|
Виртуальная библиотека |
||||
|
|
|
 |
||
|
|
ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ
ФИНЛЯНДИЯ
Во время моего председательства состоялось назначение члена Государственного совета Герарда финляндским генерал-губернатором. Я не разделял политики относительно Финляндии, предпринятой в царствование императора Николая II со времени назначения управляющим министерством Куропаткина и затем назначения генерал-губернатором Бобрикова, приведшего этот край в смутное состояние, которое не кончилось, как думают некоторые, от проведения скоропалительно, тому назад два месяца (сегодня июль 1910 года) через новые законодательные учреждения довольно бессовестного закона о порядке решения дел, касающихся Финляндии. Какие будут последствия этой меры, увидим, но несомненно, что многое будет зависеть от общего положения, в котором будет находиться империя в ближайшие годы или десятилетия.
Если обстоятельства будут складываться неблагоприятно, то затеянное своеобразное русифицирование Финляндии как вообще поход против инородцев может иметь весьма тяжелые для империи и династии последствия. Дай бог, чтобы это не случилось, чтобы “карта была бита”. Я употребляю это выражение азартных игроков, так как теперешняя политика во многом напоминает азартную игру; сам Столыпин употребляет выражение, что таким-то законом он “ставит ставку” на то-то; например, в крестьянском законе он поставил “ставку на сильного”. По случаю нового закона о порядке решения дел, касающихся Финляндии, появилась целая литература, которая совместно с речами, которые были произнесены по этому предмету в законодательных учреждениях, несмотря на крайние протесты ведения прений председателями (в особенности Государственного совета) и послушным правительству большинством, может служить хорошим материалом для лиц, желающих изучить это дело.
По моему убеждению, при мало-мальски объективном изучении дела нельзя отрицать, что сто лет тому назад император Александр I дал присоединенной к империи Финляндии конституцию, т.е. политическое самоуправление, что Финляндия, будучи присоединена к Российской державе, составляет окраину особого рода, главным звеном соединения которой с империей составляет то, что российский самодержавный император есть вместе с тем великий князь финляндский, т. е. конституционный монарх Финляндии, управляемой по особой конституции, ей данной.
Конституция эта получила свое жизненное основание и свои определенные условия в самом факте ее действия и существования в течение ста лет, но независимо от того она была оформлена рядом письменных актов и определенным законодательством в царствование императора Александра II и, наконец, императора Николая II после 17 октября 1905 г. Все монархи, вступая на имперский престол и по
тому самому делаясь великими князьями финляндскими, в особых манифестах по великому княжеству Финляндскому свидетельствовали о верности финляндского народа престолу, о том, что Финляндия управляется монархом на особых основаниях и о том, что новый монарх как бы перед всем светом дает свое монаршее слово продолжать управлять этим великим княжеством на тех же началах. Какие это начала? — Те, которые применялись в течение ста лет. Управление людское не есть мертвая синематография, оно вечно видоизменяется, но всякий честный человек, а особливо добросовестный правитель, коего царское положение обязывает особою царскою честью, конечно, понимает или, во всяком случае, должен понимать, что такое значит и означало, что Финляндия имеет и управляется на основании своей особой политической конституции. Финляндская конституция видоизменялась, но видоизменялась, до появления в центральном управлении Куропаткина, а потом Плеве и Бобрикова в первых ролях, лишь в сторону конституционно-расширительную, но не обратно.Наши историки, получившие свою историко-научную премудрость но финляндским делам преимущественно в петербургских канцеляриях, разыскивают такую склонность русских самодержцев в их в данном случае несознательности, а с другой стороны, в изменах и предательствах сановных людей, самими самодержцами выбранных, которые пользовались их доверием; но нужно сказать, что эти историки писали это, служа в петербургских канцеляриях, в то время, когда сии самодержцы уже покоились в земле и в данный момент от них уже ничего получить было нельзя, а новое направление, истекшее из теории “необязательности царского слова, если того благо требует”, давало небезосновательную надежду, топча престиж усопших самодержцев, заслужить благоволение от холопов (слуг) благополучно царствующих.
Замечательно, что упрек в несознательности самодержцев в отношении действий по Финляндии и вообще в склонности к утопическому либерализму относится исключительно к Александру I и Александру II, т. е. именно к таким самодержцам, которые по праву уже занимают самое видное положение в истории России и даже в общей культуре всего человечества. Я не был на свете на нашей планете в царствование “императора благословенного” и имел честь весьма мало знать “освободителя”, но зато имел величайшее счастье, которое только может иметь русский человек, хорошо знать и быть ближайшим сотрудником “миротворца”. Сие название дано императору Александру III не гласом народа, а в одном из актов, последовавших немедленно после его смерти и вышедших из-под пера канцелярии тогдашнего министра двора (ныне наместника кавказского графа Воронцова-Дашкова) в Ялте. Этим названием, по моему мнению, совершенно справедливо не вполне был доволен вступивший на престол искренно любивший его сын, ныне благополучно царствующий император Николай II.
Когда через несколько месяцев после смерти его отца мне пришлось представить ему один акт для подписания, в котором его отец был назван императором миротворцем, каковое название было дано в предыдущих актах, его величество соизволил сказать мне, нельзя ли вычеркнуть “миротворец”, заметив: “Это название совсем не соответствует фигуре моего отца, оно дает представление, не соответствующее его силе, как будто он боялся войны. Это Воронцов поднес мне к подписанию манифест, а я находился в таком состоянии, что не обратил внимания на это не вполне соответствующее название”.
Действительно, император Александр III процарствовал мирно и значительно поднял престиж империи не потому, что он был миротворец, а потому, что он был честен и тверд, как скала. Если нужно дать ему определение одним словом, то уже скорее его назвать “чистый”, “светлый”, даже, пожалуй, “честный” в высшем значении этого слова. И я знаю, как относился сей “император” к финляндскому вопросу, ибо мне приходилось неоднократно слышать его по этому предмету суждения. Он вообще был по рождению, по характеру, по всему своему душевному и умственному складу “император неограниченный самодержец”, и он был “самодержец” не потому, что это ему было приятно, а потому, что он был убежден, что это составляет благо искренно любимого его народа и его родины; понятно, поэтому он не относился особенно любовно к конституции Финляндии.
Он относился очень неодобрительно к стремлениям расширять фактически всю эту политическую конституционную самостоятельность, которою Финляндия пользовалась. Он старался в пределах признаваемой им политической конституции Финляндии вводить объединительные основания для управления Финляндией на общих основаниях со всей империей (почтовое управление, основы уголовных законов, особенно по государственным преступлениям), поскольку сие было возможно, не нарушая финляндскую конституцию. Часто плавал в финляндских шхерах без всяких охран, помп и встречался попросту с населением. Ему нравились многие черты финляндского парода: их трезвость, устойчивость, верность, а равно культурность их простого быта, с другой стороны, и финляндцы сознавали, что император Александр III не любит, а терпит их конституцию, были уверены, что этот “честный” император то, что “дано”, будет считать “данным” и никакие политические софизмы вроде, например, софизма, что “сам бог, если увидит, что для блага нужно отказаться от своего слова, от него откажется”, от его прямой натуры будут отлетать, как резиновые бомбы от гранитной скалы. В
царствование императора Александра III были возбуждены вопросы о большем объединении с русским финляндского войска, об установлении определенного порядка решения общеимперских дол, касающихся Финляндии. По этому предмету существовали комиссии и совещания, все эти работы установили, что необходимо в этом направлении делать постепенные объединительные шаги и во всяком случае прекратить ту полную разобщенность действий финляндского законодательного аппарата и русского, но из того, что такие мысли существовали и что император Александр III обратил внимание на эти общеимперские дефекты, конечно, отнюдь не следует, чтобы этот император мог одобрить путь отрицания финляндской конституции — путь политического провоцирования Финляндии для создания там таких явлений, которые затем могли бы оправдать русское насилие физическое или законодательное, а в особенности путь политического иезуитизма, путь политического лукавства, по которому, с одной стороны, проводятся законодательные меры с курьерскою скоростью, дающие русской администрации возможность полного произвола, в корне нарушающие основные начала конституционной самостоятельности Финляндии, а с другой стороны, уверяют, что этим отнюдь не уничтожается финляндская конституция и что закон этот проводится не императорским правительством, пользуясь большинством, случайно составленным и подобранным в законодательных собраниях, а, “мол, по желанию народа и его представителей”.Император Александр III, во-первых, никогда не отрекся бы от своих конституционных, но все-таки весьма обширных прав как великого князя финляндского, в пользу законодательных русских выборных собраний, что, собственно, делает только что проведенный закон о финляндском законодательстве, если, конечно, смотреть на эти собрания (Государственной думы и Совета) искренно, как на учреждения конституционные народного представительства; во-вторых, если смотреть на эти учреждения как на удобное орудие бессильного самодержавия и проводить через них сказанный закон, дабы делать в Финляндии
coup d'etat руками этих учреждений, якобы представляющих народные желания и волю, то такой двоедушный шаг совершенно не соответствовал бы прямому характеру почившего государя.В тех же комиссиях, которые работали в царствование императора Александра III с целью большего объединения Финляндии с империей, принимал наибольшее участие их председатель Н. X. Бунге (председатель в то время Комитета министров); он в комиссиях являлся сторонником мысли о необходимости принятия решительных мер к ограничительному определению объема финляндской конституции. Достаточно прочесть оставленную им посмертную записку о положении Российской империи, записку, которая писалась для прочтения ее его учеником императором Николаем II, дабы понять, что русифицированные тенденции Бунге вообще и способы применения их к Финляндии в частности резко разошлись бы со взглядами наших современных правительственных русификаторов и писак, находящихся у них на казенном пайке, получаемом из рук в руки или косвенными способами — объявлениями, наградами и проч...
