступок прямо законом не предвиден — при соответственном применении законов, самое большее на несколько месяцев тюремного заключения.

После разгона первой Государственной думы, как я уже раньше говорил, было известное Выборгское воззвание.

Столыпин привлек всех лиц, подписавших это воззвание, к ответственности, и они должны были подвергнуться наказанию.

Но здесь опять-таки произошел Шемякин суд: Столыпин все дело направил не для того, чтобы совершить правосудие — при правильном правосудии лица эти могли подвергнуться замечанию, выговору, пожалуй тюремному заключению,— но он направил все следствие к тому, чтобы лишить этих лиц прав на выборы в Государственную думу. Все эти лица принадлежали преимущественно к конституционно-демократической партии, к кадетской партии, т.е. к партии либеральной (программу которой можно разделять или не разделять — это другой вопрос), в числе членов которой были наиболее культурные люди нашей интеллигенции, имевшие известный престиж в России. И вот цель Столыпина главным образом и заключалась в том, чтобы все эти лица были приговорены к такому наказанию, вследствие которого они потеряли бы право быть выбранными когда-либо в Государственную Думу.

Таким образом, лица эти подверглись тюремному заключению, с лишением права на выборы в Государственную думу.

Таким образом, так называемая конституционно-демократическая партия (кадеты) лишилась наиболее видных своих представителей, а потому она в значительной степени утратила шансы на выбор ее членов и Государственную думу.

Лиц, подписавших Выборгское воззвание, а равно и других деятелей либерального направления после вступления Столыпина председателем Совета министров некоторые дворянские собрания начали бойкотировать, исключая их из дворянских обществ.

Совет этот, равно как и собрания дворянских обществ, особой пользы не приносит, так как там проводились и проводятся довольно крайние реакционные идеи, причем преимущественно соблюдаются интересы дворянского сословия; относительно же крестьян там проповедуется обыкновенная теория, а именно, что крестьяне должны находиться совершенно под другим режимом, нежели все остальные подданные государя, что будто бы этот особый режим для крестьян составляет их благо. Удивительно, что подобные средневековые теории многими из дворянских деятелей принимаются всерьез, и они искренно верят этой теории.

Впрочем, в последние годы собрания дворянских обществ и совет дворянских обществ тридцати одной губернии стали несколько благоразумнее, и в последнее время некоторые вопросы обсуждаются там довольно толково и дельно.

22 декабря последовало убийство градоначальника Лауница.

Лауниц был назначен градоначальником, когда я был еще председателем Совета министров, по желанию его величества и выбору Дурново; я же был уведомлен об этом, как о факте совершившемся. Так как петербургский градоначальник непосредственно подчинен министру внутренних дел, то, хотя я это назначение считал несоответственным, тем не менее не счел нужным протестовать, как я это сделал по поводу назначения некоторых министров, назначение которых вследствие моих протестов и не состоялось.

Мои опасения относительно Лауница вполне оправдались; сделавшись градоначальником вместо генерала Дедюлина, он начал проводить самые крайние реакционные идеи, вошел в “Союз русского народа” и, с одной стороны, был протектором этого “Союза”, а с другой — “Союз”, приобретя силу, стал протежировать градоначальнику. Подобные крайности, в которые вдался Лауниц, конечно, ни к чему доброму привести не могли.

22 декабря в Институте экспериментальной медицины, который находился под покровительством принца Ольденбургского, открывалось новое отделение, а именно отделение по кожным болезням. Я тоже был приглашен на это открытие, но, с тех пор как я не занимаю министерского поста, я вообще на все эти открытия и торжества не езжу, а потому и на этот раз не поехал.

На открытии был градоначальник; после молебна, когда он сходил с лестницы, в него выстрелил революционер-анархист и убил Лауница наповал. Затем и этот революционер был немедленно же убит присутствующими — военными или полицейскими.

Кто он такой был — мне неизвестно, да тогда это вообще никому не было известно; поэтому, для того чтобы распознать, кто был этот революционер, употребили следующее довольно оригинальное средство: отрезали ему голову, положили в спиртовую банку и эту банку всем показывали.

