Вслед за двумя сравнительно мягкими зимами пришла необыкновенно суровая зима 1916/1917 годов: в Петрограде в первые три месяца 1917 года средняя температура была 26,5 градусов ниже нуля в сравнении с 10 градусами в то же время прошлого года. В феврале 1917 года температура падала в среднем до 29 градусов. В Москве было еще морозней: до 31 градуса ниже нуля. Холода стояли такие, что крестьянки не решались пускаться в путь на городские рынки. Железнодорожные пути заметало гигантскими сугробами, и не хватало рук расчистить эти заносы. Даже локомотивы в такую стужу выходили из строя, и иногда приходилось часами их растапливать, чтобы создать давление. Суровые погодные условия усугубили тяжкую транспортную проблему. На тридцатый месяц войны большая часть подвижного состава была сильно изношена и выведена из строя. К середине февраля 1917 года в России действовало лишь три четверти от довоенного железнодорожного оборудования, и из этого числа большая доля стояла на приколе из-за суровых погодных условий: зимой 1916/1917 годов 60 тыс. вагонов, груженных продовольствием и топливом, не могли сдвинуться с места из-за снежных заносов - а это составляло одну восьмую всего грузового состава.
Нарушение снабжения имело катастрофические последствия для северных городов, в особенности для Петрограда Запасов хлеба в столице, по-видимому, было достаточно. По словам генерала С. С. Хабалова, командующего округом, 25 февраля на городских складах было 9 тыс. тонн муки - количество, более чем достаточное на несколько дней жизни города. Однако из-за нехватки топлива простаивали пекарни. Приблизительно в двадцатых числах февраля по городу поползли слухи о том, что правительство собирается ввести норму на хлеб по фунту на взрослого человека. Началась паническая закупка, опустошавшая булочные до последней крошки. Образовались гигантские очереди, нередко люди стояли всю ночь напролет на жгучем морозе, чтобы оказаться первыми, когда утром откроются хлебные лавки. Люди были раздражены, и часто в толпе вспыхивали ссоры и драки. Даже сотрудники полиции жаловались на то, что им нечем кормить свои семьи. Одновременно из-за топливного кризиса останавливались заводы. 21 февраля закрылся Путиловский завод. Десятки тысяч праздных рабочих хлынули на улицы,
Ничто лучше не иллюстрирует отстраненность правительства от реальности, чем решение царя в этот напряженнейший и сложнейший момент отправиться в Могилев. Он намеревался провести там неделю для совещаний с генералом Алексеевым, только что возвратившимся в Ставку после лечения в Крыму. У Потопопова это решение не вызвало никаких сомнений. Вечером 21 февраля он уверял государя, что беспокоиться не о чем и он может ехать со спокойным сердцем в уверенности, что тыл в надежных руках. К вечеру следующего дня царь уехал. А две недели спустя он уже вернулся как частное лицо "Николай Романов", под конвоем. Безопасность столицы была вверена весьма некомпетентным людям: военному министру генералу М. А. Беляеву, поднявшемуся на эту высоту по ступенькам военной бюрократической лестницы и получившему среди коллег прозвище "мертвая голова", и командующему округом генералу Хабалову, профессиональный опыт которого не выходил за рамки канцелярий и военных академий.
...Внезапно погода в Петрограде переменилась и температура, поднявшись до 8 градусов выше нуля, не опускалась уже до конца февраля. Горожане, так долго просидевшие взаперти из-за стужи, высыпали под ласковые лучи солнца. На фотографиях, запечатлевших события февральской революции, можно видеть веселые лица людей и ясное небо. Сюрпризы погоды сыграли немалую роль в исторических событиях тех дней.
На следующий день после отъезда царя в Ставку в Петрограде начались беспорядки, которые уже не стихали до падения монархии.
Во вторник, 23 февраля (8 марта), был Международный женский день. Процессия, организованная социалистами, прошла по Невскому к Городской думе - с требованиями женского равноправия, а заодно и хлеба. Повсюду на улицах можно было встретить казаков; толпы зевак рассеивала полиция. Одновременно рабочие (по различным свидетельствам от 78 до 128 тыс. человек) объявили забастовку протеста против нехватки продуктов. Однако день прошел сравнительно спокойно, и к шести часам вечера улицы приняли нормальный вид. Власти, хотя и не были подготовлены к демонстрации такого размаха, все же сумели обойтись без применения оружия. Губернатор Петрограда А. П. Балк и Хабалов делали все возможное, чтобы избежать столкновений с народом, опасаясь внести политическую ноту в пока еще чисто экономические волнения. Охранка, однако, докладывая о событиях, имевших место 23 февраля и на следующий день, отмечала, что казаки отказывались входить в столкновение с толпой. Подобные наблюдения сделал и Балк.