В царствование Александра III самым ярым противником конституционной самостоятельности Финляндии являлся профессор и вместе с тем сенатор Таганцев. И даже он, будучи уже членом Государственного совета, при обсуждении сказанного проекта в Государственном совете нашел, что этот проект зашел чересчур далеко, и голосовал по некоторым пунктам в смысле его осуждения.
С одной стороны, закон этот ничего не говорит, а с другой — говорит все. Он так составлен. Согласно этому закону — “хочу, все оставлю так, как было до сих пор, не хочу, то имею полное право, несмотря на выдуманную конституцию, стереть Финляндию в порошок и обратить в Мурманскую пустынь”. “По закону, слышите ли, по закону, вотированному своеобразными народными представителями русских
палат, хочу, обрежу лишь кончики финляндских волос, а захочу, слоями бритвами буду снимать часть головы и сниму всю голову до самых плеч”.Возвращаясь к моим воспоминаниям о взглядах императора Александра III о Финляндии, я вспоминаю такую его фразу:
“Мне финляндская конституция не по душе. Я не допущу ее дальнейшего расширения, но то, что дано Финляндии моими предками, для меня так же обязательно, как если бы это я сам дал. И незыблемость управления Финляндии на особых основаниях подтверждена моим словом при вступлении на престол”. Такой взгляд нисколько не исключал зоркого отношения к тому, чтобы соблюдение тех или других потребностей Финляндии, которые все могут осуществляться только с утверждения императора — великого князя финляндского, не колебало общеимперских интересов. Приведу следующий характерный случай.
За год или два до кончины императора финляндский сейм решил о сооружении железной дороги с целью соединения рельсовой сети Финляндии у Торнео с сетью шведских дорог. Статс-секретарь по делам Финляндии генерал-лейтенант Ден спросил мое заключение, как министра финансов, в руках коего в то время находилась железнодорожная политика. Я ответил, что не встречаю для утверждения решения сейма с своей стороны препятствий. Через несколько дней я получил уведомление генерала Дена, что его величество приказал передать мне, что он хочет переговорить со мною по этому делу при первом моем всеподданнейшем докладе. Государь мне сказал: “Я не согласен с вашим мнением о допустимости соединения финляндской сети железных дорог с шведскою; в случае войны это может служить для нас большим неудобством”. Я доложил государю, что все равно неприятель может достигать финляндской сети посредством короткой переправы через пролив, отделяющий Финляндию от Швеции; на что его величество мне заметил, что если еще мы соединим финляндские дороги со шведскими, то откроем второй путь для военного передвижения из Швеции в Финляндию. Так государь не согласился утвердить решение сейма.
Через непродолжительное время вступил на престол Николай. Тот же самый статс-секретарь по делам Финляндии Ден очень скоро после перемены царствования мне опять сообщает, что государь желает со мною переговорить по поводу вторичного ходатайства сейма о соединении у Торнео финляндской сети железных дорог со шведскою. При первом же после этого сообщения всеподданнейшем докладе государь мне говорит: “Сейм представил вторично решение о соединении финляндских железных дорог со шведскими. Генерал Ден мне доложил, что отец мой не утвердил это решение, хотя вы не встретили к этому препятствий, и что вам известно, почему мой батюшка не согласился с решением сейма”. Я доложил его величеству мой разговор с его отцом. На что государь меня спросил: “А как вы теперь по этому вопросу думаете?” Я ответил: “Я думаю, что ваш августейший батюшка был прав, во всяком случае, самое худшее в делах высшей политики это неустойчивость и колебания, подрывающие престиж монаршей власти”. На что государь мне сказал: “А я утвержу решение сейма, потому что я того мнения, что на Финляндию, как это она доказала, я могу вполне положиться, а финляндцы это вернейшие мои подданные”.
Такое отношение императора к Финляндии существовало в первые годы его царствования впредь до появления на арене политической деятельности в качестве управляющего военным министерством генерал-лейтенанта Куропаткина (начальника Закаспийской области)
. Это был первый военный министр, назначенный молодым императором Николаем. Он и сменил военного министра старика Ванновского, бывшего военным министром во время всего царствования его отца и относившегося несколько менторски к молодому императору, которого он знал с детства. А Николай II своеобразно самолюбив. Он мог терпеть многое, чего не потерпел его отец, но не переносил того, на что его отец не обращал бы никакого внимания. Александр III был самолюбивый царь и благодушный и простой дворянин. Николай II — малосамолюбивый царь и весьма самолюбивый и манерный Преображенский полковник. Поэтому его стесняли все те министры, которые были министрами его отца, так как у них являлся иногда менторский тон, естественно связанный с их опытностью, так сказать дипломированною его отцом. Он, например, как мне часто говорили, часто шокировался не содержанием того, что мне в критические минуты государственного бытия приходилось говорить, а тоном моих слов и манерою моей речи. И на это мне всегда приходилось отвечать, что неужели моя манера была резка и неприлична, однако, я всегда говорил по форме так же его отцу, и отец его за эту манеру, за тон никогда не претендовал, а напротив, он всегда ценил мою искренность. Итак, молодой император есть, конечно, прежде всего военный, и военные характеры также ведь бывают различные. Я помню, его отец, одобривший мои действия в 1894 г., приведшие к таможенной войне с Германией и вынудившие ее сделать уступки и заключить с нами терпимый торговый договор в то время, когда весь двор и большинство моих коллег по министерству боялись, чтобы таможенная война не перешла в настоящую, тем не менее мне как-то говорил: “Тот, кто сам был на войне (император Александр III, будучи наследником, командовал и успешно отдельным отрядом во время восточной войны конца 70-х годов) и видел ее ужасы, не может любить войну”.Он поэтому и процарствовал без войны, хотя своим характером, определенностью и царскою честностью поднял внешний престиж России так высоко, как он никогда ранее не стоял, и он был бы поражен, видя, как уронили этот престиж после его смерти. А вот военная черта его сына императора Николая II. Государь вступил на престол, командуя до того времени в чине полковника батальоном Преображенского полка, и, как известно, никогда на войне не был и ни в какой экспедиции не участвовал. Ванновский, за некоторое время до ухода его с поста военного министра, болел, а потому одно лето совсем не присутствовал в красносельском лагере. Военный министр генерал Ванновский вернулся осенью, и вскоре я его видел после одного всеподданнейшего доклада, и он с некоторою почтительною усмешкою мне сказал: “Вот я сегодня был у государя. Его величество мне сказал,
что он сожалеет, что я по болезни не был в красносельском лагере и не присутствовал при обыкновенном параде, заключающем лагерные сборы. Он прибавил, что большинство частей и в особенности Преображенский полк представились ему в отличном виде, сказав: ведь вы знаете, Петр Семенович, что кого угодно, а меня уж в этом деле не проведешь”.Генерал Куропаткин, сделавшись военным министром, конечно, прежде всего бросился на проекты, которые разрабатывались в этом министерстве, но оставались по тем или другим причинам временно или навсегда без движения. Как в области командования армиями, так еще в большей степени в области организационной у него не было никакого творческого таланта, он всегда брал чью-либо мысль, чей-либо проблеск воли и на них выделывал всякие
, часто прескучные, узоры. Если у него не было творчества, то взамен сего он обладал большим трудолюбием. В числе массы проектов, которые в различные времена составлялись в министерстве, был проект, имевший целью большее сближение русских войск имперских с войсками великого княжества Финляндского.Нужно заметить, что наш государь Николай II имеет женский характер. Кем-то было сделано замечание, что только по игре природы незадолго до рождения он был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины.