Узнали ли — кто он такой или нет — мне неизвестно, но несомненно, что это был один из партии революционеров-анархистов, назначенный, по приговору этой партии, для убийства Лауница.

Будучи вообще противником всяких убийств, подобных настоящему, и находя, что убийства эти для развития прогресса в государстве приносят гораздо больше вреда, нежели пользы, я тем не менее должен сказать, что раз эта партия находит, что только убийством подобных лиц можно достигнуть государственного устройства, более соответствующего гуманным началам, то довольно естественно, что они убили Лауница.

27 декабря последовало такое же убийство главного военного прокурора Павлова. Павлов был прокурором военного суда, когда я был председателем Совета министров, и тогда он пользовался репутацией крайне жестокого человека.

Это он представил в Совет министров предложение об установлении полевой юстиции.

Совет министров во время моего премьерства предложение генерала Павлова отверг единогласно. Но Столыпин во время междудумья ввел эти правила полевой юстиции, и полевая юстиция существовала до второй Государственной думы. Закон о полевой юстиции был введен в порядке статьи 87-й, т.е. на основании того, что Дума не существует, а потому впредь до созыва Думы Совет министров может вводить те или другие экстренные, чрезвычайные меры.

Когда же была собрана вторая Государственная дума, то закон о полевой юстиции должен был обсуждаться в Государственной думе. Рассмотрев этот закон, Государственная дума отвергла его, но это не помешало Столыпину провести ту же самую меру другим порядком, т.е. внеся положение о полевой юстиции, которое дает администрации полнейший произвол судить и рядить военными полевыми судами всякого, кого пожелает правительство — в военное законодательство, которое не подлежит обсуждению законодательных собраний, т.е. Государственной думы и Государственного совета.

Конечно, и этот акт со стороны Столыпина был опять-таки неправилен; он являлся прямым обходом точного смысла как основных законов, так и положения о Государственной думе и Государственном совете, тем не менее порядок этот существует и до настоящего времени.

Генерал Павлов, инициатор и ярый сторонник полевой юстиции, вообще в отношении всех дел, касающихся гражданских лиц, которые судились по военным законам, был крайне несправедлив и беспощаден. Он часто получал предупреждения о том, что он будет убит.

Вследствие этого генерал Павлов, живя в казенном здании, там, где помещается высший военный суд, в последнее перед его убийством время не выходил совсем на улицу, а утром, чтобы подышать чистым воздухом, выходил в садик, находящийся во дворе этого здания.

27 декабря неизвестный вошел в этот сад, убил Павлова и затем убежал.

В конце декабря произошли крупные рабочие беспорядки в Одессе, которые продолжались и в начале 1907 г.

Государственная роспись на 1906 г. была утверждена в прежнем порядке, т,е. через прежний Государственный совет тогда, когда я еще был председателем Совета министров.

На 1907 г. предстояло утвердить новую государственную роспись, но так как вторая Государственная дума и Государственный совет были собраны только в конце февраля месяца, то государственная роспись не могла быть рассмотрена и утверждена, а потому явился вопрос: как в данном случае поступить? Законы, очевидно, не могли предвидеть — и не предвидели,— чтобы роспуск Думы мог быть сделан таким образом, как это было сделано правительством Столыпина, т.е., распустив Государственную думу в июле месяце, не собрать новую Думу немедленно, скажем, в сентябре или октябре, т.е. в такой срок, чтобы она могла рассмотреть роспись на 1907г. Такого произвола действий со стороны правительства, конечно, закон предвидеть не мог. Поэтому явилось такое экстраординарное положение, что в 1907г. пришлось начать жить, не имея государственной росписи; государственная же роспись не имелась именно потому, что правительство, как бы намеренно, не собрало вовремя Государственную думу.

11 января последовало увольнение морского министра адмирала Бирилева и назначение вместо него адмирала Дикова.

Когда я уходил из председателей Совета министров, то адмирал Бирилев очень меня уговаривал этого не делать, высказывая, что он знает от ее величества, что государь не желал тогда меня отпустить.

