Виртуальная библиотека
	предыдущая		следующая
		оглавление

---

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

НАЗНАЧЕНИЕ СВЯТОПОЛК-МИРСКОГО МИНИСТРОМ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ. УКАЗ 12 ДЕКАБРЯ 1904 г.

 

После убиения Плеве явились различные интриги, кого провести в министры внутренних дел: так, некоторые рекомендовали Штюрмера, бывшего директора канцелярии у Плеве, и даже Штюрмер представился государю. Какой он имея с государем разговор, мне неизвестно. Другие указывали на генерала Валя, который был товарищем министра внутренних дел одно время при Плеве. Наконец, государь остановился на Мирском, главным образом вследствие особой рекомендации его государю со стороны Милашевич (Гендов), которая по первому мужу была Шереметева (начальник конвоя при Александре III), а по рождению графиня Строганова, дочь принцессы Лейхтенбергской, дочери императора Николая I Марии Николаевны.

Государь, еще будучи наследником, часто бывал у Шереметевых и с ней был в очень хороших отношениях, и она оказала большое влияние на назначение Мирского. Мирский сам по себе, как я уже имел случай говорить, представлял и ныне представляет человека выдающегося по своей нравственной чистоте. Это человек совершенно кристально чистый, безукоризненно честный, человек высоких принципов, редкой души человек и очень культурный генерал генерального штаба.

Конечно, назначение Мирского представляло собой своего рода флаг. Когда Мирский был назначен, я был на Кавказе в Сочи. Мирский почему-то считал, что я должен быть назначен вместо Плеве, а потому, когда он сделался министром, то дал мне телеграмму, как будто оправдывая себя. Я ему от всей души ответил, выражая глубокую радость и удовлетворение по поводу его назначения. К сожалению, Мирский был назначен очень поздно, когда уже Россия была так революционизирована внутренними событиями, а ранее неудачами на войне, что переменить положение дела было для него непосильно, тем более что государь, назначив его, все-таки продолжал слушать советы крайних реакционеров, которые мешали Мирскому принять новый курс внутренней политики. При этом я должен сказать, что Мирский при всех его Высоких нравственных качествах с точки зрения государственной опытности был новичком, да и характер у него довольно мягкий. С этой точки зрения, конечно, он не соответствовал тому трудному положению дела, в котором находился бы всякий министр внутренних дел.

Святополк-Мирский был губернатором при Горемыкине, товарищем министра внутренних дел и начальником жандармов при Сипягине. Уже при Сипягине он собирался уйти, хотя был большим его приятелем. Он упрекал Сипягина в различных мерах, напрасно раздражающих общественное мнение.

Я тоже часто говорил Сипягину, что меры эти, не успокаивая смуту, только раздражают благоразумных Людей. Достаточно сказать, что член Государственного совета, бывший начальник уделов, генерал, раненный во время Восточной войны, был сослан в свое имение за то, что во время беспорядков на Казанской площади революционеров и молодежи вошел в пререкания с полицейскими, действия коих ему показались некорректными,- князь Вяземский, крупнейший землевладелец, ныне один из самых правых членен Государственного совета. Как-то раз, когда я говорил Сипягину в присутствии его жены, что меры эти не приведут к добру, он, оправдывая их и находя их необходимыми, сказал мне:

- Если бы ты знал, что от меня государь требует. Государь считает, что я весьма слаб. Когда после убийства Сипягина на его место был назначен Плеве, Мирский откровенно с ним объяснился и высказал, что, зная его идею, не может оставаться помощником. Плеве просил его некоторое время остаться, дабы его уход не имел вида демонстрации, и очень скоро после того Мирский был назначен генерал-губернатором в Вильну.

Везде, где Мирский служил, его всюду любили и уважали. Он, несомненно, благороднейший, честнейший и благонамереннейший человек с малым государственным опытом, довольно слабый физически, по природе умный и образованный. Вступив в управление министерством, он объявил принцип, что управление России должно зиждиться на доверии к обществу. Это им было сказано одной депутации и сделалось лозунгом того времени. Затем то же самое им было сказано и развито какому-то иностранному корреспонденту, который свое интервью напечатал.