Всякий его докладчик, в особенности им назначенный (а не наследственный от отца) в первое время после назначения пользуется особою его благосклонностью, часто переходящею границы умеренности, но затем более или менее скоро благосклонность эта сменяется индифферентностью, а иногда и нередко чувством какой-то злобы, связанной с злопамятством за то, что когда-то он его любил, и, значит, недостойно, если чувство это прошло. В первое время Куропаткин совсем овладел сердцем государя и государыни. Георгиевский кавалер (даже 2-й степени) с репутацией, совершенно верной, человека отменно храброго и мужественного (храброго лично), офицер Генерального штаба с отлично повешенным языком.
А ведь большинство наших офицеров Генерального штаба все знают, кроме того, что им более всего нужно было бы знать: искусство воевать; они обо всем судят.
Европейски культурный человек скоро бы заметил, что Куропаткин субъект, с европейской точки зрения, довольно невежественный, но государь этого заметить не мог. Он мог разве заметить, что Куропаткин салонно мало культурен, например, ест рыбу ножом, не говорит на иностранных языках и т. п., но зато он с “истинно” русскими чувствами вояка. Чтобы проявить наглядно эти чувства, он сейчас же и поднял финляндский вопрос: надо же их сделать русскими, по крайней мере войска.
Мысль о необходимости такой меры имелась еще у Александра III, но затем она не получила осуществления, вероятно, потому, что она не вызывалась практическими неотложными государственными интересами ввиду многократно проявленной и доказанной верности финляндских войск императору и великому князю финляндскому. Генерал Куропаткин взял в свои руки этот проект, причем пошел в нем гораздо далее первоначальных предположений (еще графа Милютина, с которым, однако, император Александр II не согласился). Было очевидно, что сейм не примет такой крайний проект. Тогда явился вопрос о порядке разрешения финляндских дел общегосударственного значения, который уже давно стоял на очереди, но не являлась такая практическая необходимость решения этого вопроса. Вопрос этот, действительно, следовало решить, и было бы согласно закону, если бы подлежащий министр внес его в законосовещательное учреждение того времени, т. е. в Государственный совет.
Покуда был жив генерал-губернатор, почтеннейший и достойнейший человек граф Гейден, генерал-адъютант, бывший начальник Главного штаба при графе Милютине, он несколько сдерживал порывы, но скоро граф Гейден умер; явился вопрос о его заместительстве.
В это время приехал с визитом к государю король румынский. Во время парадного обеда королю я сидел рядом с генерал-адъютантом Бобриковым, начальником штаба Петербургского военного округа. Перед обедом я узнал, что он назначен вместо Гейдена. Я его поздравил. Его назначение мне ничего не говорило. Бобриков никогда ни в чем себя не проявил, на войнах никогда не был, он представлял тип бесталанного штабного писаря, но он был начальником штаба великого князя Владимира Александровича, прекрасного, благороднейшего человека, человека весьма образованного и культурного
, хотя не всегда уравновешенного. Во всяком случае он был действительно царский сын. Я спросил Бобрикова, доволен ли он этим назначением. Он мне ответил, что он находит, что его миссия тождественна или подобна миссии графа Муравьева, когда он был назначен генерал-губернатором в Вильну. На это неожиданное сравнение я ему ответил, что не могу согласиться с таким сравнением. “Муравьев был назначен, чтобы погасить восстание, а вы, по-видимому, назначены чтобы создать восстание...”. После этого я уже никогда в интимные разговоры с Бобриковым не пускался...*Генерал Куропаткин уговорил его величество пойти более решительно по пути объединения финляндских войск с войсками Российской империи и сломить те возражения, которые представлял по этому предмету финляндский сейм и финляндский главный управитель. Для того чтобы совершить эту операцию, 17 августа 1899 г. государственный секретарь Плеве был назначен министром статс-секретарем великого княжества Финляндского вместо умершего весьма почтенного финляндского статс-секретаря Дена, который, конечно, не мог бы сочувствовать тому направлению дел, которое хотел дать Куропаткин, и всякий статс-секретарь Финляндии, который был бы назначен из финляндцев, хотя бы он был и русский генерал, служивший в русских войсках всю свою жизнь, на такую операцию не пошел бы. Для этого нужно было назначить не финляндца, а человека, который умеет кривить душой и руководствоваться не столько принципами, сколько выгодами как личными своими, так, пожалуй. и государственными,— так, как их понимали генерал Куропаткин и В. К. Плеве.
*Руководствуясь ранее довольно часто делаемыми исключениями, было бы не особливо исключительно, если бы соответствующий проект прошел через Комитет министров или Совет министров. В. К. Плеве, как умный человек, понимал, что при обоих указанных путях, несомненно, встретится много возражений, и что хотя большинство как в нервом, так и во втором из указанных учреждений выскажется за то, чтобы несомненные общеимперские дела, касающиеся Финляндии, проходили через Государственный совет и получали окончательное решение после обсуждения их в сейме в порядке, указанном в учреждении Государственного совета, по что, с другой стороны, будут установлены правила, вполне гарантирующие исполнение разумных и действительных потребностей Финляндии. Может быть, он опасался, чтобы при решении вопроса этим путем не явились какие-либо влияния (например, императрицы-матери или международные, например, Дании и Швеции), которые отклонят государя от решения покончить с этим вопросом, существенно затрагивающим финляндскую
de facto конституцию.В конце концов, факт тот, что Плеве (будучи одновременно и государственным секретарем) уговорил провести закон о порядке решений финляндских дел общеимперского значения помимо законоустановленных учреждений, т. е. Государственного совета.
Государь собрал совещание, в котором участвовали только несколько человек (в том числе граф Сольский, Фриш, великий князь Михаил Николаевич и Плеве), и неожиданно появился указ, в силу которого все общеимперские вопросы, касающиеся Финляндии, должны по обсуждении в сейме проходить через Государственный совет и представляться его величеству на окончательное решение после обсуждения их в Государственном совете в установленном для этого учреждения порядке, причем
при обсуждении этих вопросов в Государственном совете должны участвовать на правах членов Государственного совета подлежащие сенаторы финляндского сената (не помню, сколько человек, кажется два, во всяком случае не больше четырех, а. всего членов Государственного совета было около ста человек). Указ этот, конечно, не был в согласии с конституцией великого княжества Финляндского, но представлял все-таки выход из положения по тем временам, когда великий князь финляндский был самодержавный и вместе с тем неограниченный император Российской империи. Недостаток этого указа в моих глазах заключается в том, что он не давал определения вопросам общеимперским, и ожидалось, что вслед за сим последует это определение в пределах, безусловно необходимых для действительных интересов империи, как то понимали в то время лица, занимавшиеся по воле императора финляндским вопросом и являвшиеся защитниками идеи ограничения финляндского сейма (финляндской конституции) в области чисто общеимперских вопросов.Помню, что через несколько дней после обнародования этого указа я встретился у Нарышкина (обер-камергера Эмануила Дмитриевича) с Борисом Николаевичем Чичериным (известным профессором государственного права, ученым публицистом, бывшим московским городским головой), братом жены Нарышкина. Чичерин напал на меня за этот указ, указывая на то, что это явление нарушения конституции Финляндии и царских обещаний ряда императоров, говоря, что, мы дурные советники государя и ведем его к бедам. Я заметил, что не принимал никакого участия в этом указе, тем не менее, приводил мотивы, его отчасти оправдывающие, и главный мотив — практическая необходимость.
