кафедра политических наук

Виртуальная библиотека


 

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

ПЕРВАЯ ДУМА. СТОЛЫПИН

 Новый выборный закон дал первую Государственную думу гораздо более левую, чем ожидали. Думу эту, кажется, прозвали Думою “народного возмездия”. Мне кажется, было бы правильнее ее прозвать “Думою общественного увлечения и государственной неопытности”.

В сущности в Думе главнейшая партия была кадетов, и если бы кадеты обладали хотя малою долею государственного благоразумия и понимания действительности и партия эта решилась бы отрезать от себя “революционный хвост”, то первая Дума просуществовала бы долго и, вероятно, имела бы за собою историческую честь введения и воплощения русской конституции так, как она была определена 17-м октябрем и последующими во исполнение манифеста 17 октября законами, созданными моим министерством. Дума же та увлеклась, зарвалась. Она была распущена, и затем явилось бестактное Выборгское воззвание.

После опубликования 6 августа совещательной Думы Булыгина, которая, конечно, не могла не обратиться в законодательную, когда было приступлено к выборам, министр внутренних дел Булыгин издал циркуляр "сем губернским властям, в котором выражалось повеление государя, чтобы выборы производились совершенно свободно, и администрация никоим образом не вмешивалась в выборы в смысле влияния на выборы тех или других лиц.

Кажется очевидным, что после 17 октября этот циркуляр, выражающий повеление государя, уже тем паче был обязателен, так как манифест 17 октября выражал переход к закономерной свободе и устранению административно-полицейского усмотрения. Поэтому, конечно, мое министерство в выборы не вмешивалось, а только наблюдало, чтобы они совершались в порядке с соблюдением всех законов, для выборов установленных. Министр внутренних дел не выражал никакой тенденции к вмешательству, но если бы он и вздумал проявить такую тенденцию, то, конечно, встретил бы во мне препятствие. Очевидно, его величество согласно циркуляра Булыгина и не высказывал ему — П.Н. Дурново — какие бы то ни было соображения о желательности вмешательства, но в известной степени Дурново и временные генерал-губернаторы, руководствовавшиеся его направлением, влияли на выборы в том смысле, что многими незаконными, произвольными действиями, о которых я большею частью узнавал post factum, они будоражили общественное мнение и способствовали выбору более левых представителей, которые ставили своим лозунгом: “Долой бюрократию, долой ее произвол, долой смертные казни, административные ссылки и тюремные заключения, и да водворится законность, да подчинится верховная власть законодательной”.

Его величеству не угодно было признать, что такой образ действий администрации способствовал левизне Думы, и в письме ко мне от 15 апреля государю угодно было писать:

“Мне кажется, что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря... полнейшего воздержания всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах”.

Итак, циркуляр Булыгина должен был быть для декорации, правительство исподтишка все-таки должно было влиять на выборы. Одним словом, законы — это одна вещь, а исполнение их — другая. Мало ли что говорится хотя бы в законах и государевых актах! Это лозунг, введенный Столыпиным, которого правительство, хотя и с меньшим нахальством, нежели при Столыпине, держится и поныне и будет впредь держаться, покуда не произойдет чего-либо особого!..

В чем же заключался существенный недостаток выборного закона, последовавшего после 17 октября?

Главнейше в том же, в чем заключался недостаток закона 6 августа, ибо выборный закон 17 октября не мог изменить главную черту закона 6 августа — его, если можно так выразиться, крестьянский характер. Тогда было признано, что держава может положиться только на крестьянство, которое по традициям верно самодержавию.

Царь и народ!..

И действительно тогда все, что говорили Гучковы и графы Бобринские, и Крестовниковы (председатель московского биржевого комитета), и Мещерские (“Гражданин”), и Суворины (“Новое время”) — все под тем или другим соусом требовали или домогались ограничения неограниченности царя; один народ безмолвствовал. Поэтому такие архиконсерваторы, как Победоносцев, Лобко и прочие, все настаивали на преимуществах в выборном законе крестьянству. Когда же крестьянство без всякого другого ценза, кроме ценза “крестьянство”, в значительном числе явилось в Государственную думу по закону 17 октября, который все, что касалось крестьянства, оставил без изменения с тем, что было определено в законе 6 августа, то оказалось, что оно или беспрограммно, или имеет одну лишь программу — “дополнительный надел землею, продолжение действия великого императора освободителя”. А когда правительство уже Горемыкина явилось в Думу и сказало:

“Земли ни в каком случае, частная собственность священна”, то тогда крестьянство пошло не за царским правительством, а за теми, которые сказали:

“Первое дело мы вам дадим землю да в придаток и свободу”, т.е. за кадетами (Милюков, Гессен) и трудовиками.

