Виртуальная библиотека


 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

ОТСТАВКА МАНУХИНА И ТИМИРЯЗЕВА

Министр юстиции С. С. Манухин не остался все время (6 месяцев) моего премьерства и был заменен М. Г. Акимовым, ныне председателем Государственного совета и имеющим некоторое влияние на государя. Произошло это таким образом. Манухин представляет собою в высшей степени порядочного человека, принципиального государственного деятеля, прекрасного юриста, отлично знающего судебную часть и несколько доктринерски славянофильского направления. Он был прекрасным министром юстиции, хотя, может быть, тогда смотрящим на практические вопросы теоретически, не считался со временем, которое, конечно, было в высшей степени безалаберно-революционное.

Вследствие этого он, конечно, в Совете часто расходился с министром внутренних дел Дурново. Но главным его недоброжелателем являлся генерал Трепов, который еще ранее 17 октября в качестве петербургского генерал-губернатора предъявлял к министру юстиции Манухину различные незаконные требования, которые тот не удовлетворял и не мог удовлетворять, так как требования эти нарушали законы, чем теперь министерство Столыпина, конечно, не смутилось бы. После 17 октября Трепов упросил государя, чтобы директора департамента полиции Гарина, того самого Гарина, который теперь все занимается, большею частью для отвода глаз, сенаторскими ревизиями и который по личным отношениям к Трепову занимал, когда Трепов был товарищем министра внутренних дел, без году неделю место директора департамента полиции, сделали сенатором.

При мне государь говорил Манухину, что он полагал бы Гарина (который, когда я стал председателем Совета, ушел вместе с Треповым) сделать сенатором, а Манухин представлял резонные соображения и данные о несправедливости такого назначения ввиду значительного числа деятелей во всех ведомствах гораздо более заслуженных, чем Гарин, и гораздо более серьезных, нежели он, которые тем не менее не пользуются этим званием; но государь сказал; что это он уже обещал, а потому Манухин и представил указ о назначении Гарина в сенат.

Конечно, это обстоятельство с Гариным усилило вражду Трепова против Манухина. Во всяком случае я неоднократно слышал от Трепова, что вся беда заключается в бездействии юстиции и что при таком бездействии невозможно подавить революцию, а такое положение будто бы поддерживает Манухин. С другой стороны, не без основания Манухин мне неоднократно говорил, что вся беда заключается в Трепове, что он своей полнейшей политической невоспитанностью и невежеством способствовал всем событиям в 1904 и 1905 гг., расшатавшим власть, что он имел и имеет роковое влияние на государя и государыню (которая ему доверяет по влиянию своей августейшей сестры Елизаветы Федоровны), и прибавлял: Покуда он будет — будут вечные неожиданности”. Впрочем, надо отдать справедливость его величеству, что, покуда на Манухина не ополчились более авторитетные силы, речи о необходимости его ухода не было, но затем, когда революция тронула сильно карманы, и многие почтеннейшие деятели потеряли равновесие, а между тем юстиция продолжала относиться не только объективно к делу, но иногда и с некоторой снисходительностью к левым, не имеющей оправдания в закона и в иных случаях внушаемой страхом возмездия со стороны крайних левых, то против такого олимпийского спокойствия начали будировать такие уравновешенные и в высшей степени почтеннейшие деятели, как бывший министр юстиции при введении новых судебных учреждений обер-камергер статс-секретарь член Государственного совета граф Пален.

Балтийские бароны вообще были более других испуганы революцией, так как в балтийских губерниях она проявилась с особой силой; там местное население совершенно выбилось из послушания закону и властям, грабило и убивало местных помещиков, вводило свое революционное управление, что и со стороны правительства вызвало решительные военные меры, также иногда сопровождавшиеся эксцессами (например, история с экспедицией генерала Орлова, ныне умершего от чахотки и находившегося в каких-то особых отношениях к Вырубовой, а через нее в мистических отношениях к бедной, не вполне здоровой императрице).

Каково было тогда время, я приведу такой случай. Помню и октябре, когда я уже жил в запасном доме Зимнего дворца, вдруг мне утром докладывают, что ко мне пришел граф Пален и желает меня видеть. Я сейчас же приказал его принять. Ко мне входит этот почтеннейший и культурнейший старец и мне говорит:

“Я пришел к вам, чтобы вас спросить о следующем:

управляющий моим имением мне телеграфирует, что к нему явились представители революционных шаек (латыши) и требуют внесения денег по постановлениям сего правительств, и поэтому, как следует поступить — внести или не внести?”