Конечно, этот указ был вызван предстоящим рассмотрением сеймом проекта военного министра генерала Куропаткина, переданного сейму на обсуждение. Заключение сейма по проекту Куропаткина было отправлено в Государственный совет”
Я в качестве министра финансов должен был написать свое заключение по проекту Куропаткина и по принятому порядку представил свой отзыв в печатном виде для раздачи всем членам Государственного совета. Ранее обсуждения дела в стенах Государственного совета оно обсуждалось в частном совещании под председательством генерал-адъютанта Ванновского, в котором участвовала Куропаткин, Бобриков, Плеве, Сипягин (министр внутренних дел), я и еще несколько человек. Куропаткин, поддерживаемый Бобриковым, защищал свой проект; я защищал свою точку зрения. Моя же точка зрения была такова.
Государь, как неограниченный в то время самодержавный император российский и великий князь финляндский, имеет долг принимать меры, поскольку они вызываются существенною необходимостью для общей всех его подданных государственной пользы, хотя бы они касались и Финляндии. Таким образом, существо вопроса по моему убеждению лежало не в праве, а в действительной необходимости проектируемых Куропаткиным мер. По моему же мнению, меры эти в значительной своей части не вызываются существенными, интересами империи, а между тем рождают существенные неудобства для финляндцев.
Поэтому, не соглашаясь всецело ни с проектом Куропаткина, ни с отрицательным отношением к нему сейма, я предлагал такие изменения в проекте Куропаткина, которые, удовлетворяя, по моему мнению, действительные интересы империи, не представляют излишних и тягостных требований к Финляндии. При этом в своем отзыве я касался общих суждений относительно действий умерших самодержцев, которые потому, что умерли, подвергались довольно развязной критике, и специально останавливались на Александре III, которому был приписан сказанный проект,
т. е. говорилось, что будто бы он был одобрен императором Александром III. Тогда Александр III имел еще большой авторитет в глазах своего царствующего сына, а потому, с одной стороны, ссылка на Александра III была до известной степени гарантией твердости в данном деле Николая II, а с другой— в глазах финляндцев тот odium, который правильно или неправильно возбуждал в них проект Куропаткина, слагался с благополучно царствующего на умершего императора. Что же касается моих предложений, то в смысле большего объединения финляндских войск с русскими они шли дальше того, что в свое время было предложено графом Милютиным и что не было принято Александром II во внимание к ходатайству финляндского генерал-губернатора генорал-адъютанта графа Адлерберга, подкрепленному ходатайством финляндского статс-секретаря.Это произошло тогда, когда было утверждено Александром II положение о финляндских войсках. После сказанного совещания под председательством П. С. Ванновского я получил от генерала Куропаткпна копию всеподданнейшего письма его, в котором он докладывал государю, что мой отзыв в Государственном совете по проекту закона о финляндской воинской повинности поставит его и его единомышленников в Государственном совете в крайне неловкое положение, так как в этом отзыве я дезавуирую ссылку на Александра III и вообще представляю соображения, крайне неудобные для проведения его проекта. В результате этого письма я должен был просить Плеве уничтожить все экземпляры моего отзыва и взамен его разослать другой, вновь
ему препровожденный, в котором были пропущены все наиболее сильные места против соображений военного министра Куропаткина.В моем архиве имеется отзыв в первоначальной редакции и затем в последующей, одобренной государем, в которой выкинуты нежелательные места, ввиду возможности их распространения, в особенности на западе. Скоро открылось заседание по сказанному делу в Государственном совете в силу упомянутого указа о рассмотрении общеимперских финляндских дел. Как в департаменте, так и в общем собрании голоса разделились. Решение сейма никто кроме финляндских сенаторов не поддерживал, но громадное большинство членов не согласилось также с проектом военного министра, а поддерживало мои умеренные предложения, которые, как я сказал, шли дальше того, чего в свое время добивался бывший военный министр.
Во время обсуждения дела в департаментах, когда оба мнения обрисовались, некоторые члены обратились к присутствовавшим финляндским сенаторам и спросили их, как они думают, если будет принято мнение большинства, поддерживавшего мои предложения, и затем передано на вторичное обсуждение сейма, то сейм присоединится ли к нему или будет продолжать настаивать на своем проекте, на что сенаторы заявили, что они не имеют полномочия на решение этого вопроса, но что они
лично уверены, что сейм будет настолько благоразумен, что присоединится к мнению большинства, как оно выяснилось в департаментах. При обсуждении дела в общем собрании Государственного совета громадное большинство также присоединилось к умеренному проекту, мною представленному (более 50 голосов, в том числе великий князь Михаил Александрович, Владимир и алексей александровичи, а также принц Ольденбургский), а за проект Куропаткина голоса подали только около 15 человек (в том числе великий князь Михаил Николаевич и, конечно, Плеве и Бобриков).Присоединение великого князя Михаила Николаевича к меньшинству для меня было ясным указателем, что государь колеблется и что именно ввиду этого Плеве прибег к великому князю. Михаил Николаевич всегда жил умом покойной жены великой княгини Ольги Федоровны и его ближайшего сотрудника. После смерти жены — умом только ближайшего сотрудника. Человек же он добрый, достойный и великий князь, т. е. человек благородный. Плеве был в то время государственный секретарь, т. е. его секретарь как председателя Государственного совета; великий князь Плеве не любил, но часто находился под его влиянием.
Если бы тогда его величество утвердил мнение большинства, то конфликт бы кончился; военный финляндский вопрос получил бы решение, соответствующее действительным русским потребностям, и такое благополучное для взаимных интересов решение наиболее существенного дела укрепило бы, дало бы так сказать право политического гражданства указу, который по способу его появления являлся довольно произвольным. К сожалению, это сделано не было.
Когда государю в установленном порядке были представлены оба мнения, он собрал частное совещание из следующих лиц: великого князя Михаила Николаевича, Куропаткина, Бобрикова, Плеве и Сипягина; приглашенные советовали государю утвердить мнение меньшинства, впрочем, государь отлично знал, что они другого совета не дадут, и потому именно их и пригласил. При таком положении дела Сипягин, который мне рассказывал, что происходило в совещании, видя, что государь с мнением большинства не согласился, и находя опасным утверждение крайнего мнения меньшинства, как могущее внести смуту в окраину, которая была спокойна и лояльна, поставил вопрос о том, чего собственно опасаются в утверждении мнения большинства и почему вообще вопрос о военном устройстве в Финляндии был поднят с такою горячностью. На это последовал ответ, что опасение заключается в том, чтобы эти войска в случае каких-либо неожиданностей не революционировались и не пошли против своего монарха и империи. Сипягин ответил на это, что хотя он такой возможности не верит в силу того, что вся предыдущая история со времени образования великого княжества Финляндского показывает обратное, но тем не менее, если делать такие невероятные предположения, то мнение меньшинства также не устраняет предполагаемую возможность, что раз предполагать возможность такой случайности, то нужно совсем уничтожить финляндские войска и призыв финляндцев в войска.
Соответственно всему изложенному его величество принял такое сложное решение. Он утвердил мнение меньшинства, но одновременно особым актом объявил, что впредь до последующих его распоряжений мнение это не приводить в исполнение, а уничтожить все финляндские войска, за исключением финляндского гвардейского батальона, всегда находившегося в Петербурге, и одного конного драгунского финляндского полка, недавно только учрежденного усопшим августейшим отцом его величества.
Причем о том, чтобы взамен уничтожения финляндских войск, предпринятого совершенно неожиданно для Финляндии, брать с финляндского казначейства какое-либо денежное вознаграждение в пользу общеимперской казны, не было и речи и не могло быть речи, так как решение об уничтожении финляндских войск последовало вопреки мнению и желанию финляндского сейма и не согласно ни с мнением большинства, ни с мнением меньшинства членов Государственного совета. Это решение крайне обострило финляндский вопрос. Финляндия пришла в брожение. Бобриков и Плеве начали русифицировать Финляндию, т. е. принимать целый ряд с точки зрения финляндцев незаконных мер, вводить русский язык, наводнять Финляндию русскими агентами, увольнять сенаторов и ставить вместо них людей, ничего общего с Финляндией не имеющих, а также высылать из пределов Финляндии лиц, которые так или иначе протестовали против подобного произвола. Плеве, чтобы угодить государю, пустил в ход своп полицейские порядки вовсю.