Крестьянство и крестьянские выборы дали весь ток Думе, а закон 17 октября в этом отношении очень мало изменил бы положение, если бы после манифеста 17 октября оставил выборный закон 6 августа без изменений. При создании этого закона доминировали две, впоследствии друг друга исключавшие мысли, с одной стороны: только крестьянство осталось верно неограниченному самодержавию, а с другой: мы поэтому соберем преимущественно крестьянскую Думу. Но упустили из виду, что первая мысль находится в соответствии со второй только при условии, что и политика неограниченного самодержца останется прежняя, по которой народ мог искать высшей справедливости только у царя самодержца, а когда политика эта одновременно с созывом Думы изменилась, и то, что самодержец Александр II считал справедливым, самодержец Николай II признал преступным и поползновением на чужую священную собственность, то все положение вещей перевернулось. Тогда именно лица, которые имели большой полный карман, а особливо земельную собственность, из будирующих либералов, мечтающих об ограничении своего монарха, с испугу забыли все прошедшее, и многие из них начали кричать:

— Царь, явилась крамола, требуют уничтожения основ, на которых зиждутся современные культурные государства, священного права собственности. Твои ближайшие слуги по малохарактерности или коварству тебе изменяют, гони их, а тех, которые просят тебя продолжать политику наделения землею крестьянства, примененную твоим великим дедом, казни их, ссылай и сажай в тюрьму.

Явился и галантный, обмазанный с головы до ног русским либерализмом, оратор школы русских губернских и земских собраний, который и совершил государственный переворот 3 июля, уничтожив выборный закон 17 октября и введший новый закон 3 июня — закон, который очень прост с точки зрения принципов, положенных в его основу, ибо он основан только на таком простом принципе: “получить такую Думу, которая в большинстве своем, а следовательно, и в своем целом, была бы послушна правительству. Думцы могут для близира и говорить громкие либеральные речи, а в конце концов сделают так, как прикажут” .

В конце апреля месяца последовало открытие нового Государственного совета и Государственной думы; ранее открытия Государственной думы происходило торжественное предварительное открытие этих учреждений в Зимнем дворце; там присутствовали, с одной стороны, все члены Государственного совета, а с другой стороны, все съехавшиеся члены Государственной думы.

Государь явился в зал, в котором присутствовали члены Государственного совета и Государственной думы, в порядке большого выхода, со всеми высшими чинами двора и со всею свитою. В зале дворца присутствовал весь чиновный мир, а равно и высшее общество.

Выход этот, имеющий, конечно, историческое значение, так как это был первый и единственный выход государя императора к представителям народа, как верхней, так и нижней палаты,— был крайне торжественен.

Его величество был довольно бледен, но довольно спокоен и имел весьма торжественный вид.

Государь император сказал слово весьма государственное и разумное. Очень жаль, что некоторые из указаний его величества были не выполнены по точному их смыслу.

 Не буду здесь приводить это слово; в нем для меня впоследствии сделалась знаменательной следующая фраза: “Да исполнятся горячие мои желания видеть парод мой счастливым и передать сыну моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное”.

Эта тирада находилась в проекте приветственного слова, переданного, как это мне сделалось впоследствии известным, Трепову 25 апреля и составленного В. И. Ковалевским, между прочим, при участии столпов партии народной свободы, группы тех же деятелей, которые тем же путем представили критику основных законов, составленных Советом, о чем я говорил ранее, передавая историю основных законов .

Это открытие нового Государственного совета и Государственной думы, во всяком случае встреча монарха с представителями народа, представляла собою исторический акт.

Кажется, имеется картина, нарисованная каким-то художником, в которой изображен момент, когда государь, окруженный членами Государственного совета и членами Государственной думы, читает свою речь.

Я пробыл в Петербурге до открытия Государственной думы и Государственного совета; присутствовал в новом Государственном совете еще несколько недель, а затем в мае уехал за границу.

Когда я еще был в Америке, я уже говорил, что тогда все наиболее консервативные государственные деятели воровали в то, что оплот консерватизма лежит в крестьянстве и посему и Дума первая вышла по преимуществу Думой крестьянской. Если бы, действительно, крестьянство было только консервативно, как это предполагали, то ограниченное число представителей либеральных профессий, а равно рабочих, не могло бы совершенно изменить характер Думы; все-таки первенствующее положение, первенствующее влияние при выборе Думы принадлежало бы крестьянству, и, может быть, Дума эта постепенно сделалась бы благоразумной и даже консервативной, если бы к ней иначе отнеслось правительство. В то время крестьянство, а следовательно, и значительная часть Думы поддерживали идею принудительного отчуждения земли в пользу крестьянства, т.е. в некотором роде хотели провести ту же самую меру, которую провел император Александр II при освобождении крестьян. Такое стремление естественно вызвало отпор со стороны правительства, и за этот отпор правительство винить нельзя ни в коем случае: но правительство погрешило в том, что оно не дозволило Думе обсуждать вопрос о земельном устройстве крестьян.