Я его спросил, дано ли об этом знать генерал-губернатору, который имел тогда широчайшие полномочия, как начальник края, находящегося на военном положении; он мне ответил утвердительно. В таком случае,— сказал я,— по вопросу о том, следует ли исполнить требование революционной шайки или нет, предоставляю вам судить. Старик совершенно растерянный ушел.

7 ноября я получил от государя записку, уведомляющую, что он назначает заседание Совета министров (под своим председательством) 9 ноября и что заседание это начинается в 11 часов утра, причем его величество в этой записке сообщил мне, что заседание “начнется с личного доклада министра юстиции в присутствии Совета. Считаю такое нововведение нужным и полезным для всех министров” (хотя это нововведение в мое время более не повторялось).

9 ноября я и все министры поехали в Царское Село. К удивлению моему, в числе присутствовавших в заседании был граф Пален, Э. В. Фриш (вице-председатель Государственного совета) и еще не помню кто. Заседание открыл его величество указанием, что существуют нарекания на действия юстиции и что ввиду этого он счел нужным выслушать по этому предмету в присутствии приглашённых министра юстиции. С. С. Манухин с большим достоинством защищал подчиненное ему ведомство, указывая на то, что чины этого ведомства держатся тех оснований, на которых зиждятся новые суды; что за некоторыми исключениями действия судебных чинов совершенно правильны, а в тех случаях, когда действия эти неправильны, то принимаются меры, законами установленные; что не следует забывать, что новые суды основаны на следующих принципах: гласность, независимость судей, “лучше простить несколько виновных, нежели осудить одного невинного” и проч.

На юстицию нападал министр внутренних дол Дурново, указывая на слабость репрессии и нечто вроде забастовки судебных мест. Я с своей стороны, признавая, что такие явления к сожалению бывают, заявил, что вообще судебные места действуют правильно и было бы ошибочно обобщать обвинение и подрывать одно из наиболее культурных ведомств в империи.

К удивлению моему граф Пален в своей речи, видимо, более склонялся к нападению на С. С. Манухина, или, вернее, на министерство юстиции, нежели к его защите. Заседание этим кончилось, но для меня было уже ясно, что государь решил Манухина сплавить и что в значительной степени это решение основано на наушничестве генерала Трепова.

Через несколько дней ко мне пришел министр юстиции Манухин и заявил, что он при первом докладе после приведенного заседания счел нужным доложить государю, что после происшедшего в заседании Совета он не считал возможным оставаться министром юстиции, так как не может изменить своих взглядов, а его взгляды, видимо, не одобряются его величеством. Государь на увольнение его согласился и просил передать об этом мне.

При первом же докладе я всеподданнейше передал о сообщении, сделанном мне Манухиным, причем очень просил его величество, увольняя сенатора Манухина от должности министра юстиции, назначить его членом Государственного совета. Государь на это согласился, но не особенно охотно. Затем я спросил государя, кого он полагает назначить вместо Манухина. Его величество передал мне, что ему рекомендуют назначить Лопухина (прокурора киевской судебной палаты, родственника бывшего директора департамента полиции, ныне находящегося в Сибири). Я доложил, что Лопухина не знаю, и просил разрешить мне навести о нем справки. Для меня сразу стало ясно, что Лопухина подсунул князь Оболенский (обер-прокурор синода), имеющий слабость всюду подсовывать своих родичей и кузенов (Столыпин его кузен).

Вернувшись домой, я кстати застал у себя профессора уголовного права Киевского университета Самофалова, долго служившего в судебном ведомстве и человека весьма консервативного образа мыслей, также, между прочим, находившего слабость действий в смутное время судебного ведомства. Я его спросил, знает ли он Лопухина. Он мне дал такую о нем характеристику: весьма почтенный человек, уважаемый в судебном ведомстве и симпатичный барин. Так как такая общая характеристика меня не удовлетворяла, то я его спросил, каков он был бы министром юстиции. На это Самофалов, относившийся критически к действиям Манухина в смутное время, находя его излишне либеральным, мне ответил, что Лопухин будет Манухиным, но только без его авторитетности, серьезных юридических знаний, опытности и громадной трудоспособности. После этого я вместе с ним обратился к официальной справочной книжке, и мы начали искать, кто из сенаторов пользуется неотъемлемою репутацией правых, которые не могли бы встретить возражений в смысле недостаточной их консервативности, носили бы русские фамилии и прошли бы все должности в судебной карьере, т. е. были бы люди “du metier”. Самофалов указал мне по списку сенаторов на трех, удовлетворяющих этим условиям: Акимова, Иванова и Щербачева.