Я говорил Бирилеву, что я готов остаться, если будут уважены те условия, которые я поставил и исполнение которых я считаю необходимым для того, чтобы я мог явиться в Государственную думу. Кроме того, я говорил Бирилеву, что я уверен в том, что если даже эти условия и будут уважены, то вслед за тем через некоторое время я буду поставлен в такие условия, что все равно должен буду, быть может, покинуть место председателя Совета министров, но уже не по собственному желанию и не по собственной инициативе.

На это мне Бирилев сказал: “Ну, этого не может быть”,— и добавил следующее:

— Когда государю императору угодно было назначить меня морским министром, то я сказал его величестну, что я, конечно, исполню всякое его приказание, а потому, если он желает, чтобы я был морским министром, то я приму это место, что, конечно, я не ставлю никаких условий, а только прошу одно: когда его величество будет мною недоволен и пожелает, чтобы я ушел, то он скажет мне об этом совершенно откровенно.

— Раз государь не сказал вам, что он вам не доверяет, вы должны были ему верить и вести свою линию.

Через несколько месяцев вдруг я узнаю, что Бирилев уходит; я поехал к нему, и он мне рассказал следующее:

На днях он получил проект,— написанный крайне неразработанно,— преобразования всего морского ведомства, с приглашением на следующий день приехать в Царское Село для обсуждения этого проекта. Суть проекта заключалась в подразделении министерства на две самостоятельные части: собственно на морское министерство и генеральный штаб морского ведомства. Независимо от сего учреждаются три начальника флотов — дальневосточного, балтийского и черноморского, которые все непосредственно подчинены только государю, в сущности при посредстве его военно-походной канцелярии, начальником которой был флигель-адъютант (ныне адмирал свиты) граф Гейден, порядочный человек, но пороха не выдумавший. Таким образом, вместо одного хозяина в морском ведомстве являлись пять хозяев (министр, начальник штаба и три начальника флотов), которыми всеми по проекту должен был руководить его величество. Поехавши на следующий день с указанным поездом, он в том же вагоне застал генерал-адъютанта Дубасова, генерал-адъютанта Алексеева (пресловутого главнокомандующего) и не помню еще кого-то. Оказалось, что все приглашены для обсуждения того же проекта преобразования морского министерства. Приехавши в Царское, они были приняты в приемной государя, где был приготовлен стол для заседания. Государь, как мне рассказывали Бирилев и Дубасов, начал с того, что предупредил приглашенных о том, что разосланный проект есть плод его долгих размышлений, что он составлен по его указаниям и что присутствующие должны это иметь в виду. Затем он пригласил Гейдена прочесть проект указа, при котором он намеревался объявить этот проект как окончательный закон, и доложить основания проекта.

Гейден прочел указ и доложил, что закон намеревается дать ту же организацию, которая существует в Германии и которая существует в военном ведомстве после разделений функций военного министерства и Генерального штаба. Затем его величество просил присутствующих высказаться откровенно. Бирилев высказался против проекта и на указания Бирилева, что его величество фактически будет не в состоянии в своем лице объединить раздробленные самостоятельные единицы морского ведомства, проектируемые проектом, государь заметил, что, однако, в Германии Вильгельм это делает. На это высочайшее указание Бирилев счел возможным ответить, что он не знает точно порядков в Германии, но думает, что при парламентском правлении в Германии там императору гораздо менее забот и дела, нежели императору российскому, но, что ему известно, это то, что, вероятно, германскому императору смолоду было достаточно времени основательно заниматься морским делом, так как он имел в своих руках подробный проект, сделанный лично Вильгельмом, броненосца, такой проект, который не спроектирует настоящий моряк-специалист. (Конечно, такие ответы император Николай II стерпит, но никогда не простит, в противоположность его августейшему отцу, который такой ответ никогда не стерпел бы, да, конечно, и не вынудил бы его, но затем легко мог простить.)

Дубасов высказался совершенно против рассматриваемого проекта со свойственной этому честному деятелю прямотой и определенностью, причем, как бывший морской агент в Берлине, разъяснил, что рассматриваемый проект в сущности не имеет ничего общего с тою организациею, которая существует в Германии.

