Окончание войны требовало приведения всех расходов, вызванных войной, в ясность и ликвидации их. Вследствие войны и затем смуты финансы, а главное, денежное обращение начали трещать. Война требовала преимущественно расходов за границею, а смута так перепугала россиян, что масса денег — сотни миллионов — были переведены за границу. Таким образом, образовался значительный отлив золота.

Я уже ранее писал, что такое положение вещей озабочивало министра финансов Коковцова еще до 17 октября. Когда еще в 1904 г. я в качестве уполномоченного ездил заключать торговый договор с Германией, то и тогда уже мои попытки заключить заем наталкивались на затруднения.

Война еще в 1904 г. стеснила наши финансы; поэтому, когда в 1905 г. я поехал в Америку вести с японцами переговоры по заключению мира (Портсмутский договор), то вел между прочим переговоры о возможности нового займа как во Франции, так и в Америке. Во Франции выяснилось, что заем будет возможен только по заключении мира. Возвратившись из Америки, я уже повел в Париже более определенные разговоры о займе. Об этом я уже писал ранее, а также и о разговорах моих с императором Вильгельмом в замке Роминтен и как удалось мне устроить Алжезирасскую конференцию. Это был первый шаг, затем нужно было ожидать решения международных представителей.

Имея деньги и войско, а затем ведя добросовестную политику в точности согласно обещаниям, данным манифестом 17 октября и в духе моего всеподданнейшего доклада, опубликованного одновременно с манифестом с царскою собственноручною надписью “принять к руководству”, я был уверен, что в конце концов все успокоится и войдет в норму, ибо жизнь 150 млн. населения того потребовала бы.

Что касается денег, то, приняв власть, я поставил себе задачей не только запастись деньгами, но сделать это до созыва Государственной думы, покуда не вступило в силу новое положение государственных вещей, ибо, конечно, мне было ясно, что если первая Государственная дума, которая, несомненно, должна была быть неуравновешенной и в некоторой степени мстительной, будет созвана, покуда правительство императора Николая II не будет иметь хороший запас денег и войско и начнет трактовать заем при Думе, то заем совершится не скоро, а время не терпело, и будет неудачен, так как банкиры предъявят более тяжелые требования, а затем правительство без денег может совсем лишиться свободы действий, необходимой в известной мере вообще, а в смутное время, которое тогда переживалось, в особенности.

Я очень хорошо знал главу дома Ротшильдов, знаменитого барона Альфонса Ротшильда (семейство которого было близко с Наполеоном III, в замке которого Ферьер, близ Парижа, во время войны 70-го года, поселился на правах сильного император Вильгельм I с своим штабом). Он за несколько месяцев до того времени умер, а потому, будучи в Париже, я с Ротшильдами не виделся. Кроме того я знал, что ввиду гонения на евреев в России, так усердно осуществленных в 1904 г. Плеве, они на помощь России без условий относительно облегчения участи русских евреев не пойдут, а сделать это по поводу займа я считал неудобным.

Я счел нужным пощупать почву, как отнесутся Ротшильды к займу, и поручил это нашему финансовому агенту в Париже Рафаловичу. Парижские и лондонские дома Ротшильдов между собою весьма связаны, со смертью барона Альфонса главенство перешло в руки лондонского лорда Ротшильда, поэтому Рафалович поехал в Лондон, и затем я получил от Рафаловича такой приблизительно ответ: “Ввиду уважения, питаемого Ротшильдами к личности графа Витте как государственного деятеля, они охотно оказали бы полную поддержку займу, но не могут этого сделать, покуда в России не будут приняты меры к более гуманному обращению с русскими евреями, т. е. не будут проведены законы, облегчающие положение евреев в России”. Так как я не считал достойным для власти по поводу займа подымать еврейский вопрос, то полученный мною ответ меня убедил, что с Ротшильдами дело это сделать нельзя.

Эта партия, в состав которой, несомненно, входили русские подданные наиболее культурные и серьезно научно-образованные, совсем заела удила. Не помню, рассказывал ли я ранее такой эпизод. После вступления мною в должность председателя Совета министров, т. е. в течение ближайших дней после 17 октября, был у меня И. В. Гессен. Это был один из видных деятелей этой партии, особливо в смысле публицистическом. Он и до настоящего времени один из редакторов кадетской “Речи”. Ранее я его знал, так как он служил в министерстве юстиции при Муравьеве, а затем он был замешан в политическое дело и при министре внутренних дел князе Святополк-Мирском вместе с Милюковым угодил в тюрьму. Тогда жена его, которую я не знал, обратилась ко мне, прося выручить ее мужа, и вследствие моего вмешательства он был освобожден. Так вот этот Гессен явился ко мне, чтобы узнать, как я буду относиться к партии кадетов.