Прочитав это в Сочи, я сейчас же подумал: несдобровать Мирскому. Еще в Сочи мне писали, что государь не доволен интервью Мирского с иностранным корреспондентом. В октябре я возвратился в Петербург. Я хорошо знал и очень был дружен с Мирским. Как только я приехал в Петербург, я поехал к нему. Тогда должен был собраться так называемый съезд общественных деятелей, составленный из земцев, городских деятелей и некоторый политиканов, сделавшихся затем коноводами, так называемых кадетов (Милюков, Гессен, Набоков и проч.). Съезды эти Плеве запрещал, так как они проводили идею водворения конституции. Замечательно, что многие из деятелей этого съезда ныне бросились совсем вправо, но тогда все образованные и так называемые интеллигентные люди, за самыми малыми исключениями, требовали переворота, т.е. объявили войну бюрократии, а когда их спрашивали, что они подразумевают под бюрократией, то они отвечали: неограниченную верховную власть, но что они не могут так писать и говорить ввиду цензуры и репрессий.

При Плеве съезды эти собирались конспиративно, на частных квартирах, но затем решения их делались всем известными. Теперь они обратились к Мирскому с просьбой разрешить им этот съезд гласно. Мирский разрешил, с тем чтобы съезд собрался в Петербурге, и затем поставил некоторые ограничительные условия.

При первом моем свидании с Мирским я ему поставил вопрос, как относится государь к его действиям. Он мне ответил, что, когда его величество предложил ему занять пост министра внутренних дел, он ему доложил, что ни физические силы, ни способности не дозволяют ему принять этот пост, но государь настаивал на том, чтобы он исполнил его желание, обещав ему несколько месяцев в году отдыха. На это Мирский доложил его величеству, что, кроме того, он имеет свои политические взгляды и убеждения и что он не может поступить иначе, как велит ему его совесть.

Взгляды его таковы, что правительство и общество в настоящее время составляют два воинствующих лагеря, что такое положение дела зарождалось издавна, но несчастная война это положение довела до крайности и что такое положение вещей невозможно, так как государство при таких условиях долго существовать не может. Таким образом, он считает, что необходимо примирить правительство с обществом, а это возможно только путем удовлетворения назревших и справедливых желаний общественных кругов, а равно и удовлетворением справедливых желаний инородцев.

Государь ему сказал, что он сам того же мнения и что потому он не встретит препятствий к проведению этих мыслей. Тогда Мирский верил, что это будет так. По доводу съезда я ему сказал, что, по моему мнению, относительно этого съезда у него выйдет недоразумение и что съезд в той или другой форме постановит желание конституции, а это конечно, будет отвергнуто, и что, следовательно, вместо начала примирения правительства с общественным мнением произойдет еще большее обострение.

Так и случилось. На его вопрос, буду ли я его поддерживать по поводу его политики, я ему ответил, что мои чувства и отношения к нему таковы, что я его как Мирского буду всегда поддерживать, а что касается его политики, то при теперешнем отношении ко мне государя мои мнения не будут иметь значения в его глазах... Но если государь меня будет призывать на совещания, то я буду высказываться так, как это все время делал, с полной откровенностью, не обращая внимания на то, нравятся ли мои суждения государю и членам совещания или не нравятся.

Когда я вернулся в Петербург, то ко мне зашел один чиновник из министерства внутренних дел, чтобы мне сказать, что в департаменте полиции все ищут какую-то брошюру, мною написанную по поводу войны. Встретив через несколько дней Мирского, я его спросил, какую это брошюру ищет департамент, полиции. Он мне ответил, что ничего не знает, и был удивлен этим вопросом. На другой день он приехал ко мне и рассказал следующее.

Дворцовый комендант генерал-адъютант Гессе помимо него, Мирского, передал директору департамента полиции Лопухину высочайшее повеление, чтобы была разыскана брошюра, мной написанная по обстоятельствам, предшествовавшим войне, и что департамент нашел, что такая брошюра была напечатана в типографии министерства финансов. Найти же эту брошюру департамент не может, кроме нескольких корректурных листков. Затем Мирский прибавил, что он высказал свое неудовольствие Лопухину, что это делается помимо него, и показал мне найденные листки.

Я сейчас же узнал, что дело идет о брошюре совершенно академического характера, составленной канцелярией министерства финансов в бытность мою министром финансов, в которой документально и кратко изложены все обстоятельства по политике на Дальнем Востоке до 1901 г. (В министерстве было в обычае составлять печатные издания по поводу всех выдающихся, касающихся министерства, событий и проектов.)