При приведении этой политики в исполнение начались трения и в силу общемирового закона, что действие вызывает противодействие, а затем это противодействие — новое действие впредь до того или другого рода катастрофы, и пошла история с различными инцидентами Бобринского и генерал-губернатора Финляндии, кончившаяся печальным убийством генерала Бобрикова сыном одного бывшего финляндского сенатора, пострадавшего во время этих треволнений. Убийца сейчас же покончил с собой. Бобриков, как я слышал, умер с честью, т. е. как должен умереть в подобных случаях государственный деятель, себя уважающий.
Припоминаю, что во время обсуждения дела о воинском устройстве в Финляндии Плеве себя держал в заседании крайне сдержанно и осторожно, хотя он в сущности вел все дело и довел его до указанного конца. Что же касается Куропаткина, то после мне пришлось от него несколько раз слышать неодобрение действиям Бобрикова, причем он высказывал, что заходят в финляндских делах чересчур далеко. Я в финляндских делах после решения воинского вопроса через Государственный совет, но вопреки высказанным им мнениям, никакого участия не принимал, так как дела финляндские до министерства
финансов не касались за это время.Затем в Государственный совет более никаких общеимперских дел не вносилось, так что сказанный указ, так удивительно появившийся на свет, более не применялся. Да и едва ли удобно было его применять после сделанной пробы. Решили подвергать решения сейма, так сказать, контрольному суждению Государственного совета, а в конце концов приняли неожиданно решение по обсуждению в частном совещании, не согласное ни с проектом военного министра, ни с решением сейма и, наконец, не согласное ни с мнением большинства, ни с мнением меньшинства Государственного совета. Зачем же в таком случае потребовалось выслушивание суждения высшего законодательного учреждения империи?..
Политика Бобрикова и Плеве привела к убийству Бобрикова. Нужно заметить, что во все время русской революции было только два политических убийства в Финляндии — Бобрикова и одного прокурора. Оба убийства совершены не анархистами, не революционерами, а финляндцами за национальные идеи.
Финляндцы по натуре корректные люди, чтущие законы, и им чужды безобразнейшие убийства, ежедневно совершаемые в России на политической почве революционерами, анархистами и отчасти “истинно русскими” людьми. Очень жаль, что нашлись два финляндца, которые совершили эти два политические
убийства и запятнали Финляндию политическою кровью. Убийство — есть всегда и все-таки убийство — самое ужасное, антирелигиозное, антигосударственное и античеловеческое преступление.После убийства Бобрикова явился вопрос назначения нового финляндского генерал-губернатора. В это время уже в России бродила внутри “революция”, окончательно выскочившая наружу в 1905 г. благодаря безумной и несчастной русско-японской войне. Приблизительно в это время отличился харьковский губернатор, шталмейстер князь И. Оболенский тем, что он произвел сплошное и триумфальное сечение бунтовавших и неспокойных крестьян вверенной его попечению губернии, затем на него за это анархист (невменяемый) сделал покушение, но к счастью неудачное, и после всего этого он сейчас же был сделан сенатором. То, что он так лихо выдрал крестьян, было аттестатом его молодечества и решительности. “Вот так молодец, здорово”. “Кому же, как не ему, быть финляндским генерал-губернатором?”
Тогда был лозунг: “нужно драть, и все успокоится”, как впоследствии явился лозунг: “нужно расстреливать, и все успокоится”. Одно из главных обвинений, до сих пор мне предъявляемых, это то, что я, будучи председателем Совета, после 17 октября мало расстреливал и другим мешал этим заниматься. Кого я должен был расстреливать, до сих пор мне никто не ответил. “Витте смутился, даже перепугался, мало расстреливал, вешал; кто не умеет проливать кровь, не должен занимать такие высокие посты”.
Таким образом, князь Оболенский был, к всеобщему удивлению, назначен финляндским генерал-губернатором, но что особенно всех поразило, это то, что он вдруг был сделан и генерал-адъютантом. Он только в молодости и очень недолго служил в моряках, в чине лейтенанта вышел в отставку и с того времени был статским, не имея никакого отношения к военному делу. Такие назначения генерал-адъютантами делались только при Павле Петровиче. Князь Оболенский был неглупый и хороший человек, но не особенно серьезный и страшный балагур, причем для балагурства готов был часто фантазию смешивать с истиной. Его
даже в семействе Оболенских иначе не звали, как Ваня Хлестаков. Когда он стал генерал-губернатором, то был у меня и просил моих советов. Я ему советовал не вести столь резкую политику, какую завел Бобриков, и вообще вернуться к прежним традициям, которых без существенных изменений самодержцы держались около столетия, но одновременно постепенно добиваться большего объединения финляндских интересов с общеимперскими.Конечно, от Плеве он получил обратные указания, т. е. продолжать политику Бобрикова, что он и делал, но по свойству своего характера не так серьезно, как его твердый предшественник. Это было как раз в 1904 — 1905г., когда приготовлялась наша доморощенная революция, (хватившая русский рассудок благодаря ребяческой и безумной Японской войне, затеянной тем режимом, против которого революция была в конце концов направлена.
В эти именно годы многие наши революционные и ультралиберальные элементы сплетали себе гнезда относительной безопасности в Финляндии, откуда они и действовали в России, так что там как бы образовался тыл русских революционных сил. Силы эти действовали сами по себе, финляндцы в этих комплотах и выступлениях не участвовали активно, но значительная часть финляндцев, вероятно, им сочувствовала, во всяком случае эта революционная гидра находила себе довольно безопасный приют в Финляндии на границе, недалекой от столицы.
Финляндская администрация считала, что все это до них не относится, а русская администрация была стеснена и весьма ограничена в своих действиях в Финляндии. Русское же правительство (Булыгин, Трепов, Плеве, князь Оболенский, Линден) не делало главного, не потребовало и не имело нравственного авторитета, чтобы настоять, дабы финляндская администрация ради спокойствия Финляндии и целости ее конституции заставила русских
революционеров и освобожденцев найти себе другое место для своих действий, нежели Финляндию. После я больше с князем Оболенским не встречался, а если и встречался, то с ним не говорил.Само собою разумеется, что если бы в России не было смуты, не явилась бы горячка освободительного движения, раскаленного позорнейшей войной, то окраины не подняли 6ы так головы и не начали бы предъявлять вместе с справедливыми и нахальные требования. Окраины воспользовались ослаблением России, вызванным войной и революцией, чтобы показать зубы. Они начали мстить за все многолетние действительные притеснения и меры совершенно правильные, но с которыми не мирилось национальное чувство завоеванных инородцев.
Это с точки зрения нашей, русской, возмутительно, подло,—все это так, по-человечески. Вся ошибка нашей многодесятилетней политики —это то, что мы до сих пор еще не сознали, что со времени Петра Великого и Екатерины Великой нет России, а есть Российская империя. Когда около 35% населения —инородцы, а русские разделяются на
великороссов, малороссов и белороссов, то невозможно в XIX и XX веках вести политику, игнорируя этот исторический капитальной важности факт, игнорируя национальные' свойства других национальностей, вошедших в Российскую империю — их религию, их язык и проч.Девиз такой империи не может быть: “обращу всех в истинно русских”. Этот идеал не может создать общего идеала всех подданных русского императора, не может сплотить все население, создать одну политическую душу. Может быть, для нас, русских, было бы лучше, чтобы была Россия и мы были только русские, а не сыны общей для всех подданных царя Российской империи. В таком случае откажитесь от окраин, которые не могут и не примирятся с таким государственным идеалом. Но ведь этого наши цари не желали, и государь
ныне далек от этой мысли. Нам мало поляков, финляндцев, немцев, латышей, грузин, армян, татар и пр. и пр., мы пожелали еще присоединить территорию с монголами, китайцами, корейцами. Из-за этого и произошла война, потрясшая Российскую империю; и когда мы опять придем в равновесие, и придем ли вообще? Во всяком случае еще произойдут большие потрясения. А при теперешней политике, когда по крайней мере скрытые идеалы царя — это идеалы полупомешанной ничтожной партии “истинно русских людей” — можно, не будучи пророком, предвидеть и чуять еще большие беды... Господи, помилуй...Уже в начале 1905 г. Финляндия была вся в скрытом пожаре, а во второй половине, когда у нас началась революция, таковая началась и там. Оболенский сейчас же спасовал, хотел взять правильный курс, но для него уже это было поздно.