В то время к этой партии, т. е. к партии народной свободы, примыкали и Шипов, и Гучков, и многие другие, затем перешедшие к партиям прогрессистов, 17 октября (облыжно себя так называвшая), националистов и проч. Я ему сказал, что вообще к взглядам этой партии отношусь симпатично и многие воззрения ее разделяю и что потому я готов поддержать ее, но при одном непременном условии, чтобы она отрезала революционный хвост, т. е. резко и открыто стала против партии революционеров (в то время еще правых революционеров не было, были только левые), орудовавших бомбами и браунингами (револьверами). На это мне Гессен ответил, что они этого сделать не могут, и что мое предложение равносильно тому, если бы они нам предложили отказаться от нашей физической силы, т. е. войска во всех его видах.

Она действительно пришла 17 октября. Но эта мелкая лавочка не предполагала или упустила, что часто весна приходит вместе с бурями. Она перепугалась бури и потеряла равновесие. С одной стороны, “Новое время” все требовало, чтобы я скорее созвал Думу, думая, что там найдется счастливый покой. Конечно, публицисты “Нового времени” не ожидали первую Думу с господами Аладьиными и проч. С другой,—они не знали, как им быть с г. г. Носарями, Бурцевым и прочими революционерами всех оттенков до анархистов включительно.

Я уже рассказывал, что эта русская пресса опубликовала воззвание революционеров, чтобы публика забирала золото из банка и казначейств и не вносила такового в казну и банк, дабы принудить правительство прекратить размен и объявить государственную финансовую несостоятельность, и если этот хитрец старик Суворин не напечатал это воззвание, то только потому, что я его в два часа ночи вызвал к телефону и предупредил, что если воззвание будет напечатано, то я закрою газету “Новое время”. Но это воззвание было напечатано в большинстве газет.

Уже в ноябре месяце 1905 г. положение денежного обращения стало весьма критическим, и я счел нужным держать в курсе дела комитет финансов. Комитет финансов с моего согласия поручил это своим членам: В. Н. Коковцову, бывшему до 17 октября министром финансов и оставившему этот пост по недоразумению без моего на то желания, и Шванебаху, бывшему до 17 октября министром земледелия и оставившему этот пост по моему желанию. Оба члена финансового комитета с министром финансов И. П. Шиповым следили за ходом операций с золотом и вообще операций Государственного банка, но, конечно, ничего для улучшения дела предложить не могли.

Так как положение все ухудшалось, то я предложил Коковцову, так как видел, что он желал бы поехать за границу, съездить в Париж попробовать сделать заем, хотя знал, что до разрешения Мароккского вопроса заем невозможен. Посвящать членов финансового комитета в политическое положение дела я не считал возможным, а так как некоторые из них выражали мнение, что заграничный заем может быть возможен, то я и предложил Коковцову съездить заграницу, снабдив его надлежащими полномочиями.

Он был в Париже в 20-х числах декабря 1905 г., переговорил с Рувье, но ему был дан известный мне заранее ответ, что до улажения Мароккского дела заем сделать нельзя. Коковцов пожелал в Париже явиться к президенту Лубэ и просил на это разрешения. Разрешение по моему представлению было дано.

Согласно моему разрешению Коковцову удалось только получить 100 млн. руб. авансом в счет будущего займа от банкиров, с которыми я вел переговоры о займе. Эти 100 млн. не могли оказать никакой помощи, так как в Берлине скоро наступал срок краткосрочным обязательствам, выпущенным еще до 17 октября Коковцовым; поэтому я просил его при обратном пути остановиться в Берлине с тем, чтобы постараться отсрочить эти обязательства на несколько месяцев, что им и было сделано; при этом случае он являлся к Вильгельму. Ему удалось отсрочить, что, впрочем, было нетрудно, так как германское правительство еще находилось в недоумении относительно моего образа действий по отношению внешней политики.

От такого положения дальнейший шаг был бы водворение в Марокко преимущественного влияния немцев. После моего пребывания в Роминтене Вильгельм уже согласился на конференцию, а уклониться от нее для Германии было невозможно. Алжезирасская конференция уже была фактом. Тогда началась игра в Алжезирасе. Наш интерес заключался в том, чтобы как можно скорее на этой конференции кончился Мароккский вопрос и чтобы мы могли совершить заем, ставивший правительство государя на твердую почву, хотя бы в денежном отношении.