Брошюра эта самого невинного содержания при обыкновенном нормальном положений вещей (она приложена к моей истории о возникновении русско-японской войны). Когда начались сумасшествия, приведшие к войне, опасаясь, чтобы факты, изложенные в записке, не попали в печать и не отяготили положения лиц, ответственных за безумие, приведшее к войне, я приказал все экземпляры этой брошюры сжечь, оставив у себя лишь несколько экземпляров.

Рассмеявшись по поводу сообщения Мирского, я вынул из шкафа экземпляр сказанной брошюры и сказал ему, чтобы он се передал от моего имени государю, доложив ему, что я очень сожалею, что государь не обратился за этой брошюрой прямо ко мне. После я спрашивал Мирского, передал ли он брошюру государю и сказал ли то, что я просил сказать. Мирский ответил утвердительно. Тогда я спросил:

- А что же сказал государь?

Мирский ответил, что он только спросил, наверно ли эта брошюра не распространена, на что Мирский ему ответил, что лучшим доказательством тому служит тот факт, что департамент полиции несколько месяцев старался ее достать, не жалея денег, а достать не мог.

В это время война принимала все худший и худший оборот, и потому у адмирала Абазы и дворцовой камарильи явилась мысль свалить войну на мою шею. Тогда уже начали появляться в этом смысле то в одной, то в другой газете, в особенности в "Московских ведомостях", статьи.

Князь Мещерский по приезде моем из Сочи обратился мне с просьбой, чтобы я попросил Мирского его внять, причем заявил, что по его опытности он мог бы ему принести громадную пользу. Я отказался от этого поручения, сказав, что, зная Мирского, уверен, что он не пожелает им инспирироваться. Об этом я, между прочим, передал Мирскому, указав на то, что Мещерский находится в постоянной переписке с его величеством. Мирский мне ответил, что он это знает и имел по этому предмету разговор с государем. Он мне сказал, что как-то государь ему что-то сказал о Мещерском и что тогда Мирский сказал государю, что он с такими личностями не знается, что факт постоянных сношений государя с Мещерским известен многим и что все порядочные люди сожалеют и возмущаются этим, ибо порядочные люди не могут иметь никаких сношений с такими субъектами. Действительно, с тех пор отношения государя к Мещерскому начали ослабевать и совсем прекратились, хотя Мещерский продолжал писать государю своя политические соображения в форме дневника .

Между тем во время этих внутренних перипетий наши военные дела на Дальнем Востоке с каждым днем шли все хуже и хуже. Между Куропаткиным и Алексеевым, конечно, происходили разногласия. Куропаткин, имея в виду систему осмысленного отступления до момента сбора всех необходимых сил, имел эту программу лишь в голове, проповедуя все терпение и терпение, но проводить эту программу в должной системе не мог, ибо главнокомандующий Алексеев, который в сущности не принимал никакого участия в боях, да и не мог принимать никакого участия по полному невежеству в этом деле, проповедовал обратную систему, а именно, что нам не только не нужно отступать, а нужно идти на Порт-Артур и спасти и взять Порт-Артур и выбить японцев. Ему, сидя в своем роскошном кабинете, легко было говорить, что нужно идти на Порт-Артур и взять его, но вопрос заключался в том, чем его взять.

Таким образом, военные действие находились под влиянием двух планов: один план, Алексеева,-план наступления на Порт-Артур, а другой план, Куропаткина,- план осмысленного отступления к Харбину. В конце концов, конечно, ни один из этих планов осмысленно не приводился к исполнению. Обе стороны обращались в Петербург, и многие из действий на театре войны происходили по команде из Петербурга. Конечно, такой способ ведения войны был совершенно неслыханным по своей абсурдности, а потому он и не мог давать никаких других результатов, кроме тех, что мы систематически терпели самые позорные отступления. В конце концов эта разноголосица дошла до таких размеров, что наместник и главнокомандующий действующей армией Алексеев был вызван в Петербург и вместо него главнокомандующим был назначен 14 октября командующий войсками генерал-адъютант Куропаткин.

Князь Мирский подал государю доклад с приложением проекта указа о различных вольностях, в том числе о привлечении в Государственный совет выборных и о даровании полной свободы вероисповедания старообрядцам. Это был первый шаг к преобразованиям, задуманным Мирским. Как доклад сей, так и проект указа составлял служащий министерства Крыжановский под руководством князя А. Оболенского (будущего обер-прокурора), который по обыкновению всюду вмешивался, всюду высоко высказывал свои идея, часто неглупые, а большею частью внушенные неспокойною душою, в сущности неврастенией. Он после событий 17 октября мне вполне открылся.