На следующий день я видел его величество и заговорил о министре юстиции. Из разговора я увидел, что на оставление Манухина на своем посту его величество не согласится, к тому же я убедился, что и Манухин не согласится после всего происшедшего остаться министром юстиции.

Относительно Лопухина я высказался отрицательно. Тогда государь меня спросил: “Кто же ваши кандидаты?” Я указал его величеству вышесказанные три фамилии, объяснив, как я их выбрал. На вопрос “А вы их знаете?” — я ответил, что последних двух (Иванова и Щербачева) лично я совсем не знаю и никогда не видал, а Акимова встречал много лет тому назад, когда я был начальником эксплуатации Юго-Западных железных дорог, а он товарищем прокурора киевской судебной палаты. Государь мне ответил, что он его не знает, на что я позволил себе заметить, что государь также но знает Лопухина.

Государь был недоволен этим разговором и в конце концов сказал мне: “Пришлите ко мне Акимова тогда-то, но не говорите ему, что я имею в виду дать ему какое-либо назначение”.

Возвратясь домой, я просил Акимова по телефону приехать ко мне. Когда он приехал, то я его в первый раз увидал после Киева, т. е. после промежутка времени более 20 лет, и передал ему, что государь приказал ему явиться к его величеству тогда-то. Он меня спрашивал, не знаю ли я, для чего государь его вызывает, причем передал, что собирался выйти в отставку и не мог только с министром юстиции уговориться о размере пенсии.

В этот самый день, когда Акимов представился государю, я получил от его величества записку, в которой он писал, что Акимов ему очень понравился и чтобы я представил указ о назначении его министром юстиции. Когда я сказал Дурново, что министром юстиции будет Акимов, а на сестре Акимова женат Дурново, то он не очень радостно встретил это известие, может быть, потому, что боялся конкуренции на поприще реакционного консерватизма”

Должен сказать, что во все время, пока Акимов был министром юстиции в моем министерстве, он держал себя весьма прилично; проводя в Совете консервативные идеи, он в этом направлении был гораздо сдержаннее и, если так можно выразиться,— законнее, нежели Дурново. Я бы не мог указать ни одного действия Акимова как министра юстиции, которое шло бы вразрез с тем направлением, которое естественно и логично вытекло из принципов, провозглашенных 17 октября, конечно, толкуемых в консервативном направлении, но без натяжек, “совестливо”.

Между тем Дурново часто, не стесняясь, высказывал взгляды, совсем несовместимые с началами этого великого манифеста, и относился, к нему недоброжелательно. Впрочем, это направление развивалось у Дурново по мере упрочения его положения, сближения с Треповым и убеждения, что это именно “по вкусу” царя. Что касается назначения Акимова, то меня удивило, что он выбрал себе в товарищи Щегловитова, который всегда высказывал столь трафаретно красные идеи, так что я просил Манухина не водить его на заседания Совета (он тогда был директором департамента). На мой вопрос, знает ли он Щегловитова, он мне ответил, что его хорошо знает. Я тогда не знал всю “бессовестность” убеждений и мнений этого теперешнего министра юстиции, которые ярко обрисовались, когда он влез на этот пост, поэтому мне теперь понятно, почему Акимов тогда его выбрал в товарищи.

Такое, если можно так выразиться, поведение Акимова во время бытности его министром юстиции в моем министерстве привело меня даже к тому, что, покидая пост председателя Совета, на вопрос его величества, кого бы я мог рекомендовать ему в заместители, я ему ответил, что это зависит, какого председателя он хочет: если консервативного, то пусть назначит Акимова, а если весьма корректного, но твердого и либерального, то тогда — Философова, государственного контролера. В числе достоинств последнего я указал на сравнительную его молодость.