Франция желала не без основания, чтобы были приняты в Алжезирасе такие условия, при которых она сохранила бы в Марокко главенство, и рассчитывала в этом отношении на поддержку Англии и особливо нашу поддержку, не только как союзницы, но, кроме того, зная, что нам деньги нужны и нужны скоро. Сделать же большой заем до окончания Алжезираса и окончания благополучного было нельзя, потому что французское правительство не разрешит этот заем и еще потому, что до улажения Мароккского вопроса общее политическое положение было столь неопределенно, что не представляло удобного момента для сколько бы то ни было большой операции на европейских рынках.

Германия же старалась возможно долее затянуть конференцию, во-первых, руководствуясь обыденным в этих случаях правилом, особенно излюбленным германской дипломатией: чем больше торгуешься, тем больше выторгуешь, а затем, чтобы поставить правительство царя в возможно более затруднительное положение, надеясь, что этим путем мы с ними будем более кулантны; во-вторых же, чтобы отомстить мне за уничтожение удивительного Бьоркского договора.

Вильгельм не мог простить мне и графу Ламздорфу, что мы уничтожили Бьоркское соглашение, т. е. прорвали капкан, сплетенный им, и высвободили из него Николая II. В первые месяцы моего премьерства, так приблизительно до первого января 1906 г., Вильгельм еще не знал, как относительно меня держаться, милостиво или же отвернуться, но по мере того, как мое влияние падало, ко мне и в Берлине начали относиться холодно, а в конце концов, когда увидали, что я у императора Николая II подкошен и недолговечен, то начали относиться прямо враждебно, и я думаю, что Вильгельм немало влиял на Николая в смысле критическом к моим действиям. Недружелюбное отношение ко мне Вильгельма усилилось ходом дел на Алжезирасской конференции, где представителем нашим был наш посол в Испании Кассини.

Германский император желал, чтобы на этой конференции, на которую он согласился по моему ходатайству, мы поддерживали его представителей, а не представителей Французской республики. Я с своей стороны желал, чтобы были приняты во внимание желания Германии, но должен был поддерживать интересы Франции в тех случаях, когда я видел, что в данном вопросе Франция не уступит.

Таким образом, стараясь действовать на обе стороны умеряюще, в тех случаях, когда нельзя было достигнуть соглашения, приходилось подавать голос с французами (на конференции этой в случае разногласия вопрос решался большинством голосов держав, в конференции участвующих). Между тем, нам было необходимо, чтобы конференция эта кончилась скорее, так как тогда я мог совершить заем, необходимый для уплаты военных расходов и приведения финансов, пошатнувшихся от войны, в порядок. Вероятно, Рувье это понимал, а потому представители Франции на конференции являлись неуступчивыми, а так как за Францию в большинстве случаев подавали голоса большинство держав и таким образом решалось большинство вопросов в пользу Франции, то представители Германии с своей стороны всячески замедляли решение вопросов.

Между тем наступил январь, и я счел нужным войти в более детальное обсуждение условий займа, о котором я принципиально вел разговоры с Рувье и Нейцлином еще со времени проезда моего через Париж. Ехать для сего за границу я не мог, доверить дело министру финансов И. П. Шипову по его неопытности в таких больших делах я тоже не мог; после неудачной поездки Коковцова за границу в декабре я также не решался сделать вторично ту же пробу. Для переговоров мне нужно было войти в соглашение с главою французского синдиката Нейцлиным, а приезд его в Россию огласился бы, это могло повредить ходу дела в Алжезирасе, и, кроме того, как только биржа узнала бы о его приезде, пошла бы спекулятивная игра на повышение, а вернее на понижение русских фондов, которые вследствие войны и смуты и без того понизились более, нежели на 20% со времени оставления мною поста министра финансов перед войною.

Ввиду всего этого я просил Нейцлина приехать инкогнито ко мне и, чтобы приезд его не был обнаружен в Петербурге, я просил великого князя Владимира Александровича разрешить этому иностранцу остановиться в запасном доме при его дворце в Царском Селе. Его высочество на это любезно согласился. Конечно, во все это был посвящен государь император.