Согласно основным законам, Государственная дума — это есть первая законодательная инстанция. То, что Дума представляет Государственному совету, не составляет для Государственного совета обязанности принять мнение Государственной думы. Государственный совет мог устранить все те крайности, которые Дума по крестьянскому вопросу могла бы ему, Государственному совету, представить.

Не подлежит никакому сомнению, что правительство не сомневается и не сомневалось, что Государственный совет, половина членов которого назначена его величеством, никоим образом не согласился бы с Государственной думой во всех ее крайних мнениях относительно земельного устройства крестьян. Если бы даже, что совершенно ожидать было невозможно, Государственный совет согласился, или принял бы некоторые из крайностей Государственной думы, то и тогда от его императорского величества зависело закон не утвердить. Между тем, по предложению Горемыкина, было решено ни в коем случае не допустить Государственную думу до обсуждения вопроса о крестьянском земельном устройстве, в который бы вошло принудительное отчуждение частновладельческих земель. И как только Дума начала обсуждать вопрос о земельном устройстве с точки зрения принудительного отчуждения частновладельческих земель, конечно, за плату, правительство решило заранее Думу такую разогнать.

Предложение о такого рода действиях правительства было сделано Горемыкиным в одном из заседаний под председательством государя императора, когда я еще был председателем Совета, и это было одною из причин, которая вынудила меня оставить пост председателя Совета министров, так как я с подобного рода образом действий согласиться не мог. Из моего письма, в котором я просил государя меня уволить от обязанностей председателя Совета министров, видно, что это обстоятельство было одной из причин, почему я просил государя уволить меня от места главы правительства. Я держался того убеждения, что пусть этот вопрос перегорит в горниле Государственной думы: чем больше Дума его будет обсуждать, тем более она, Дума, будет встречать затруднений к осуществлению идеи принудительного отчуждения, которое легко проводится на бумаге, но гораздо труднее могло быть осуществлено в жизни.

Несомненно, что по мере обсуждения этого вопроса в Думе в самой стране во многих классах населения явились бы протесты против такой меры. Только вследствие одного слуха о том, что такая мера может быть проводима в Государственной думе, явилось объединение как дворян, так и вообще частных собственников.

Несомненно, что опасность или признак опасности отчуждения частновладельческой собственности послужила к поправению наших земств, но так как правительство Горемыкина категорически противилось самому обсуждению такой меры в Государственной думе, то вследствие этого Дума, и без того левого направления, совершенно бросилась в левую сторону. Между правительством и Думою явились такие обостренные отношения, что никаких дел вести в Думе было невозможно.

Нужно сказать, что самое назначение министерства Горемыкина перед самым созывом Государственной думы, министерства, которое заключало членов, известных всей России как крайние реакционеры и поклонники полицейского режима, конечно, не могло служить к успокоению первой Государственной думы, Думы левого направления, да еще такого тревожного направления, какое было в то время, когда, можно сказать, громадное большинство россиян как бы сошло с ума.

Таким образом, уже в июне месяце правительство решило разогнать первую Думу, но если этого не сделало в июне, то только потому, что оно опасалось последствий такой меры. Оно опасалось, как бы такая мера не произвела еще большей смуты в России сравнительно с той, которая была перед 17 октября 1905 г.

Министр внутренних дел Столыпин входил в сношение с местными начальниками о том, как они считают: можно ли решиться разогнать Думу, не произойдет ли от этого общего смятения, или нельзя? Московский градоначальник генерал Рейнбот мне рассказывал, что Столыпин особливо боялся возмущения в Москве, и поэтому он узнавал по телефону — может ли он положиться, что в Москве не произойдет революция в случае, если Дума будет разогнана.

О том, что закрытие Думы будет иметь последствием возмущение в России и возмущение не психологическое, но физическое, сама Государственная дума и в особенности представители конституционно-демократической партии (кадеты) усиленно проповедовали и распространяли по этому предмету различные слухи. Слухи эти, видимо, действовали на правительство и смущали правительство.

Столыпин был особенно озабочен Москвой, вероятно, потому что перед этим в московского генерал-губернатора адмирала Дубасова была брошена бомба. В это время вообще происходили отдельные анархические выступления.