Это по натуре умный и благонамеренный Добчинский, но страдавший и поныне страдающий неврастенией в точном смысле медицинского термина. О сказанном докладе я ничего не знал, никто тогда о нем ничего не говорил, и он нигде не обсуждался. Мае его вередах князь Оболенский значительно позже ухода Мирского, и ныне он находится в моем архиве.

В ноябре 1904 г. государь собрал совещание по вопросу о том, какие следует принять меры по поводу сказанного доклада Мирского. В совещание это были приглашены все министры: Коковцов, Лобко, Ермолов, Муравьев, Ламздорф, Сахаров, великий князь Александр Михайлович, Мирский, Победоносцев, Авелан, затем Будберг (главноуправляющий комиссией прошений), Танеев (главноуправляющий канцелярией), генерал-адмирал Рихтер, граф Воронцов-Дашков, граф Сольский, Э. В. Фриш и я. Мне передавали, что государь не хотел меня приглашать, но его уговорил Мирский. Это мне передавал князь Оболенский.

Самый вопрос, поставленный в совещании, для меня был признаком того, что государь далеко ушел в своем политическом мировоззрении, ибо ранее, когда мне приходилось при докладе говорить; таково общественное мнение, то государь иногда с сердцем говорил:

- А мне какое дело до общественного мнения.

Государь совершенно справедливо считал, что общественное мнение это есть мнение "интеллигентов", а что касается его мнения об интеллигентах, то князь Мирский мне говорил, что когда государь ездил по западным губерниям и задолго до назначения его, Мирского, министром он качестве генерал-губернатора его сопровождал по вверенным ему губерниям, то раз за столом кто-то произнес слово "интеллигент", на что государь заметил: "Как мне противно это слово", - добавив, вероятно саркастически, что следует приказать академии наук вычеркнуть это слово из русского словаря.

Государю внушали, что за него весь народ, вся неинтеллигенция. В принципе это верно: народ всегда был за царей, которые были за народ, но трудно ожидать, что весь народ за царя, когда государь управляет посредством "дворцовой дворянской камарильи", которая в свою очередь считает, что она есть соль земли русской, что все должно делаться для нее и во всяком случае через нее.

Если бы государь после Портсмутского мира сам, по собственной инициативе сделал широкую крестьянскую реформу в духе Александра II, сам, по собственной инициативе дал известные вольности, давно уже назревшие, как, например, освободил от всяких стеснений старообрядцев, смело стал на принцип веротерпимости, устранил явно несправедливые стеснения инородцев и проч., то не потребовалось бы 17-го октября. Общий закон таков, что народ требует экономических и социальных реформ. Когда правительство систематически в этом отказывает, то он приходит к убеждению, что его желания не могут быть удовлетворены данным режимом, тогда в народе экономические и социальные требования откладываются и назревают политические требования как средство для получения экономических и социальных преобразований. Если затем правительство мудро не регулирует этого течения, а тем паче, если начинает творить безумие (Японская война), то разражается революция. Если революцию тушат (что мной и моими сотрудниками было сделано - созыв Думы), но затем продолжают играть направо и налево, то водворяется анархия.

Величайшая анархия проявляется ныне в действиях так называемого "Союза русского народа", являющегося вторым правительством, и государь сегодня подписывает акты правительства (министерства Столыпина), а завтра своеволит, поощряет и думает опираться на этих бессознательных людей, руководимых политическими негодяями или безумцами. Насколько государь убежден, что за него всегда будет весь народ, может быть характеризовано следующим разговором, который имел Мирский незадолго до своего ухода с поста министра внутренних дел с императрицею Александрой Федоровной, которая руководит волею и склонностями государя и которая больше всего виновата в том, что царствование Николая II так несчастно для него и для России. Дай бог, чтобы не кончилось еще хуже, в особенности для него.

Зная государя с юношеских лет, я его люблю как человека самым горячим и искренним образом, и если у меня накопляется иногда чувство злобы против него, то чувство это подсказывается досадою за то, что царь губит себя, свой дом и наносит раны России, тогда как все это могло бы быть устранено, всего этого могло бы не быть.