Нейцлин приехал 2 февраля и пробыл в Царском 5 дней. В течение этого времени я виделся с ним несколько раз и в присутствии министра финансов Шипова я установил с ним условия займа. Прежде всего Нейцлин высказал пожелание, чтобы заем был осуществлен лишь после созыва Думы. На это я решительно не согласился, выяснив ему, что если отложить дело до Думы, то затем ввиду первого опыта народного представительства я убежден в том, что дело крайне замедлится, а необходимо этим делом спешить. Кроме того, на почве этого займа возбудится в Думе вопрос о бывшей войне и многие другие крупные политические вопросы, непосредственно с займом не связанные, а между тем способные совершенно сбить с толку заграничную публику.

В конце концов, как это было условлено при созыве конференции, вопросы решались большинством голосов представителей великих держав, а в большинстве случаев большинство получала Франция; Россия и Англия всегда подавали голос с французами. Насколько же притязания Германии были тенденциозны, видно из того, что даже представители ее союзниц—Австрии и Италии—по некоторым вопросам подавали голоса против Германии за Францию.

Такое положение дела еще 10 февраля вынудило меня в докладе о положении переговоров по займу, между прочим, всеподданнейше представлять его величеству:

“Соображая положение дела — все мои разговоры в Роминтене (с императором Вильгельмом) и ход дела по желанию сближения России, Германии и Франции, я не могу отделаться от некоторых, вероятно неосновательных, сомнений относительно образа действий германского правительства.

Несомненно, что с точки зрения эгоистической политики для Германии ныне представлялся такой случай надавить на Францию, который редко представлялся и, вероятно, долго не представится. Россия теперь бессильна оказать сколько-нибудь существенную вооруженную помощь Франции. Австрия и Италия мешать Германии не будут. Англия оказать сухопутную помощь Франции не может, а Германия, конечно, может помять Францию. Следовательно, с эгоистической точки зрения—большой соблазн. Но если даже не доводить дела до войны, то соблазнительно, с одной стороны, помешать одному соседу (России) быстро оправиться от войны, для чего прежде всего нужны деньги, а с другой стороны, показать Франции, что, мол, она должна искать поддержку не от ее союзницы России, а от сближения с немцами.

Поэтому невольно рождается сомнение, не хитрит ли германская политика, выбрав объектом политических махинаций в сущности не имеющий для нее интереса Мароккский вопрос. По крайней мере сколько ни приходится замечать, Германия всегда только на словах очень любезна и предупредительна”.

Почти одновременно по моему настоянию министр иностранных дел граф Ламздорф дал нашему послу графу Остен-Сакену такую телеграмму:

“Франция дошла до крайних пределов уступчивости, согласившись (на конференции) принять почти все пункты последних предложений берлинского кабинета. Справедливость требует признать, что ныне подлежало бы Германии явить доказательство своего миролюбия, о котором по поводу мароккских дел неоднократно заявляли как сам император, так и князь Бюлов.

Между тем Германия, не видя в проектированных Францией изменениях статей о полиции достаточных гарантий сохранения в последней международного характера, отклонила таковые (в Алжезирасе) в надежде, что Франция найдет иной выход из затруднений. Было бы крайне прискорбно, если бы из-за сравнительно ничтожного вопроса полиции, по которому решительно все державы держатся тождественного мнения, конференция в Алжезирасе вынуждена была прервать свои занятия.

Мы отказываемся верить, чтобы император Вильгельм, с твердым убеждением высказавшийся перед нашим августейшим монархом за необходимость, в интересах всего человечества, сохранения мира, а также сближения, при посредстве России, между Германий и Франциею, решился вызвать разрыв конференции и таким образом не только отказаться от намеченной политической программы, но и вместе с тем посеять среди европейских держав тревогу, которая по многосложным последствиям не менее пагубна, чем открытая война. Германскому правительству также хорошо известно, что с благополучным окончанием Алжезирасской конференции тесно связан вопрос о чрезвычайно важных для России денежных операциях; только с осуществлением последних императорское правительство в состоянии будет принять все необходимые меры к окончательному искоренению революционного движения, имевшего уже отголосок в соседних монархических государствах, которыми признано было необходимым действовать сообща против надвигающейся опасности со стороны анархических международных обществ.

Вопреки распространяемому мнению, будто препятствием к заключению Россией займа служит еврейская агитация, мы имеем положительные данные о том, что лишь полная неизвестность исхода Алжезирасской конференции побуждает французских банкиров воздерживаться от всяких финансовых сделок. Если бы император Вильгельм или канцлер коснулся в беседе с вами Мароккских дел, вы можете вполне откровенно высказаться в смысле настоящей телеграммы”.