Мне известно, что тогда государь предлагал этот пост Акимову, но он от этого назначения уклонился. Затем государь назначил Акимова председателем Государственного совета, и на этом посту он себя часто ведет совершенно недостойно. Во-первых, по точному смыслу законов, раз член Государственного совета назначен к присутствованию, то затем он не может быть устраненным от присутствования, и только при назначении лиц членами Государственного совета вновь можно их назначить не к присутствованию и также пополнение членов присутствующих делать или путем назначения новых членов Государственного совета или назначением к присутствованию неприсутствующих. Акимов допустил такую практику, что ежегодно публикуется, какие члены Государственного совета должны быть присутствующими, и при этом в список не помещают как умерших или освобожденных от присутствования по их просьбе, также и тех, которые вели себя (говорили речи или подавали голос) так, как это не нравилось наверху или самому Акимову.

Таким образом, члены Государственного совета не находили себя неожиданно в списке. Причем это делалось к тому же бестактно, неделикатно и в отношении членов, в благонамеренности консерватизма и порядочности коих не могло быть никакого сомнения, которые за собой имеют продолжительную достойную и постепенную государственную службу на различных должностях, например: Бутовский, Кобеко, Стевен, генерал Косич. Такую практику Акимов основал на статье закона, которая гласит о том, что в начале каждого года публикуется список членов, присутствующих в Государственном совете. Между тем точный смысл этой статьи в связи с другими, находящимися в том же учреждении Государственного совета, не оставляет никакого сомнения, что так как число членов по назначению присутствующих, дающих голоса, не должно быть больше числа членов присутствующих по выбору, то в начале каждого года объявляется список тех и других для гласности и общественного контроля.

Таким образом, каждый член Государственного сонета по назначению находится под своего рода дамокловым мечом быть выкинутым из присутствования в общем собрании в случае неодобрительного поведения. Конечно, это имеет самое деморализующее влияние на членов по назначению, в большинстве в сущности старых чиновников и часто не имеющих самостоятельных средств.

Акимов ввел также своего рода негласный надзор за членами Государственного совета. Посредством некоторых членов Государственного совета, им же назначенных, и также чиновников государственной канцелярии, он находится в курсе того, в собраниях каких групп какие члены Государственного совета бывают, и что они там говорят.

Затем он испрашивает предварительно у его величества, как государь желает, чтобы тот или другой законопроект прошел или был отвергнут. Получив это указание, он оказывает различные воздействия на членов, часто прямо говоря, что если будет решено так-то, то государь будет недоволен, или что государь просил, чтобы члены по назначению давали свои голоса так-то.

Наконец, в общих собраниях, пользуясь правами, предоставленными председателю во время заседаний, он часто ведет собрания крайне пристрастно, обрывает без всяких или недостаточных оснований тех, которые говорят не в угодный ему тон, и дозволяет говорить, не стесняясь ни количеством времени ни содержанием слова, тем, которые говорят в направлении, ему угодном. В результате его величество очень доволен Акимовым, но Государственный совет роняется, и я уверен, что по многим существенным делам Государственный совет дал бы другие вотумы, если бы не прибегали к таким недостойным приемам.