Заговорив о политическом положении, Мирский сказал императрице, что в России все против существующих порядков. На это императрица резко заметила:

- Да, интеллигенция против царя и его правительства, но весь народ всегда был я будет за царя. На это Мирский ответил:

-Да, это верно, но события всегда творит всюду интеллигенция, народ же сегодня может убивать интеллигенцию за царя, а завтра - разрушит царские дворцы, это - стихия.

Мнение, высказанное императрицей, было положено в основание закона 6 августа 1905 г. о Думе. Весь выборный закон был основан на том, что нужно дать главнейший голос крестьянству, нужно, чтобы Дума была если не крестьянская, то преимущественно крестьянская. В нем историческая основа консерватизма.

Эту мысль, как мне говорили, в заседаниях, бывших под председательством его величества в Петербурге перед 6 августа, когда я был в Америке, усиленно проводили два столпа консерватизма: Победоносцев и государственный контролер Лобко. Выборный Булыгинский закон лег в основание и выборного закона 12 декабря 1906 г. Он не мог не лечь в его основание, как это видно и из текста манифеста 17 октября 1905 г., так как манифест повелевал, не останавливая уже начатых по закону б августа выборов, сделать в нем лишь возможные расширения.

Что ж крестьянство дало в первую и вторую Думу? Наиболее крайние левые элементы и массу революционеров. Вот тебе и консерватизм крестьянства! Консерватизм крестьянства в настоящей стадии его развития и при настоящей взбаламученности - это фраза, ибо стихии не подчиняются законопоследовательности.

Возвращаюсь к совещанию. Его величеству угодно было высказать, что ввиду того революционного направления, которое с каждым днем все более и более усиливается в России, он созвал своих советников для того, чтобы обсудить, какие меры надлежит принять в смысле удовлетворения желаний умеренного и благоразумного общества; причем сперва был поставлен вопрос: нужно ли идти навстречу этому обществу или надо продолжать прежнюю реакционную политику Плеве, которая привела ДЕ последовательному убиению двух министров внутренних дел - Сипягина и Плеве.

Мне пришлось говорить первому; я высказал свое решительное мнение, что вести прежнюю политику реакции совершенно невозможно, что это приведет нас к гибели. Меня поддержали: граф Сельский, Фриш, Алексей Сергеевич Ермолов, Николай Валерианович Муравьев и Владимир Николаевич Коковцов, причем последний поддержал меня с той точки зрения, что при бывшем в то время направлении нашей внутренней политики мы постепенно теряем доверие в финансовых кругах за границей и такое положение дела при войне, которая до настоящего времени идет крайне для нас неблагоприятно, может привести финансы к полному разорению.

Князь Мирский почти не высказывал своего мнения, потому что, очевидно, он свое мнение высказал государю ранее, наедине.

Константин Петрович Победоносцев относился к нашим заявлениям критически; не высказываясь, безусловно, против, он все-таки свои реплики, свою речь сводил на присущее ему направление, т. е. что лучше всего ничего не делать.

Но наибольший разговор возбудил допрос о привлечении выборных к участию в законодательстве. Большинство говорило за, против говорил К. П. Победоносцев. Вообще, как всегда, он говорил умно, и его критические замечания были весьма сильны, но заключения неопределенны. Я ничего не говорил, но, когда государь обратился ко мне, чтобы я высказался по вопросу о выборах, я сказал, что, по моему убеждению, существующий порядок управления государством не соответствует потребностям его и находится в противоречии с самосознанием почти всех интеллигентских классов и что поэтому я разделяю мнение тех, которые говорят за необходимость этой меры, но нахожу, что выставляемый ими довод, будто бы это не поколеблет существующий государственный строй, неверен. Я, конечно, не думаю, чтобы они представляли этот довод, сознавая его верность, дабы достигнуть того, к чему они стремятся, во, по моему глубокому убеждению, всякое правильное, организованное и постоянное участие выборных в законодательстве неминуемо приведет к тому, что называется конституцией. Как это бывало большею частью, совещания вод председательством государя, когда не было определенного написанного материала, никогда не приводили к определенно формулированным заключениям, так было и на этот раз.