Ссылка в этой телеграмме на евреев основана на том, что государь император передал мне и графу Ламздорфу, что Вильгельм ему писал, якобы мне заем не удается не от того, что дело не клеится в Алжезирасе, а потому что все еврейские денежные короли не желают принимать участия в операции.

Тогда же я телеграфировал нашему агенту в Париже Рафаловичу:

На эту телеграмму я получил от Рафаловича следующий ответ, который и был представлен его величеству:

Иначе говоря, германский император знает, что нам нужны деньги, что правительству нужно сделать большой заем, и, не желая этого, делает затруднение в Алжезирасе. В ответ на телеграмму графа Ламздорфа наш посол 9 февраля телеграфировал, что канцлер Бюлов передал ему, что заем не может быть совершен не от Алжезирасской конференции, а вследствие революционного движения в России, затем, что касается конференции, то высказал о необходимости нашего влияния на Францию, чтобы она на конференции была уступчивее.

Нетерпимость именно Германии, а вовсе не Франции лишний раз обнаружилась в доводах, представленных вам канцлером, который упускает из виду все уступки, сделанные парижским кабинетом...

Ввиду изложенного нам представляется едва ли возможным произвести какое-либо влияние на Францию, уже явившую бесспорные доказательства уступчивости...

Но Германия все продолжала делать затруднения. Это вынудило меня обратиться к императору Вильгельму с ведома моего государя. Я ранее рассказывал, что, когда я был в Роминтене у германского императора, он на прощание сказал мне, что если мне что-либо будет нужно, то чтобы я к нему обращался через князя Эйленбурга, бывшего в Роминтене с нами, прибавив, что я могу быть уверенным, что то, что я ему напишу, будет все им, императором, прочитано, а то, что мне напишет Эйленбург, это равносильно тому, как если бы он сам мне написал. Судя по тем, более нежели интимным, отношениям между императором и князем Эйленбургом, свидетелем которых я был в Роминтене, я не мог, конечно, сомневаться, что путь через князя Эйленбурга наиболее прямой и конфиденциальный.

Изложенный образ действий Германии, конечно, меня весьма возмущал, а потому я как-то раз, когда ко мне обратился германский посол по какому-то делу, ему это дал понять. Результатом моего разговора с ним была его телеграмма канцлеру 20 февраля, которая, как и ответная телеграмма канцлера, попали мне в руки, что их авторами не предполагалось. Посол телеграфировал канцлеру:

“Граф Витте при сегодняшней встрече начал со мною разговор о Мароккском вопросе и привел те же аргументы, что и граф Ламздорф; он подчеркнул только откровеннее и с большим ударением весьма затруднительное положение России при продолжении напряжения (чего немцы желали), а также вытекающую отсюда сдержанность банкиров.

На это князь Бюлов отвечал послу 21 февраля: “Граф Витте в беседе с вашим превосходительством подчеркнул, что мы по Мароккскому вопросу слишком мало придаем значения французским уступкам, выразившимся в пожертвовании Делькассе.... Пожертвование Делькассе было актом внутренней французской политики, что было тогда же точно высказано Рувье. Если Франция ныне утверждает, что Делькассе был принесен в жертву ради Германии, то соображение это соответствует известным событиям в 1870 г., когда Франция считала, что удалением Оливье она устранила всякую причину к войне и сняла с себя всякую вину... Желаемое Францией исключительное положение в данном вопросе обозначало бы поражение Германии. Если граф Витте указывает на русские интересы, которые могли бы пострадать, то было бы настоятельно целесообразнее, чтобы он пытался побудить французское правительство отказаться от интриг, приняв более соответственный образ действия”.

Я просил графа Ламздорфа объяснить мне, в чем дело, и вот что граф Ламздорф ответил мне 11 марта:

“Инцидент исчерпан. Я объяснился с Шеном и телеграфировал Остен-Сакену. В сущности, немцы кругом виноваты; они с некоторых пор лгут постоянно и им, конечно, очень неприятно, когда их неблаговидные проделки обнаруживаются. На прошлой неделе германское правительство распространило слух, будто бы английский посол в Алжезирасе поддерживает его притязания. Лондонский кабинет официально опровергнул это известие.

Я дал это письмо прочесть графу Ламздорфу, который возвращая его мне, между прочим, писал: “Нелидов действительно проявил странное легкомыслие, но немцы бессовестно раздули этот инцидент”.