Я расскажу теперь об одной истории, которая послужила к тому, что я решил расстаться с Тимирязевым. Когда образовалась канцелярия, состоявшая при мне, как председателе Совета министров, то князь Мещерский (“Гражданин”) просил прикомандировать к канцелярии чиновника, служащего в министерстве внутренних дел, некоего Мануилова-Манусевича. Я раз видел этого Мануилова-Манусевича в Париже перед Японской войной, когда вследствие того, что я был безусловно против политики, приведшей Россию к этой войне, я покинул пост министра финансов и был назначен председателем Комитета министров. Тогда Мануилов-Манусевич был агентом министра внутренних дел Плеве в Париже, и он счел нужным явиться ко мне и, между прочим, сказать, чтобы я не был на него в претензии, если я узнаю, что за мною ездят агенты русской полиции, что в этом он непричастен и что это петербургские агенты Плеве, который желал знать, как я буду себя вести за границею. Князь Мещерский меня очень просил о прикомандировании Мануилова-Манусевича к канцелярии председателя Совета, и я имел слабость не отказать ему в этой просьбе, и Мануилов-Манусевич был прикомандирован к канцелярии с согласия министра внутренних дел, оставаясь в министерстве внутренних дел. Я с ним никаких личных сношений, помимо управляющего канцелярией Вуича, не имел, а сей последний меня через несколько недель уже предупредил, что вообще с Мануиловым-Манусевичем нужно быть осторожнее, так как он имеет дурную репутацию. Через несколько дней после того, как Мануилов-Манусевич был прикомандирован к канцелярии, он явился ко мне и от имени князя Мещерского просил меня принять Гапона, который ввиду того, что громадное большинство рабочих находится в руках анархистов-революционеров, искренно раскаивается в своем поступке, приведшем рабочих к расстрелу 9 января 1905 г., желает теперь спасти рабочих и, ввиду дарованной 17 октября конституции, помочь правительству успокоить смуту. Я был очень удивлен, что Гапон в Петербурге, и спросил, неужели Гапон здесь и с каких пор? Мануилов мне ответил, что он в Петербурге еще с августа месяца, т. е. последние месяцы диктаторства Трепова он был уже в Петербурге. Я Гапона в жизни ни ранее, ни после не видел и никогда не имел с ним никаких сношений. Когда Плеве вздумал распространять в Петербурге зубатовщину, то я, уже узнавши об этом от фабричной инспекции, против этого протестовал, и при мне, т. е. покуда я был министром финансов, зубатовщину в Петербурге старались скрыть. С моим уходом с поста министра финансов в августе 1903 г., когда Плеве стал хозяином положения, зубатовщина в Петербурге расцвела, явился Гапон и затем вся эта полицейская организация привела к 9 января 1905 г. Я ответил Мануилову, что никаких сношений с Гапоном иметь не желаю и что если он в течение суток не покинет Петербург и не уедет за границу, то он будет арестован и судим за 9 января. Вечером того же дня я видел Дурново и спросил его, знает ли он, что Гапон в Петербурге. Он был очень удивлен этой новостью и спросил меня, не могу ли я сообщить ему его адрес. Я адреса не знал, а потому и не мог ему его сообщить. На другой день ко мне явился Мануилов и передал, что Гапон хочет уехать заграницу, но не имеет денег; я дал Мануилову 500 руб., сказав, что я даю ему эти деньги с тем, чтобы он довез Гапона до Вержболова и убедился, что Гапон покинул Россию. Затем, дня через два, ко мне явился Мануилов и доложил, что Гапон переехал в Воржболове границу и обещал, что он в Россию не возвратится. Может быть, тогда было бы правильнее его арестовать и судить, но ввиду того, что тогда все рабочие были в экстазе и Гапон пользовался еще между ними большой популярностью, я не хотел сейчас после 17 октября и амнистии усложнять положение вещей. Через некоторое время ко мне пришел князь Мещерский и убеждал меня разрешить Гапону вернуться в Петербург и принять его, говоря, что Гапон теперь принесет громадную пользу и борьбе с анархистами и революционерами ввиду его влияния па рабочих и полного отчуждения от революционеров-анархистов после того, как он с ними познакомился за границею. Я просил Мещерского оставить меня в покое и сказал, что Гапону не доверяю, никогда его не приму и ни в какие сношения с ним не вступлю. Затем в течение нескольких месяцев о Гапоне ни слова не слыхал. В марте месяце мне как-то Дурново сказал, что Гапон в Финляндии и хочет выдать всю боевую организацию центрального революционного комитета и что за это просит 100 тыс. рублей. Я его спросил: “А вы что же полагаете делать?” — На это Дурново мне сказал, что он с Гапоном ни в какие сношения не вступает и не желает вступать, что с ним ведет переговоры Рачковский, и на предложение Гапона он ответил, что готов за выдачу боевой дружины дать 25 тыс. рублей. На это я заметил, что я Гапону не верю, но, по моему мнению, в данном случае 25 или 100 тыс. не составляют сути дела.

Затем я узнал, что Гапон убит в Финляндии. Около 10 ноября, уже после того, как я отверг ходатайство Гапона через князя Мещерского (Мануилов его воспитанник или, как он их называет,— духовный сын) и выпроводил Гапона за границу, управляющий моей канцелярией Н. И. Вуич, докладывая мне о лицах, желающих мне представиться, доложил, что между прочим представятся журналисты Матюшенский и Пильский. Уже в это время я не принимал без доклада по делам не экстренным лиц, совсем неизвестных. Он доложил мне, что оба эти журналиста работают в "Новостях", по тому времени газете либеральной, но умеренной, и, по сведениям департамента полиции, это люди не опасные, что они желают меня видеть по делам профессиональных организаций рабочих с целью отвлечения их от анархических союзов. Через несколько дней я принял Матюшенского; в это время уже Гапон по сведениям Мануилова-Манусевича был за границею. Матюшенский мне докладывал о том, что необходимо восстановить те библиотеки и читальни, которые были основаны до катастрофы 9 января 1905 г. и которые были после сего закрыты и опечатаны полициею, так как эти учреждения теперь могут, оказать громадное содействие к отвлечению рабочих от революционных обществ анархического характера. Я сказал Матюшенскому, что против этого ничего принципиально не имею, но что он должен обратиться к министру торговли, который должен войти в детали этого дела, мне неизвестные. Затем он заговорил о том, что следовало бы помиловать Гапона, что я категорически отверг.