В конце концов его величество согласился с мнением большинства, причем государю благоугодно было поручить составить соответствующий проект указа мне, как председателю Комитета министров, и управляющему канцелярией Комитета министров барону Нольде, который тоже присутствовал на заседании, но по своему положению во время заседания молчал. В заседании говорилось о тех предметах, которых указ должен коснуться. Указывалось на необходимость восстановить в Российской империи законность, которая была значительно поколеблена в последние годы, а, кстати сказать, в настоящее время и совсем свергнута в пропасть; на необходимость законов об инославных и иных неправославных вероисповеданиях и в особенности говорилось о необходимости уничтожить суровые законы относительно старообрядцев, говорили вообще о необходимости веротерпимости и большей свободы вероисповеданий; высказывались о необходимости привлечь общественных деятелей к общественным делам, особливо местным, т. е., иначе говоря, расширить земские полномочия и земскую деятельность, а равно и городские полномочия и городскую деятельность и проч. При этом был возбужден вопрос: каким путем пересмотреть все надлежащее законодательство и сделать в нем и в жизни Российского государства необходимые преобразования?

Было решено, что все эти вопросы должны быть рассмотрены в Комитете министров, что Комитет министров должен дать направление всем этим преобразованиям и по мере обсуждения вопросов в случае необходимости испрашивать высочайших указаний.

Это совещание окрылило дух присутствующих; все, по-видимому, были взволнованы мыслью о новом направлении государственного строительства и государственной жизни, которую его величеству благоугодно дать великой России.

Престарелый граф Сельский в конце заседания обратился к его величеству от имени присутствующих с прочувствованными словами о той благодарности, которую питают все присутствующие и которую, несомненно, разделяет и вся Россия к почину государя императора.

После заседания я с покойным бароном Нольде занялся выработкой известного исторического указа 12 декабря 1904 г., который я здесь не привожу, ибо всякий, кто им интересуется, может его найти в собрании узаконений.

Проект указа в установленной мной и бароном Нольде редакции был подписан всеми членами совещания. Насколько я помню, лишь один Константин Петрович Победоносцев сделал некоторые затруднения, и я в точности не уверен, подписал он его или нет,- кажется, подписал.

Проект этого указа под заглавием "О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка" был представлен его величеству.

Прошло несколько дней, и 11 декабря утром я получил записочку его величества, в которой он меня просил приехать к нему вечером. Я приехал в Царское Село после обеда.

Его величество принял меня по обыкновению в своем рабочем кабинете.

Войдя в кабинет, я увидел, что его величество находится вместе с московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем. Его величество просил меня присесть. Мы втроем сели. Затем его величество обратился ко мне со следующими словами:

- Я указ этот одобряю, но у меня есть сомнение только по отношению одного пункта.

(Это именно был тот пункт, в котором говорилось о необходимости привлечения общественных деятелей в законодательное учреждение того времени, а именно Государственный совет.)

Его величество сказал мне, чтобы я совершенно откровенно высказал ему свое мнение по поводу этого пункта и дал ему совет: оставить этот пункт или не оставлять.

Я ответил государю императору, что указ этот, а в том числе и пункт, о котором его величеству угодно говорить, составлен под моим непосредственным руководством, а посему по существу я этот пункт разделяю и считаю, что ныне своевременно пойти на меру, которую этот пункт провозглашает. Что же касается повеления его величества дать ему совет, то я по совести должен сказать следующее: привлечение представителей общества, особливо в выборной форме, в законодательные учреждении есть первый шаг к тому, к чему стихийно стремятся иге культурные страны света, т. е. к представительному об разу правления, к конституции; несомненно, то будет первый, весьма умеренный и ограниченный шаг по этому пути, но со временем он может повести и к следующим шагам, а поэтому мой совет таков: если его величество искренне, бесповоротно пришел к заключению, что невозможно идти против всемирного исторического течении, то этот пункт в указе должен остаться; но если его величество, взвесив значение этого пункта и имея в виду - как я ему докладываю, что этот пункт есть первый шаг к представительному образу правления, - с своей вороны находит, что такой образ правления недопустим, что он его сам лично никогда не допустит, то, конечно, с этой точки зрения осторожнее было бы пункт этот не помещать.

Во время этого разговора зашла речь о земских сборах. Я высказал убеждение, что земские соборы это есть такая почтенная старина, которая при нынешнем положении неприменима; состав России, ее отношения к другим странам и степень ее самосознания и образования вообще идеи XX и XVI вв. совсем иные.