В этом же письме, как и в других сообщениях, он мне указывал, что Пуанкаре возбуждает постоянно вопрос о праве императорского правительства без Государственной думы заключить заем. Я ответил, что по этому вопросу, когда наступит момент заключения займа, представлю доказательства такого права. С этою целью я просил профессора международного права Мартенса (члена совета министерства иностранных дел) составить надлежащее разъяснение. Обратился я к Мартенсу потому, что он за границею считался большим авторитетом в подобных вопросах. Мартене составил на французском языке надлежащую записку, в которой выяснялось право правительства на совершение такой операции. Записка эта была мною передана нашему уполномоченному для подписания контракта займа. Тогда же я дал все указания Нейцлина Рафаловичу относительно сношений с прессою по приготовлению к займу. Так как в то время было уже ясно, что Алжезирасская конференция благополучно кончается, то я доложил государю императору, что это дело можно считать конченным и что для окончания некоторых второстепенных вопросов, связанных с каждым займом, а также подписания контракта нужно назначить уполномоченного, который поехал бы в Париж, так как в данном случае заем международный и приезжать уполномоченным от банкиров различных стран, принимающих участие в займе, неудобно.

Его величество меня спросил, кого я полагаю назначить?

Я ответил, что министр финансов, вследствие серьезности положения дела здесь, ехать не может и что, так как в сущности все сделано и условлено мною, а остается мелочь, так называемая финансовая кухня, то можно послать хотя бы управляющего Государственным банком Тимашева (нынешний министр торговли). На это государь мне сказал, что если мне все равно, то чтобы я послал Коковцова, чтобы его не обижать. Я ответил, что мне безразлично кого послать, так как в сущности дело кончено.

Со дня возвращения Коковцова из Парижа в декабре 1905 г. я более с ним речи о займе не вел и во всех переговорах он не принимал решительно никакого участия.

Около 20 марта Нейцлин уехал в Лондон, чтобы встретиться там с представителями лондонских фирм (Ревельстоком), берлинских (Фишелем, участником дома Мендельсона) и Морганом (Америка).

22 марта Нейцлин мне телеграфировал о переговорах с Ревельстоком, Фишелем и Морганом, причем в телеграмме было сказано, что Фишель ожидает окончательного разрешения германского правительства завтра, а что Морган уже не так благосклонно относится к займу, как прежде. А с Морганом (отцом) я условился о займе еще в Америке, и он мне обещал принять участие в синдикате.

23 марта Нейцлин мне телеграфировал из Лондона: Фишель сейчас сообщил, что он получил указание, что германское правительство не разрешает Германии принять участие в займе.

Итак, Германия сначала тянула Алжезирас в расчете, что мы вследствие замедления в займе должны будем спустить флаг свободного обмена кредитных билетов на золото. Это ей не удалось. Тогда в последний момент перед займом коварно приказала своим банкирам не принимать участия в займе.

Ранее же Вильгельм все уверял государя императора, что мне не удастся совершить заем, потому что еврейские дома не примут в нем участия, на что я между прочим отвечал, что еврейские дома не примут официального участия в синдикате займа, но, конечно, будут охотно подписываться на заем в качестве частных лиц, если заем этот будет для них выгоден.

Само собою разумеется, что Германии было бы очень выгодно, чтобы Россия прекратила обмен кредитных билетов на золото и была в зависимости от биржевой игры в Берлине, как это долго было, покуда я не ввел золотую валюту.

Вслед за Германией от участия в займе отказался и Морган, к которому лично весьма благоволил Вильгельм и который всегда, несмотря на демократизм американца, очень дорожил вниманием столь высокой коронованной особы.

Но и этот коварный шаг Германии не удался.

На сообщение Нейцлина я ему 24 марта отвечал:

Давая эту телеграмму, я был уверен, что все-таки германский рынок, в особенности в лице самого важного германского банкирского дом Мендельсона, с главою которого Эрнестом я был в самых прекрасных отношениях, имея в виду, что этот дом уже около ста лет был верен финансовым интересам России, примет участие в займе, хотя берлинские дома и не будут в синдикате. В ночь с 23 на 24 марта я также дал Рафаловичу такую телеграмму:

Отказ немцев и американцев от участия в займе не повлиял на англичан. Напротив того, Нейцлин сейчас же после отказа Фишеля телеграфировал мне, что отказ немцев и американцев не произвел впечатления на Ревельстока. Вообще Алжезирас был после многих и многих десятков лет первым проявлением сближения России с Англией. Как Россия, так и Англия твердо поддерживали там Францию и таким образом являли всему свету полную солидарность.