Атмосфера отягощалась нападками на правительство, прозвучавшими и под сводами Таврического дворца, где с 14 февраля проходили заседания Думы. Февральская революция разворачивалась на фоне несмолкающей трескотни антиправительственных речей. И повели наступление на власти все те же, уже знакомые нам лица: Милюков, Керенский, Чхеидзе, Пуришкевич - обвиняя, требуя, угрожая. Их поведение в некотором смысле было не менее безответственно, чем поведение Протопопова и тех сановников, которые отнеслись к волнениям как к провокации жалкой кучки агитаторов.
24 февраля ситуация в Петрограде обострилась. Теперь на улицах было уже порядка 160 - 200 тыс. рабочих, частью бастующих, частью предоставленных самим себе из-за локаута, объявленного на их предприятиях. Испугавшись настроений рабочих окраин, расположенных за Невой, власти выставили кордоны на мостах, ведущих к центру города. Но рабочие легко обошли это препятствие, переходя Неву по льду. Катализатором волнений стала радикальная интеллигенция, в основном так называемые межрайонцы, то есть социал-демократы, ратующие за объединение большевиков и меньшевиков и выдвигавшие программу с призывом к немедленному прекращению войны и к революции. Их лидер Лев Троцкий в это время находился в Нью-Йорке. Весь день проходили стычки между полицией и демонстрантами. Кое-где толпа громила магазины, творила иные бесчинства. Повеяло особым духом русского бунта, духом безграничного насилия без цели и разбора - голая жажда разрушения, описываемого словами "погром" или "разгром". На Невском толпа организовалась в процессию, двинувшуюся с лозунгами "Долой самодержавие!", "Долой войну!" И снова казаки явно не выказывали желания подчиняться приказам.
Понимая серьезность продовольственной проблемы, власти провели вечером 24 февраля совещание на высшем уровне. Присутствовали большинство членов Городской думы и министры, за исключением Голицына, которого не известили, и Протопопова, про которого говорили, что он, по всей видимости, занят спиритическим сеансом. Петроградской думе было, наконец, даровано долгожданное право распоряжаться распределением продовольствия.
На следующий день бунтующие, не встретив суровых репрессивных мер, стали еще агрессивней. Демонстрации, проходившие в этот день, были явно организованы, ибо приобрели отчетливый политический оттенок. Появились красные знамена, революционные транспаранты, на которых помимо прочего можно было увидеть: "Долой немку!" К этому времени буквально все промышленные предприятия города были закрыты и около 200 - 300 тыс. праздных рабочих заполонили улицы. На Казанской площади, в середине Невского, собралась толпа студентов и рабочих, они выкрикивали лозунги и пели "Марсельезу". Неподалеку оттуда в Гостином дворе были убиты трое гражданских. В другом месте бросили гранату в жандармов. Толпа, оттерев полицейского офицера от команды, избила его до смерти. Особенно часто нападения на полицию совершались на Выборгской стороне, где радикалы объявили "свободными" отдельные районы!.
Императрица следующим образом описывала события того дня: "Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, - просто для того, чтобы создать возбуждение, - и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя".
Интеллигенты-социалисты только уже по ходу дела поняли, что начинается революция. 25 февраля меньшевистские депутаты Думы обсуждали вопрос о созыве "Совета рабочих". И все же можно утверждать, что на начальной стадии волнения в Петрограде - а пока нигде больше беспорядков не наблюдалось - были по сути голодными бунтами, и политическое значение, которое им хотели придать интеллектуалы из меньшевиков и межрайонцев, отражало в основном их собственные чаяния. Таково, по крайней мере, было мнение ведущего петроградского большевика А. Г. Шляпникова. Когда ему сообщили, что в городе начинается революция, Шляпников проворчал: "Какая там революция! Дадут рабочим по фунту хлеба, и движение уляжется".