Когда я высказал свое мнение, его величество посмотрел на великого князя, который, видимо, был доволен моим ответом и одобрил его. После этого государь сказал мне:

Да, я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне богом народа, и поэтому доследую вашему совету и пункт этот вычеркну.

Затем он встал, очень меня поблагодарил.

Я откланялся государю и великому князю и с указом, в котором был вычеркнут этот пункт (а впоследствии утвержден государем), вернулся в Петербург.

Как раз в этот день было совещание по сельскохозяйственной промышленности. Ввиду того, что я был в отсутствии, вместо меня председательствовал старейший член Семенов-Тяньшаньский. Я вернулся, когда заседание еще не было кончено, и вступил в председательствование.

На заседании находился, между прочим, и князь Мирский. Я написал князю Мирскому на бумажке приблизительно следующие строки: "Указ утвержден и посылается для опубликования, но такой-то пункт вычеркнут" сообщение, по-видимому, очень огорчило князя Мирского. После заседания я подробно объяснил ему все происшедшее. Указ этот был опубликован в собрании узаконенной 12 декабря 1904 г.

11-го вечером я видел последний раз великого князя Сергея Александровича.

Наступил 1905 г. Смута в России в умах всего общества, без исключения, во всех его слоях все более и более росла по мере наших постыдных неудач на Дальнем Востоке.

Центральным местом проявления смут или, выражаясь более современно, революционного настроения, революционного движения была все время Москва.

Великий князь Сергей Александрович, по существу весьма благородный и честный человек, но вследствие, с одной стороны, своей ограниченности и государственной неопытности, а с другой стороны, упрямого характера, проводивший в Москве реакционные полицейские меры, которые крайне озлобляли все слои общества, встал в Москве в положение совсем невозможное.

Между прочим, к несчастью, он окружал себя липами крайне ограниченными, с полицейскими инстинктами: таков был и. д. обер-полицймейстера во время Ходынки полковник Власовский, таков был и обер-полицеймейстер генерал Трепов, который, в сущности говоря, был московским генерал-губернатором.

Так как направление политики великого князя Сергея Александровича, а в сущности говоря, политики генерала Трепова не могло получить никакой поддержки в министре внутренних дел князе Святополк-Мирском, то великий князь благоразумно пожелал оставить пост генерал-губернатора и 1 января 1905 г. был освобожден от этой должности, но назначен командующим войсками московского военного округа, а вместо него остался его помощник Булыгин.

В 1905г. революционная заваруха в России начала разыгрываться быстрыми шагами.

Уход великого князя с поста генерал-губернатора для министра юстиции Николая Валериановича Муравьева, который был в высокой степени умный, ловкий я замечательно талантливый человек, был признаком того, что наступает эра всевозможных случайностей и катастроф, а поэтому, как крысы перед бурей покидают корабль, так и он решил устроиться где-нибудь в более тихой бухте, понимая, что всю эту карьеру в сущности ему сделал великий князь Сергей Александрович, что пока еще Сергей Александрович в силе, а там. Бог знает, что будет; может быть у него уже было предчувствие, что великому князю Сергею Александровичу, с одной стороны, вследствие своей прямолинейности и ограниченности, а с другой стороны, чести и благородства несдобровать, что анархисты будут на него точить зубы. Ввиду этих обстояв и после всех этих событий Муравьев упросил эго князя Сергея Александровича походатайствовать перед государем, чтобы его сделали послом, причем он ходатайствовал, чтобы его назначили послом в Париж; но в Париже никак не могли открыть вакансии. Когда же открылся пост в Вене, туда был назначен посол Урусов, а Муравьев был назначен в Рим .

Если бы только указ 12 декабря, даже и с вычеркнутым пунктом, получил быстрое, полное, а главным образом искреннее, осуществление, то я не сомневаюсь в том, что он значительно бы способствовал к успокоению революционного настроения, разлитого во всех слоях общества.

К сожалению, как это будет видно из последующих моих рассказов, осуществление указа встретило скрытые затруднения, а затем и крайне неискреннее к нему отношение - через несколько недель после того, как этот указ был издан.

Вследствие этого указ 12 декабря не мог послужить к успокоению общества, а, напротив, иногда служил еще к большему возбуждению общества, ибо если не все, то часть общества скоро и легко разобралась в том, что то, дано, уже желают свести на нет.

	предыдущая		следующая
		оглавление