Австрийские дома также, несмотря на отказ Германии, не отказались от своего ранее принятого решения участвовать в займе. Италия от участия в займе отказалась, но по чисто финансовым соображениям. Эта страна недавно только установила размен. Итальянский король, будучи несколько лет ранее этого времени в России, подарил мне итальянский золотой, сказав при этом любезность, что он привез этот первый золотой, вычеканенный на итальянском монетном дворе, дабы подарить его создателю золотого обращения в великой Российской империи.

Вообще можно сказать, что Германия вела неумную политику в Алжезирасе. Вместо того, чтобы воспользоваться этой конференцией для проложения первого этапа к действительному сближению с Францией и стремлению к союзу России, Германии и Франции, который должен был увенчаться союзом континентальной Европы, о чем именно и была речь и, по-видимому, было условлено императором Вильгельмом со мною в Роминтене, конференция эта послужила мотивом к сближению России с Англией.

Я до сих пор не могу себе представить, что это случилось по недальновидности германской политики, я склонен думать, что выходящая из ряда вон любезность, проявленная по отношению ко мне Вильгельмом в Роминтене, и разговоры со мною об осуществлении моей заветной идеи континентального союза посредством союза России, Франции и Германии были только шаги, чтобы очаровать меня, зная, что, когда я через несколько дней вернусь в Петербург, от меня во многом будет зависеть привести в исполнение пресловутый и поразительный договор, подписанный обоими императорами в Бьорках, когда я проездом в Америку был в Париже.

Когда Вильгельм увидал, что с моим приездом договор этот был аннулирован, германская дипломатия была озадачена, но думала, что я еще одумаюсь, а когда увидала, что, с одной стороны, я поставлен в крайнее затруднение грозящим расстройством имперских финансов, а с Другой,— что мы поддерживаем на конференции Францию, то дипломатия эта вздумала отомстить мне, как руководителю императорского правительства, вынудив Россию прекратить размен и между прочим подушить исконного неприятеля — Францию. После приема, который оказал мне Вильгельм в Роминтене, приема самого фамильярного и не как обыкновенного смертного, а лица, украшенного особыми дарами, несмотря на разочарование его, происшедшее вследствие аннулирования Бьоркского договора по приезде моем в Петербург, Вильгельм еще не решался отвернуться от меня и 1 января поздравил меня, прислав с собственноручною надписью открытку, изображающую один из моментов свиданий императоров в Бьорках, что должно было как бы напомнить мне, что все-таки, хотя и в другом виде, мысли, проводимые в Бьорках и потом и Роминтене, нужно реализировать.

Вильгельм в этом отношении не ошибался, я действительно всегда сочувствовал принципу сближения России, Франции и Германии, и если бы оставался у власти, то провел бы, по крайней мере старался бы всеми силами провести, сближение этих трех держав.

Вероятно, уже после января Вильгельм заметил, что первый пароксизм революции был потушен 17-м октябрем и Трепов и Дурново меня отодвинули и затушевали в чувствах государя, а потому, предугадывая непрочность моего положения, он уже забыл свои слова, сказанные в Роминтене, что когда мне (конечно, не по личным же делам?) будет что-либо нужно, то я могу всегда к нему обратиться через князя Эйленбурга, и он меня постарается поддержать. Когда же я к нему обратился, прося покончить. с Алжезирасской конференцией ввиду трудности положения России, то он не внял моей просьбе и дал уклончивый ответ, а затем коварным отказом от займа думал поставить меня в полное затруднение. Это не удалось, и немцы, не участвуя в синдикате, как это я сейчас объясню, все-таки приняли участие в операции.

Когда все политические затруднения по займу были устранены, а заем во всех своих главных частях был установлен посредством переговоров, веденных мною в течение трех месяцев, и, как это мною сказано ранее, согласно желанию государя было решено послать для подписания контракта и установления с банкирами деталей Коковцова, то около 20 марта я попросил его к себе, объяснил ему все положение дела, распорядился, чтобы ему были предъявлены все условия, на которых мы остановились, дал ему самые определенные инструкции и после 26 марта отправил его в Париж (кажется, 26 или 27), причем вмести с ним поехал Вышнеградский (сын бывшего министра финансов), бывший все время, когда я был министром финансов, моим сотрудником, служа в кредитной канцелярии сперва начальником отделения, а потом вице-директором; ныне он руководитель одного из наибольших русских банков — С.-Петербургского международного банка; он всю финансовую кухню займов и вообще кредитную часть знал в совершенстве. Таким образом, я был покоен, что и в этом отношении не будет сделано промаха.