Замечательно, что после 17 октября, в мое министерство, в течение полугода, даже в то поистине революционное время, которое мы переживали, не было таких резких анархических выступов и смут, какие явились после того, как вступило министерство Горемыкина и начало проявлять явно реакционные меры.

Правительство в то время явно растерялось, так что генерал Трепов вел переговоры даже с кадетской партией, с Милюковым во главе, о сформировании кадетского министерства, и эту мысль о кадетском министерстве Трепов поддерживал. Столыпин не сочувствовал этому министерству. Но не сочувствовал ли он ему потому, что направления этого министерства он, Столыпин, опасался, или потому, что он боялся, что он должен будет уступить свое место кому-либо другому, этого я не знаю; но мне известно, что Столыпин отговаривал государя согласиться с мыслью Трепова — составить министерство из кадетов, но, с другой стороны, Столыпин не решился распустить Государственную думу, боясь крайних революционных эксцессов.

Первая Государственная дума была распущена по инициативе и настоянию Горемыкина. Как я слышал от самого Горемыкина, вот как это случилось. Горемыкин был у государя и настаивал на необходимости роспуска Государственной думы, так как Горемыкин уверял, что с этой Думой правительство ничего сделать не в состоянии, что Дума эта только будет революционизировать страну. После доклада Горемыкина его величеству на это угодно было соизволить и подписать указ о роспуске Государственной думы. Это было 7 июля.

Горемыкин вернулся в Петербург, послал указ в сенат для опубликования, а сам лег спать и приказал себя не будить. Ночью он уже получил распоряжение указ не опубликовывать, но так как он спал и приказал себя не будить, то распоряжение это ему и не было передано, а потому на другое утро указ этот появился. Таким образом, злые языки говорили, что Дума была распущена вследствие известного, составляющего характерную черту Горемыкина, постоянного стремления к полному спокойствию.

Одновременно с роспуском Государственной думы последовало и увольнение Горемыкина и назначение на его место Столыпина. Увольнение Горемыкина было для него неожиданно. Государь император, согласившись распустить Государственную думу и подписав указ, затем объявил Горемыкину, что он его освобождает от поста председателя Совета, что для него, Горемыкина, было совершенно неожиданно. Он не без основания приписывает такое решение его величества, с одной стороны— интриге Столыпина, а с другой стороны — воздействию Трепова.

Трепов, который сам выдвинул Горемыкина как председателя Совета, с ним не уживался. Трепов полагал, что, если будет назначен Горемыкин, то Горемыкин будет во всем его слушаться, а поэтому он и рекомендовал Горемыкина. Вероятно, Горемыкин во многом и слушался Трепова, но постольку, поскольку это послушание должно было переменить натуру Горемыкина, это было невозможно. Горемыкин любил покой и отдохновение, поэтому он мало являлся в Государственную думу, выступал в Государственной думе только несколько раз и то с декларациями, заранее написанными и такими, которые могли только раздражать Государственную думу. Трепов находил это недостаточным, он указывал Горемыкину, что Горемыкин должен принимать деятельное участие в дебатах Думы, не спускать Государственной думе и против каждого ее решения представлять возражения. Это было совсем не в характере Горемыкина” Горемыкин по натуре — манфишист. Вследствие этого, как мне рассказывал Горемыкин, Трепов составил вроде инструкции Горемыкину, как он должен поступать в отношении Думы, в каких случаях он должен являться и как должен воздействовать на Думу. Эта инструкция с резолюцией государя, что он находит ее правильной, была передана его величеством Горемыкину как бы для руководства. Это окончательно охладило Горемыкина к Трепову, а с другой стороны, и Трепова к Горемыкину. Поэтому, надо думать, уходу Горемыкпна, для него совершенно неожиданному, содействовал также и Трепов. Вероятно, Трепов докладывал, что для того, чтобы собрать новую Думу, более спокойную, необходимо, чтобы министерство было составлено из людей марки более либеральной, а потому такие лица, как Горемыкин, Стишинский — главноуправляющий земледелия, князь Ширинский-Шахматов — обер-прокурор святейшего синода, должны уйти и быть заменены лицами более либеральной марки. В то время Столыпин крайне либеральничал: он говорил в Думе весьма либеральные речи, давал всевозможные обещания. Он проповедовал и полную веротерпимость и обещал уничтожение всяких исключительных положений, существовавших и поныне существующих для крестьян, и расширение образования, и различные блага инородцам и т.д.

Вот Трепов и думал, и не без основания, втереть очки российским избирателям и при помощи такого либерала, как Столыпин, получить более консервативную Думу, сравнительно с первой Государственной думой.