Если еще оставалась какая-то надежда справиться с беспорядками в городе, то телеграмма царя, полученная Хабаловым вечером 25 февраля и требующая подавить беспорядки военной силой, всякую надежду похоронила. Чтобы понять мотивы, руководившие царем, следует иметь в виду, что ни он, ни находившиеся в Ставке генералы не понимали серьезности ситуации в столице, благодаря заботам Протопопова, который велел полиции "смягчать" донесения в Ставку". В рапортах Хабалова в Могилев от 25 и 26 февраля обстановка описывалась как вполне управляемая". В результате еще 26 февраля никто в Могилеве не представлял себе истинной серьезности происходящего". Информация, имевшаяся в распоряжении Ставки, давала основания полагать: демонстрация силы может восстановить порядок. В телеграмме царь писал, что в то время, когда солдаты мерзнут в окопах и готовы отдать жизни в весеннем наступлении, нельзя терпеть беспорядки в тылу: "Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией". Хабалов впоследствии говорил, что его очень удручило царское повеление идти на вооруженное столкновение с восставшими" - то есть толкающее как раз к тому, чего в городе пытались избежать. Покорный монаршей воле, он издал два распоряжения. Одно из них запрещало уличные собрания и предупреждало, что войскам отдан приказ вести огонь но демонстрантам. Другое предписывало бастующим рабочим вернуться на предприятия до 28 февраля, те же, кто не подчинится приказам, лишаются отсрочки от военной службы и подлежат отправке на передовую". Приказы эти срывали, едва лишь их успевали расклеить". В одной из трех записок супругу 25 февраля императрица советовала не стрелять по демонстрантам. Она удивлялась, что не введено нормирование продуктов и не военизированы заводы: "Этот продовольственный вопрос может свести с ума", - заключала она.
В ночь с 25 на 26 февраля власти утратили контроль над рабочими кварталами, в особенности на Выборгской стороне, где рабочие громили и поджигали полицейские участки.
Воскресным утром 26 февраля Петроград был занят военными частями в боевом снаряжении. Жителям было запрещено выходить из домов. Мосты через Неву были подняты. Утром все было спокойно, но к полудню тысячи рабочих, ожидая, какой оборот примут события, стали переходить реку по льду и заполнять центр города, Во второй половине дня во многих районах столицы войска открывали огонь по скоплениям людей. Самый кровавый инцидент произошел на Знаменской площади, в центре которой высилась знаменитая конная статуя Александра III работы скульптора П. П. Трубецкого, - это было излюбленное место сборищ политических агитаторов. Когда собравшиеся отказались разойтись, рота Волынского гвардейского полка открыла огонь - было убито 40 человек и столько же ранено,
Обращение к силе дало ожидаемый результат: к ночи в столице все было спокойно. Н. Н. Суханов, оставивший лучшее описание событий в Петрограде в 1917 году, участником которых он был, считал, что правительству удалось восстановить контроль над центром города. В этот вечер был пышный прием у княгини Радзивилл, о котором петербургское общество говорило уже несколько недель. Вид ее ярко освещенного дома на Фонтанке навел французского посла Мориса Палеолога на аналогию с Парижем в 1789 году.
Чтобы устранить главный рассадник политической оппозиции, царь повелел отложить заседания Думы до апреля. Голицын сообщил об этом Родзянко поздно вечером 26 февраля.
С наступлением ночи, казалось, все стихло. Но затем произошел целый ряд событий, и по сей день поражающих своей внезапностью и размахом: мятеж Петроградского гарнизона, за сутки превративший половину войск в повстанцев, а к 1 марта охвативший всю 160-тысячную солдатскую массу,
Понять случившееся невозможно, не приняв во внимание состав и условия содержания Петроградского гарнизона. Гарнизон состоял, собственно, из новобранцев и отставников, зачисленных в пополнение ушедших на фронт запасных батальонов гвардейских полков, квартировавшихся в мирное время в Петрограде. Перед отправкой на фронт им предстояло в течение нескольких недель проходить общую военную подготовку. Численность сформированных с этой целью учебных частей превосходила всякую допустимую норму: в некоторых резервных ротах было более 1000 солдат, а встречались батальоны по 12 - 15 тыс. человек; в общей сложности 160 тыс. солдат были втиснуты в казармы, рассчитанные на 20 тыс. Резервисты, набранные из народного ополчения, многим из которых было сильно за тридцать и даже за сорок, чувствовали себя обиженными судьбой. Здесь, в Петрограде, они подверглись обычным для русских солдат унижениям: офицеры к ним обращались на "ты" и им запрещалось ездить на городском транспорте. Хоть и облаченные в шинели, они по сути ничем не отличались от рабочих и крестьян, которых встречали на улицах Петрограда и в которых сейчас им было приказано стрелять. Родзянко, имевший возможность близко наблюдать их, так описывал события неделю спустя: "Вспыхнул неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому подобных я еще не видел и которые, конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики и которые все свои мужицкие требования нашли полезным теперь же заявить. Только слышно было в толпе: "Земли и воли", "Долой династию", "Долой Романовых", "Долой офицеров", и началось во многих частях избиение офицеров. К этому присоединились рабочие, и анархия дошла до своего апогея".