Когда после 17 октября я стал главою имперского правительства (это было несколько дней после 17-го), вдруг мне
докладывают, что статс-секретарь по финляндским делам Линден просит его немедленно принять. Я ему назначил час. Явившись ко мне, он мне предъявил проект высочайшего манифеста, сущность которого состояла в том, что все сделанное режимом Бобрикова, начиная с указа о способе решения общеимперских финляндских вопросов, шло насмарку, причем давались различные обещания относительно большего расширения финляндской конституции в смысле не только либеральном, но едва ли не излишне демократичном. Я спросил Линдена, что он, собственно, от меня хочет, что я, как председатель Совета, не могу высказать мнение правительства по этому документу без обсуждения его в Совете министров с моими коллегами, сам же, как председатель Совета, высказать официально свое мнение я не уполномочен законом. Линден меня просил высказать мое личное мнение. Я спросил его, что представляет собою рассматриваемый проект. Он мне ответил, что это проект, представленный князем Оболенским, который находит, что его необходимо осуществить. Я спросил Линдена: “А вы разделяете мнение князя Оболенского?” На что Линден мне ответил, что и он считает этот манифест необходимым. Тогда я ответил, что если генерал-губернатор представил такой проект, считая его осуществление необходимым, и статс-секретарь по делам Финляндии того же мнения, то я лично препятствий к этому делать не могу, но только нахожу некоторые выражения неосторожными, причем выразил сожаление, что делаются с Финляндией такие резкие скачки, то в одну, то в другую сторону.При обсуждении финляндского вопроса в этом году (1910) в законодательных учреждениях, в газетной полемике возбудили вопрос, передал ли я тогда Линдену мое мнение на имя его величества письменно по поводу этого проекта манифеста или нет? Говорили, что я тогда же написал свое мнение государю и передал Линдену. В те дни (после 17 октября 1905 г.) я ежедневно писал многократно всеподданнейшие собственноручные записки государю. Может быть, Линден меня просил написать государю то, что я ему сказал по поводу манифеста, и я тогда же собственноручно написал его величеству несколько слов и передал письмо Линдену. Это были дни перелома революции очень бурные. Если
я написал, то моя записочка, вероятно, хранится в царском архиве. Я упоминаю об этом обстоятельстве только потому, что в прошедшую зиму начали говорить, что будто бы я был инициатором манифеста по финляндским делам, что неверно, и что будто бы я писал государю через Линдена по поводу манифеста, вследствие чего я ответил, что не помню, чтобы об этом я что-либо писал государю, и это дало повод к замечанию — “Как это он может не помнить, что писал государю?”В то время я был председателем Совета министров, с революцией в разгаре, со слабою по численности и организации полицией и без войска. При таком положении вещей полное восстание в Финляндии заварило бы в России еще больший революционный хаос. С другой стороны, я по убеждению не разделял политики по отношению к Финляндии, принятой за последнее время; я находил и нахожу эту политику неправильной с точки зрения русских интересов и политически некорректной, если не сказать недобросовестной. Ко мне явились главные политические
деятели Финляндии во главе с Мехелином. Они мне дали слово, что Финляндия успокоится, будет вести себя совершенно корректно, забудет все сделанное в последние годы, если русское правительство вернется к прежней политике и будет добросовестно исполнять льготы, ей дарованные императорами Александром I и II. Я с своей стороны высказал государю мое убеждение, что необходимо вернуться к прежней политике его предков, что в высокой степени опасно создать вторую Польшу под Петербургом, что финляндцы до тех пор, покуда мы были корректны, были вполне корректны. Это единственная окраина, которая нам ничего не стоила и не сосала соки из великорусских крестьян. Я не указывал на конкретные меры, так как это не входило в мою компетенцию и у меня не было для сего времени, но только настаивал на нравственном примирении и на корректности действии. Как это сделать, это дело суждения ближайшего генерал-губернатора. Значит, дело сводилось к назначению соответствующего лица на этот пост.Не помню, спросил ли его величество непосредственно мое мнение о том, кого бы следовало назначить, или он сделал это через великого князя Николая Николаевича. Я высказал, что следовало бы назначить человека умеренных взглядов, человека, привыкшего уважать законность и твердого, так, как я это понимаю, т. е. твердого в смысле человека, не меняющего своих убеждений из угодничества для благ жизни и сохранения во что бы то ни стало власти. При этом я указал, как на такого человека, на члена Государственного совета Н. Н. Герарда. Я домами совсем
не знал Герарда и не имел с ним никаких личных отношений, встречался с ним только в заседаниях Государственного совета, а затем в заседаниях высшего совещания по сельскохозяйственной промышленности, которое было под моим председательством и членом которого был между прочим Герард. Всегда Герард являлся в своих суждениях весьма корректным и консервативным законником. Указал я на него потому, что он вводил наши русские суды в Царстве Польском, и несмотря на то, что поляки относились к этому нововведению принципиально враждебно, тем не менее, после этого преобразования они признали за нашими судами несравненное преимущество против их прежних судов, и Герард оставил о себе в Царстве Польском, как у русских, так и у поляков, самую лучшую память.Государь к моей рекомендации отнесся молчаливо и подверг ее проверке. Я с своей стороны отнесся довольно равнодушно к тому, будет ли назначен в Финляндию Герард или кто-либо из других, но достойных деятелей. 6 ноября (1905 г.) государь мне написал: “Мой выбор на пост
финляндского генерал-губернатора окончательно остановился на Герарде. Прошу дать ему знать, что я его приму завтра, в понедельник, в 12 часов”. А 7-го числа государь мне между прочим писал: “С Герардом переговорил сегодня и согласился на его просьбу, подожду его ответа в среду на сделанную ему честь”.Когда я получил первую записку государя и вызвал Герарда, чтобы передать повеление его величества, то Герард не подозревал о том, что его полагают назначить в Финляндию, и когда я ему сказал, что я думаю, что государь его вызывает по этому поводу, то он был чрезвычайно смущен. От государя Герард приехал ко мне и говорил, что он всячески отказывался от назначения, и сказал, что государь дал ему срок для ответа до среды, причем из его рассказа я заключил, зная характер его величества, что он недоволен этими отказами. Я понимаю, что можно было быть недовольным, так как в это сумасшедшее время те лица, которые душу готовы заложить, чтобы попасть в министры или генерал-губернаторы, вследствие бомбобоязни улепетывали от этих постов. Теперь только они сделались храбрыми и спасителями отечества... Впрочем, я не отношу этого замечания к Герарду, который отказывался от финляндского генерал-губернаторства из скромности. Через несколько дней последовало его назначение.
Главным военным начальником был назначен Бекман, т. е. начальником дивизии. Затем во время моего премьерства я видел раза два-три Герарда. Это было по поводу его некоторых просьб дать места бывшим сотрудникам Бобрикова в Финляндии. Позже мне пришлось иметь дело с Герардом как финляндским генерал-губернатором при обсуждении проекта основных законен. Тогда финляндский генерал-губернатор совсем не зависал ни от премьера, ни от министерства вообще, а имел непосредственные отношения к его величеству, и государь стремился иметь дело даже с министрами объединенного министерства помимо председателя Совета, так сказать, “en cachette” (в секрете) от него, и в действительности имел такие отношения со всеми, если можно так выразиться, некорректными министрами, как, например, Дурново, с которым мои ненормальные отношения слагались более всего на этой почве, хотя я его выбрал и, по моему настоянию, вопреки несимпатии к нему государя, он был назначен.Впрочем, несимпатия эта основывалась, главным образом, на том, что государь опасался, что он будет недостаточно реакционный министр. Если бы при таком настроении государя я заявил претензию влиять на финляндские дела, то, конечно, его величество почел бы это неудобным, если не сказать более.