Вместо Стишинского был назначен главноуправляющим земледелия князь Васильчиков, прекрасный человек во всех отношениях, джентльмен, человек с большим состоянием, либеральный больше на словах, чем на деле, и человек мало деловой. А вместо обер-прокурора князя Ширинского-Шахматова был назначен попечитель Петербургского учебного округа Извольский, вероятно, только потому, что он брат Извольского, министра иностранных дел.

Как мне говорили, Столыпин хотел назначить обер-прокурором князя Оболенского, который был обер-прокурором святейшего синода при мне и который состоит в близком родстве со Столыпиным, но государь на это назначение не согласился, а потому Столыпин решительно не знал, кого назначить, и вот в одно из заседаний Совета министров, когда Столыпин сказал, что не знает решительно кого назначить, Извольский сказал: “Назначьте моего брата”, тот и назначил. Этот Извольский, обер-прокурор, человек очень порядочный, имеет некоторые достоинства, но, конечно, не представляет собою человека, который мог бы с успехом занимать какой бы то ни было государственный пост, а особливо пост обер-прокурора святейшего синода, так как Извольский никогда никакого отношения к церковному управлению не имел и по натуре недостаточно широк для поста министра.

Вместе с роспуском Государственной думы были приостановлены занятия в Государственном совете.

В это время, вслед за роспуском Государственной думы, произошло так называемое “Выборгское воззвание”.

Выборгское воззвание заключалось в том, что, как только Дума была закрыта, некоторые из членов Государственной думы, преимущественно из партии кадетов, направились в Выборг, устроили там митинг, на котором и подписали известное Выборгское воззвание, воззвание, которое приглашало всех крестьян протестовать против произвольного роспуска Думы и, между прочим, прекратить уплату государству податей и налогов. Конечно, это действие было совершенно революционное и непатриотичное.

Члены Думы собрались в Выборге, боясь, что в другом месте они будут сейчас же разогнаны. В Выборге же они успели составить митинг и подписать воззвание, хотя и там, когда они собрались, то в скором времени были предупреждены губернатором, что они должны разойтись, иначе он должен будет принять меры. На этом воззвании подписалось несколько лиц, вполне благоразумных и вполне достойных, так, например: профессор Петражицкий, инженер Михайлов — член Государственной думы от Черноморской области и некоторые другие, которые совсем не сочувствовали этому воззванию, но не могли не подписать, так как иначе они были бы обвинены своими товарищами в трусости; с другой стороны, некоторые члены Государственной думы совершенно случайно не подписали этого воззвания, так как не знали о том, что митинг этот на другой день состоится в Выборге. Так как все члены, подписавшие воззвание, были затем судимы и обвинены и понесли кару в виде тюремного заключения, а главное — лишились навсегда права быть выбранными в Государственную думу, то те члены, которые случайно не подписали этого воззвания, конечно, значительно выиграли.

Перед закрытием Государственной думы вся Петербургская и Киевская губернии были объявлены на военном положении. 12 августа последовало покушение на жизнь Столыпина на Аптекарском острове, а 13 августа был убит командир Семеновского полка генерал Мин, который усмирял московское восстание и усмирял весьма успешно, что ему делало большую честь. К сожалению, после усмирения восстания он допустил многие эксцессы, ничем не вызванные, и эти эксцессы не могут быть ничем оправданы.

Покушение на жизнь Столыпина, между прочим, имело на него значительное влияние. Тот либерализм, который он проявлял во время первой Государственной думы, что послужило ему мостом к председательскому месту, с того времени начал постепенно таять, и в конце концов Столыпин последние два-три года своего управления водворил в России положительный террор, но самое главное внес во все отправления государственной жизни полнейший произвол и полицейское усмотрение. Ни в какие времена при самодержавном правлении не было столько произвола, сколько проявлялось во всех отраслях государственной жизни во времена Столыпина; и по мере того как Столыпин входил в эту тьму, он все более и более заражался этой тьмой, делаясь постепенно все большим и большим обскурантом, все большим и большим полицейским высшего порядка, и применял в отношении не только лиц, которых он считал вредными в государственном смысле, но и в отношении лиц, которых он считал почему бы то ни было своими недоброжелателями, самые жестокие и коварные приемы.

Мне несколько лиц говорило, что после катастрофы на Аптекарском острове, когда он в разговорах проводил такие мысли, которые совершенно противоречили тому, что он говорил ранее, когда он был предводителем дворянства в Ковно, губернатором в Саратове, а потом министром внутренних дел, то он на это отвечал: “Да, это было до бомбы Аптекарского острова, а теперь я стал другим человеком”.