Через несколько дней по приезде Коковцова и Вышнеградского в Париж контракт на заем был подписан (3 апреля) Коковцовым как представителем русского правительства, а затем представителями всех участников международного синдиката банкиров. Уже через 8 или 9 дней Коковцов с Вышнеградским возвращались в Россию, везя с собою контракт. Контракт этот был передан мне и затем представлен министром финансов Шиповым по принятому порядку в комитет финансов, который, рассмотрев его и утвердив, представил через министра финансов Шипова на утверждение его величества.

По возвращении из Парижа Вышнеградского через него мне прислал глава банкирского дома Мендельсон и К° в Берлине, главнейшего банкирского дома всей Германии, Эрнест фон Мендельсон-Бартольди следующее письмо от 5(18) апреля:

Из этого письма первого германского банкира видно, что германское правительство и на этот раз нанесло удар мимо. Действительно, уже 17(30) апреля главнейший представитель синдиката всех участников займа Нейцлин мне сообщал:

Совершенный заем был действительно делом чрезвычайной важности. Заем этот был самый большой, который когда-либо заключался в иностранных государствах в истории жизни народов. После франко-прусской войны Тьеру удалось заключить заем несколько больший, но заем этот был по преимуществу внутренний, а нынешний заем был почти целиком распродан за границею. Благодаря ему Россия удержала в целости установленное мною еще в 1896 г. денежное обращение, основанное на золоте; благодаря целости денежного обращения сохранились в целости все основания нашего финансового устройства, которые преимущественно были установлены мною, которые не без похвальной стойкости поддерживает Коковцов и которые, между прочим, дали возможность России поправиться после несчастнейшей войны и сумбурной смуты или русской революции. Заем этот дал императорскому правительству возможность пережить все перипетии 1906—1910 годов, дав правительству запас денег, которые вместе с войском, возвращенным из Забайкалья, восстановили порядок и самоуверенность в действиях власти. Как же относился ко всем перипетиям займа государь император?

15 апреля в собственноручном письме ко мне его величеству было угодно написать: “Благополучное заключение займа составляет лучшую страницу вашей деятельности. Это большой нравственный успех правительства и залог будущего спокойствия и мирного развития России”. Как видно, государь отлично оценил значение займа.

В заключение рассказа о займе я хочу вернуться еще к Коковцову. Когда он возвратился из Парижа и при поз контракт, то явился ко мне и поздравил меня с успехом. Я его благодарил за точное исполнение данного ему поручения. Вместе с тем он заговорил со мною о том, не могу ли я ему выхлопотать из этого займа вознаграждение тысяч восемьдесят. Это заявление в то крайне критическое денежное положение меня озадачило, и я не нашелся, что ему ответить, сказав, что поговорю с министром финансов Шиповым. Я виделся с Шиповым, рассказал ему об этом разговоре с Коковцовым и выразил мнение, что, вероятно, Коковцов полагает, что министры финансов и их сотрудники, как в прежнее время до Александра III, получают вознаграждение при совершении займов из сумм займа. Обычай этот был уничтожен Александром III.

Шипов был очень удивлен шагом Коковцова, высказался возмущенно против просьбы его, и я ему, Шипову, поручил объясниться с Коковцовым, благо он с ним в хороших отношениях, и советовал, чтобы Коковцов этого вопроса более не подымал. Затем Коковцов просил председателя Государственного совета Сельского, дабы он устроил ему по поводу займа награду. Граф Сельский говорил по этому предмету со мной, и я не встретил к этому препятствий. Ему при рескрипте был дан Александр Невский.

Наконец открылась Государственная дума. Я ушел. Было образовано министерство Горемыкина.

Горемыкин предложил место министра финансов Коковцову; Коковцов зашел ко мне, спросил моего мнения по поводу этого предложения. Я ему посоветовал согласиться. Затем к моему большому удивлению он в Государственной думе заявил о том, как финансовое положение России было спасено займом 1906 г., как ему трудно было его совершить и какие мучения он испытал при ведении дела. Одним словом, почтеннейший Владимир Николаевич рассчитывал на то, что, так как ни Государственной думе, ни россиянам неизвестно, как совершалось это чрезвычайное дело, то все поверят, что он — Владимир Николаевич — явился спасителем России. Тут весь Коковцов...