Что же касается истории основных законов, то я рассчитываю об этом говорить далее; покуда же скажу, что как только я получил проект основных законов, составленный по обыкновению
“en cachette”, то ко мне явился известный финляндский деятель Мехелин. Тогда уже он был назначен вице-председателем сената. Ранее сего я его видел два раза, причем первый раз, кажется, еще до 17 октября. Оба раза я говорил с ним весьма недолго по неимению времени, но он произвел впечатление умного, культурного и образованного человека, но заядлого финляндца. Это, конечно, не порок, но с этим русский государственный деятель должен считаться. Явившись ко мне в третий раз, он мне заявил, что ему сделалось известным, что заготовлен проект основных законов, в которых совершенно уничтожается финляндская конституция. Я ему ответил, чтобы он но верил всяким ходячим толкам.В то время ходила целая масса самых невероятных басен, которые многие принимали за действительность. Он мне ответил, что ему это передавали из достоверных источников и что этот слух, если он распространится в Финляндии, опять внесет там смуту, после того как край начал успокаиваться и приходить в себя от “бобриковского кошмара”. В то время еще вся империя была в смуте, а потому, находя нежелательным, чтобы распространялись неверные сведения, могущие мутить население вообще и финляндцев в частности, я ему сказал: “Я вас могу положительно уверить, что слухи, до вас дошедшие, неверны, дайте мне слово, что если я вам это сейчас докажу, то вы немедленно поедете в Финляндию и примете все меры, чтобы там
не распространялись неверные сведения, распускаемые смутьянами, и что то, что я вам прочту, покуда останется между нами”. Когда он мне дал это слово, которое он в точности и исполнил, то я ему сказал: “Как раз только вчера я получил от его величества проект основных законов, составленный помимо Совета министров, для обсуждения его в Совете”. Там есть только одна статья, касающаяся Финляндии, которая гласит: “Великое княжество Финляндское, состоя в державном обладании Российской империи и составляя нераздельную часть государства Российского, во внутренних своих делах управляется на особых основаниях” —и затем более ни слова. Мехелин, видимо, успокоился, но просил меня продиктовать ему эту статью. Я ее продиктовал, затем он мне сказал, что статья эта вследствие неопределенности своей редакции может вызвать впоследствии недоразумения, а потому просил меня разрешить ему представить к этому предмету соображения. Я это разрешил, и он мне представил краткую записку с проектом своей редакции (находится в архиве Совета министров). Я почел нужным как статью проекта основных законов о Финляндии, так и записку Мехелина с предложенной им редакцией сейчас же переслать Герарду и просить его прибыть на заседание Совета министров, в котором обсуждалась, между прочим, статья о Финляндии. Это был второй раз, когда я видел Герарда с тех пор, как он стал генерал-губернатором, и на этот раз обсуждал с ним вопрос, касающийся Финляндии. На заседания Совета, в которых рассматривался проект основных законов, имея в виду Финляндию, кроме генерал-губернатора Герарда я пригласил вице-председателя Государственного совета Фриша и члена Государственного совета известного профессора Татищева, как лиц, которые в последние 10—15 лет до 17 октября участвовали во всех комиссиях, имевших целью большее объединение Финляндии с империей, и которые (в особенности Таганцев) считались большими партизанами мысли наибольшего объединения хотя бы с нарушением некоторых данных или присвоенных Финляндией конституционных вольностей. На этом заседании была единогласно отвергнута редакция Мехелина, и взамен вышеприведенной редакции была принята следующая, приобретшая силу основного закона: “Великое княжество Финляндское, составляя нераздельную часть государств Российского, во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на основании особого законодательства”.Редакция эта была установлена в полном согласии с Герардом. Указывая, что, когда я был премьером, все дела, касающиеся Финляндии, решались помимо меня, я этим нисколько не хочу сказать, что Н. Н. Герард сделал какую-либо ошибку в своем управлении. Напротив того, я упорен в том, что он вел по тому времени вполне разумную политику, что благодаря ему Финляндия тогда начала успокаиваться. Я думаю даже, что если бы он остался, то Финляндия вполне успокоилась бы. Все упреки в том, что он будто бы мирволил финляндцам, что он вел Финляндию почти к полному отделению от империи, — все подобные упреки черносотенной и рептильной печати (особливо “Нового времени”) представляют сплошную ложь и клевету.
Конечно, Н. Н. Герард и умнее, и патриотичнее, и государственное всех его подобных критиков. Но, может быть, действительно новый выборный закон в Финляндии пошел более, нежели это было осторожно, в сторону демократическую, точно так и другие законодательные меры пошли более, нежели это было осторожно, в левую сторону. Но едва ли Герард здесь в чем-либо грешил; это было осуществление манифеста по Финляндии от 22 октября, именно того манифеста, о котором я говорил ранее и в появлении коего на свет Герард не принимал никакого участия. Герард стоял строго на почве законности и конституционных начал так, как они понимались но отношению Финляндии вплоть до наступления бобриковского режима.
То, что дано и получило историческою давностью права гражданства, он защищал и в этих пределах строго поддерживал интересы империи и в особенности права великого князя финляндского, императора всероссийского.
Такою лояльною политикою он внушил к себе уважение финляндцев, и следует думать, что этим путем он достиг бы желательного объединения, скажу более, отождествления интересов Финляндии с интересами всей империи. Это путь медленный, но зато прочный и бескровный... Затем я виделся с Герардом лишь после того, как он оставил пост финляндского генерал-губернатора, в 1909— 1910 г.
На мой вопрос о том, как к нему относился государь император во время его генерал-губернаторства и при оставлении поста этого, он мне ответил, что, принимая место финляндского генерал-губернатора, он подробно докладывал его величеству свои взгляды и план своего управления и что его величество вполне все это одобрил, что затем он все время пользовался благоволением и одобрением государя, и что таким образом он не может сказать, что его уход был вызван государем, но что у него являлись постоянные скрытые несогласия не столько с мнениями министерства, сколько с его действиями или, вернее, с кликою бывших сотрудников Бобрикова и Плеве, которыми себя окружал Столыпин...
На мое замечание, что ведь Столыпин-то действует не без одобрения государя, он мне заметил: “Но вы же знаете его величество?” Затем у нас перешел разговор на Столыпина. Тогда я искренно считал Столыпина честным политическим деятелем, т. е. человеком с убеждениями, но могущим действовать иначе, как по убеждению; иначе говоря, я
его не считал политическим угодником, действующим из-за карьеры и из-за положения, и приписывал многие его странные действия неопытности и государственной необразованности. Я это высказал Герарду, резюмируя мое мнение словами: “Столыпин человек ограниченный, но честный и бравый”, на это Герард мне заметил: “Поверьте мне, что Столыпин не так ограничен, как вы думаете, и, в особенности, далеко не так честен, как вы воображаете. Это я вам говорю на основании моих с ним отношений во время моего генерал-губернаторства, и в доказательство сего я имею много фактов”.Зная, что Н. Н. Герард зря таких слов не скажет, я все-таки первое время после этого свидания не хотел верить Герарду, говоря себе: “Нет, он ошибается”. К сожалению, после мне часто приходило на мысль: “А ведь Герард был более нежели прав”...
Вместо Герарда был назначен начальник дивизии в Финляндии генерал-лейтенант Бекман. Когда Бекман был назначен, он почему-то счел нужным ко мне явиться в мундире с лентой. Я был очень удивлен такою непривычною в последние годы (после моего ухода с премьерства, когда его величеству было угодно выказывать мне на каждом шагу знаки своего пренебрежительного неблаговоления) любезностью.
Я его в первый раз видел, и он произвел впечатление прямодушного и честного генерала. Я его спросил, в каких отношениях он находится с Герардом; он мне ответил —в самых лучших, и отлично отозвался о Герарде. На мой вопрос, какой же политики он намерен держаться, он мне ответил: “Той, какой мне мой великий князь укажет”. Я сначала думал, что он говорит о великом князе финляндском, самодержце всероссийском, и такой ответ в устах генерала Бекмана, всю жизнь проведшего в войсках, мне показался совершенно естественным, но из дальнейшего разговора я понял, что он своим великим князем называет главнокомандующего войсками Петербургского военного округа великого князя Николая Николаевича...
Затем я вторично увидал генерала Бекмана, когда он подвергся участи Герарда и был назначен в Государственный совет, как член неприсутствующий. Он вторично, по случаю назначения членом Государственного совета, почел нужным ко мне явиться (в 1910 г.). Я его спросил, почему он был вынужден уйти? На это он мне дал характеристичный ответ. Характеристичный в том смысле, что он иллюстрирует всю политику, которую ныне ведет власть в России: “Герард не считал возможным изменять существующие в Финляндии законы иначе, как в порядке финляндской конституции, и понимал эти законы по их точному разуму и истинному духу. Я не держался этого мнения, я держусь того убеждения, что государь император может изменить эти законы своею властью и издать вместо них новые, но от меня требовали, чтобы я существующие в Финляндии законы понимал и исполнял не по их точному разуму и истинному духу, а по тому толкованию, какое признается правительством в данный момент удобным; на последнее я согласиться не мог, так как я честный солдат”.