Потом он просил меня дать ему записку к министру торговли; я написал, прося выслушать Матюшенского, но опасаясь дать ему записку на руки, позвал находившегося в канцелярии Мануилова, передал ему записку,.сказав, чтобы он передал ее Тимирязеву и одновременно представил Матюшенского. После этого я Матюшенского более не видел. Моя беседа с ним была весьма непродолжительна, и он мне крайне не понравился. На другой или третий день был у меня Тимирязев и говорил, что он выслушал Матюшенского, что дело идет о восстановлении тех учреждений рабочих, которые были организованы во времена Плеве-Гапона и затем закрыты я опечатаны полицией после 9 января 1905 г., что он по нынешним временам, чтобы отвлечь рабочих от революционеров-анархистов, этому сочувствует, и что для этого нужно будет денег.

Я ответил, что ничего против этого не имею, что относительно всего этого он должен сговориться с министром внутренних дел, а относительно денег испросить их у государя из так называемого десятимиллионного фонда, ежегодно ассигнуемого по государственной росписи для чрезвычайных расходов, которые росписью не предвидены; при этом я ему сказал, что во всяком случае на это можно дать только несколько тысяч, помню, сказал —- не более шести и при условии контроля за их расходованием. Этот разговор был около 20 ноября, и затем мне Тимирязев ничего по этому делу не говорил, точно так, как мне ничего не говорил об этом деле Мануилов, что со стороны последнего, впрочем, было довольно естественно, так как я ему никаких поручений, кроме передачи маленькой записочки и представления Матюшенского Тимирязеву, не давал, да кроме того я после предупреждения Вуича о том, что вообще Мануйлов не заслуживает доверия, его не принимал.

Вдруг в конце января или начале февраля 1906 г. я узнал из газет, что Матюшенскому было выдано Тимирязевым 30 тыс. руб. на возобновление гапоновских организаций, что из них 23 тыс. Матюшенский похитил и скрылся. Это побудило меня запросить письмом, в чем дело, и из объяснений Тимирязева я узнал, что он испросил всеподданнейшим докладом у государя на организацию учреждений для рабочих 30 тыс., что выдал их Матюшенскому, что Матюшенский хотел украсть 23 тыс., что рабочие (организация умеренных рабочих) это узнали и затем, при содействии жандармской полиции, деньги эти нашли, что, наконец, Тимирязев даже видел Гапона и обо всем этом он мне никогда не говорил ни слова!

О том, что он видел Гапона, он не только не говорил мне, но и не писал даже после того, как вся эта история раскрылась. Я узнал об этом уже по оставлении им поста министра из протокола его допроса судебным следователем по делу Матюшенского.

Эта история и была причиной, почему я решил расстаться с Тимирязевым. По этому предмету в моем архиве хранится моя переписка с Тимирязевым и объяснение по поводу этой переписки Мануилова. Из характера этой переписки видно, что и в объяснениях своих Тимирязев неправдив. Уволившись совсем от службы, он, благодаря связям с некоторыми дельцами, укрепившимися во время бытности его министром торговли в моем министерстве, получил несколько мест в частных учреждениях и затем своею услужливостью добился того, что его выбрали одним из членов Государственного совета от торговли и промышленности. Это было, по-видимому, то, что он желал.

После ухода Тимирязева с поста министра торговли и промышленности я хотел предложить это место академику Янжулу (бывшему профессору финансового права Московского университета и главному фабричному инспектору в Москве).

Но ранее, нежели докладывать об этом его величеству, я просил к себе Янжула, чтобы с ним объясниться. Он от этого назначения уклонился. В то время бомба еще имела магическое действие и охотников на министерские и вообще боевые посты было мало .