Генерал-адъютант Алексеев, конечно, высказался уклончиво.

Защищал проект только Гейден.

Государь проект в заседании не подписал, как имел намерение в начале заседания, а, закрыв заседание, сказал, что он примет соответствующее решение, и благодарил присутствующих.

Когда государь прощался с Бирилевым, то Бирилев просил его величество разрешить ему последовать за его величеством в кабинет. Оставшись наедине, Бирилев сказал государю, что, когда его величество его пригласил занять пост морского министра, то он, Бирилев, поставил лишь одно условие или просил лишь о том, чтобы государь сказал ему откровенно, как только он потеряет к нему доверие. Так как он, очевидно, доверие это потерял, то он, Бирилев, просит освободить его от поста министра. На это государь ответил:

—Я к вам доверия не потерял.

Морское ведомство пребывает в полном разложении и, конечно, не будет надлежащим образом воссоздано при теперешнем режиме*.

Таким образом, 11 января был уволен Бирилев, и на его место назначен старый адмирал Диков, человек весьма порядочный, с незапятнанной во всех отношениях репутацией, Георгиевский кавалер; но, конечно, ни по своим способностям, ни по своим летам Диков не был предназначен для того, чтобы занять пост морского министра, а потому он продержался на этом посту очень недолго и должен был покинуть этот пост,— о чем, может быть, я буду иметь случай говорить далее.

Государь император назначил Дикова потому, что в то время он не мог найти соответствующего человека. Прежде всего государь остановился на пресловутом адмирале Алексееве.

Адмирал Дубасов мне рассказывал, что как-то государь его вызвал и предлагал ему занять пост управляющего морским министерством.

Дубасов — человек очень твердого и решительного характера. Он не орел,— для того чтобы что-нибудь усвоить, ему требуется довольно много времени, но раз он усвоил, сообразил,— тогда он крайне тверд в своих решениях. Вообще, Дубасов человек в высшей степени порядочный и представляет собою тип военного. При таких его свойствах, свойствах самостоятельности и уважения к самому себе, Дубасов, конечно, не мог ладить с председателем комитета государственной обороны великим князем Николаем Николаевичем, про которого, если бы он не был великий князь, говорили бы, что он “с зайчиком” в голове.

Когда Дубасов отказался от поста морского министра, то государь император сказал:

— Как вы думаете? Я полагаю назначить на пост морского министра — раз вы от этого поста отказываетесь — адмирала Алексеева.

Когда Дубасов не мог не выказать своего ужаса и сказал государю, что, по его мнению, после всего того, что произошло на Дальнем Востоке, и той постыдной роли, которую во всем этом деле играл Алексеев, назначить его морским министром — это прямо сделать вызов обществу, его величеству благоугодно было заметить, что многие нарекания на Алексеева совершенно неосновательны, неправильны, так как не знают о том, какие Алексеев имел инструкции от него (государя).

Дубасов ответил на это его величеству, что если даже оставить в стороне эту часть, то во всяком случае он настолько знает Алексеева как адмирала, что вне зависимости от его деятельности на Дальнем Востоке он должен сказать, что Алексеев как морской министр, который должен иметь задачу — восстановить русский флот — немыслим.

Может быть, этот разговор государя с Дубасовым повлиял на его величество, и, не имея никого, он назначил морским министром Дикова.

Одновременно с назначением Дикова в товарищи ему был назначен адмирал Бострем.

Адмирал Бострем был долго морским агентом в Англии при постройке там наших судов. О нем говорили, что он человек не без способностей. Я его слышал несколько раз в Государственном совете, он говорил довольно дельно, но весьма резко и не так, как должен был бы говорить человек благовоспитанный.

С уходом Дикова ушел с поста товарища министра и Бострем и был назначен начальником Черноморского флота. Несколько месяцев тому назад Бострем по суду был уволен от этого места, ибо он при движении эскадры, находившейся под его командой, проявил свой характер, допустил произвол, что имело последствием, что один из кораблей сел на мель и, кажется, погиб.