После, когда Государственная дума и Государственный совет в угоду правительству провели недавний закон о порядке решения финляндских дел, имеющих общеимперский характер, в силу которого можно признать всякий финляндский вопрос общеимперским и решить вопреки мнению сейма, и притом провели этот закон с иезуитским утверждением, будто бы все это находится в совершенном соглашении с финляндской конституцией, я себе подумал: “Вероятно, солдатская честность, о которой говорил генерал Бекман, есть особая честность”...
По поводу финляндских дел не могу не указать на роль, которую играла в этих делах императрица Мария Федоровна. Как только Куропаткин затеял травлю финляндцев, она стала против этой политики. Она терпеть но могла Плеве, а относительно Куропаткина говорила (я сам слышал), что не считает его серьезным человеком, и его беда заключается в том, что он хочет себе памятник еще при жизни. Она уговаривала государя не травить финляндцев. Ее отец, старик, король датский, дед государя, писал ему то же самое.
В результате государь перестал при путешествиях за границу заезжать к своему деду в Данию. Императрица же Мария Федоровна постепенно начала терять всякое влияние на своего сына. Теперь отношения самые натянутые, поскольку это возможно в их положении.
Императрица Мария Федоровна женщина невыдающегося ума, весьма почтенная, благородная, много в жизни перенесла и потому многому научилась, замечательно приветливая, верная в своих чувствах, благодарная, она действительно — императрица. Замечательно, что по мере того, как влияние ее на государя падало и отношения между ней и молодой императрицей делались все более и более натянутыми, в среду революционеров-анархистов систематически пускались ложные слухи, и я имею некоторое основание полагать, что слухи эти пускались добровольными лакеями молодой императрицы, о таких действиях императрицы-матери, которые возбуждали анархистов к террористическим действиям
, т. е. к покушениям против ее величества. Так, одно время распускали слух, что императрица-мать против конституции и что она советует государю взять обратно 17 октября.Я знаю достоверно, что ничего подобного не было и нет, да она уже не имела никакого влияния на государя.
Не она, а императрица Александра Федоровна конспирирует с союзом “истинно русских людей”, со всеми Дубровиными, отцами Иллиодорами и прочими политическими негодяями и кликушами. Не она им денежно помогает и не она привела государя в то постыдное положение, в котором наш государь ныне находится. Уж если кто в этом наиболее виновен, то это императрица Александра Федоровна.
Этого убеждения держатся все умные царедворцы, в интимных разговорах это тихонько высказывают, но, конечно, па виду перед нею преклоняются и лакейничают.
Императрица Мария Федоровна кроме того мужественна: несмотря на то, что ее предупреждают об опасностях, она ездит всюду и за границу и приезжает в Петербург.
Императрица же Александра Федоровна заперлась с венценосным супругом в крепости — дворцах Царского Села и Петергофа. Они никуда не показываются и оттуда дают телеграммы женам мужей, за них погибающих от рук подлых убийц-революционеров, хваля их мужество, и объявляют, что “мне жизнь не дорога
, лишь бы Россия была счастлива” (телеграмма Государственному совету в этом году по поводу открытия довольно отдаленного приготовления к неопределенному покушению на жизнь государя и некоторых сановников).Странная особа императрица Александра Федоровна. Когда подбирали жену цесаревичу (будущему императору Николаю II), за несколько лет до смерти Александра III, ее привозили в Петербург на смотрины. Она не понравилась. Прошло два года. Цесаревичу невесты не нашли, да серьезно и не искали, что было большой политической ошибкой. Цесаревич, естественно, сошелся с танцовщицей Кшесинской (полькой). Об этом Александр III не знал, но это подняло приближенных, все советовавших скорее женить наследника.
Наконец император заболел. Он и сам решил скорее женить сына. Вспомнили опять о забракованной невесте Алисе Дармштадтской. Послали туда наследника делать предложение. Привожу по этому предмету рассказ, сделанный мне глаз-на-глаз нашим нынешним почтеннейшим послом в Берлине, графом Остен-Сакеном, когда я был проездом в Берлине, едучи в Нордерней к канцлеру, тогда еще графу Бюлову, заключить торговый договор (1904 г.).
“При Александре II я был поверенным в делах в Дармштадте и знал всю великогерцогскую семью.
При Александре III этот пост был уничтожен, и я был переведен в Мюнхен. Когда наследник поехал в Дармштадт, меня туда командировали. В первый день приезда после парадного обеда я пошел к старику обер-гофмаршалу, с которым был очень дружен, когда еще был поверенным в делах в Дармштадте. Разговорившись с ним, говорю: когда я уезжал, принцесса была девочкой, скажите откровенно, что она из себя представляет? Тогда он встал, осмотрел все двери, чтобы убедиться, не слушает ли кто-нибудь, и говорил мне:
“Какое для Гессен-Дармштадта счастье, что вы от нас ее берете”.
Когда она приняла предложение (еще бы не принять!), то она, несомненно, искренно выражала печаль, что ей приходится переменить религию. Вообще это тяжело, а при ее узком и упрямом характере это было, вероятно, особенно тяжело. Как ни говорите, а если мы и в особенности “истинно русские” люди хулим субъекта, переменяющего религию по убеждению, то ведь не особенно красивый подвиг переменить таковую из-за благ мирских. Не из-за чистоты и возвышенности православия (по существу православия это, несомненно, так) принцесса
Alix решилась переменить свою веру. Ведь о православии она имела такое же представление, как младенец о теории пертурбации небесных планет.Но, раз решившись переменить религию, она должна была уверить себя, что это единственная правильная религия человечества. Конечно, она и до сих пор не постигает ее сущности (и многие ли ее понимают?), но затем совершенно обуялась ее формами, в особенности столь красивыми и возвышенно поэтичными, в каковых она представляется в дворцовых архиерейских служениях.
С ее тупым, эгоистическим характером и узким мировоззрением, в чаду всей роскоши русского двора, довольно естественно, что она впала всеми фибрами своего “я” в то, что я называю православным язычеством, т. е. поклонение формам без сознания духа — проповедь насилием, а не убеждением: или поклоняйся, или ты мой враг, и против тебя будет мой самодержавный и неограниченный меч; я так думаю, значит, это так; я так хочу, значит, это правда и правда — мое право. При такой психологии, окруженной низкопоклонными лакеями и интриганами, легко впасть во всякие заблуждения.
На этой почве появилась своего рода мистика — Филипп, Серафим, гадания, кликуши, “истинно русские” люди. Чем больше неудач, чем больше огорчений, тем более душа ищет забвения, подъема оптимизма в гадании о будущем. Ведь предсказатели всегда, особенно царям, говорят: потерпи, а потом ты победишь, и все будут у ног твоих, все признают, что только то, что исходит от тебя, есть истина и спасение...
Если бы государь имел волю, то такая жена, как Александра Федоровна была бы соответственная. Она жена императора и только. Но несчастье в том, что государь безвольный. Кто может иметь на него прочное и непрерывное влияние? Конечно, только жена. К тому же она красива, с волею, отличная мать семейства. Может быть, она была
бы неприятна для царя с волей, но не для нашего царя. В конце концов она забрала в руки государя. Несомненно, что она его любит, желает ему добра — ведь в его счастии ее счастие. Может быть, она была бы хорошею советчицею какого-либо супруга — немецкого князька, но является пагубнейшею советчицею самодержавного владыки Российской империи. Наконец, она приносит несчастье себе, ему и всей России... Подумаешь, от чего зависят империя и жизни десятков, если не сотен миллионов существ, называемых людьми. О том, какое она имеет влияние на государя, приведу следующий факт, несколько раз повторявшийся. Когда после 17 октября государь принимал решения, которые я советовал не принимать, я несколько раз спрашивал его величество, кто ему это посоветовал. Государь мне иногда отвечал: “Человек, которому я безусловно верю”.И когда я однажды позволил себе спросить, кто сей человек, то его величество мне ответил: “Моя жена”.
Конечно, и императрица Александра Федоровна, и бедный государь, и мы все, которые должны быть его верными слугами до гроба, а главное Россия были бы гораздо счастливее, если бы принцесса Alix сделалась в свое время какой-нибудь немецкой княгиней или графиней...
|
|
|
|
||