Февральская революция часто описывается как рабочее восстание, поэтому важно подчеркнуть, что в первую очередь это был солдатский мятеж - бунт вчерашних крестьян, которых власти из экономии содержали в переполненных казармах в самом сердце империи, что, по словам одного современника, было "равносильно раскладыванию костров вокруг порохового погреба".
Судьба царского режима всецело зависела от благонадежности армии, поскольку обычные органы охраны порядка - полиция и казаки - не обладали достаточной численностью, чтобы справиться с многотысячными толпами манифестантов. В феврале 1917 года насчитывалось всего 3,5 тыс. полицейских, вооруженных устаревшими японскими винтовками, и несколько казачьих рот, по необъяснимой причине лишенных оружия устрашения - нагаек. Говоря в беседе с английским послом, что армия его спасет, царь тем самым признавал свою зависимость от настроений в войсках. Однако лояльность войск поколебалась, когда они получили приказ стрелять по безоружным людям, Русским солдатам всегда претило, чтоб их использовали против гражданских, но теперь такая роль им нравилась всего менее, ибо, еще "зеленые" рекруты, они по-прежнему жили гражданскими интересами и сочувствовали гражданским нуждам. Наблюдая поведение казаков и солдат в эти критические дни, Суханов почувствовал, что они ищут лишь предлога, чтобы присоединиться к демонстрантам. Такое же мнение высказывалось в одном из последних донесений охранки от 26 февраля, составленном незадолго до разгрома ее восставшими: "Движение вспыхнуло стихийно, без подготовки, и исключительно на почве продовольственного кризиса. Так как воинские части не препятствовали толпе, а в отдельных случаях даже принимали меры к парализованию начинаний чинов полиции, то массы получили уверенность в своей безнаказанности, и ныне, после двух дней беспрепятственного хождения по улицам, когда революционные круги выдвинули лозунги "долой войну" и "долой правительство", - народ уверился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть бессильна подавить движение в силу того, что воинские части не сегодня-завтра выступят открыто на стороне революционных сил, что начавшееся движение уже не стихнет, а будет без перерыва расти до конечной победы и государственного переворота".
Царский генерал Е. И. Мартынов, после октябрьского переворота перешедший на службу к большевикам и прекрасно описавший роль армии в февральской революции, критически отзывается о пассивности царских властей в ситуации братания петроградского гарнизона с восставшими. Он противопоставил их поведение энергичным мерам, предпринятым французским президентом Тьером в марте 1871 года: едва лишь началось братание войск с парижской толпой, Тьер отвел их в Версаль, откуда они позднее повели наступление и захватили столицу . Беляев и Хабалов же, наоборот, беспомощно наблюдали разрастающийся бунт.
Первые шатания дисциплины в гарнизоне начались вечером 26 февраля в ответ на столкновение на Знаменской площади. Взволнованные случившимся рабочие пришли на Марсово поле, где стоял Павловский полк. Они рассказали солдатам 4-й роты Резервного батальона, что их собратья-волынцы стреляли по безоружным. Разгневанные павловцы ворвались в арсенал, захватили тридцать винтовок и вышли на улицу. Группа в сотню человек двинулась к Невскому с твердым намерением уговорить или заставить волынцев прекратить стрельбу. По дороге они столкнулись с отрядом конной полиции, и между ними завязалась перестрелка. Лидер бунтовщиков, молодой поручик, получил тяжелое ранение. Оставшись без командира, бунтовщики растерялись. Другие гарнизонные части их не поддержали. К ночи, когда павловцы вернулись в казармы, девятнадцать зачинщиков волнений были взяты под арест. В телеграммах, отправленных в этот вечер в Могилев, Хабалов и Беляев упомянули о беспорядках в некоторых воинских частях, но заверили царя, что волнения будут подавлены.
Если поставить задачу определить конкретную дату начала февральской революции, то такой датой можно считать 27 февраля (12 марта) 1917 года, когда "рабочие демонстрации превратились в солдатский бунтам и царские власти потеряли контроль над столицей. Самый значительный из описанных в истории, военный бунт начался с Павловского полка, Всю ночь солдаты митинговали, выражая возмущение расстрелом на Знаменской площади, и в конце концов проголосовали за неподчинение приказам стрелять в демонстрантов. Были отправлены гонцы в расположенные поблизости Преображенский и Литовский гвардейские полки, которые присоединились к этому решению. На следующее утро уже три полка вышли на улицы. В Павловском полку убили офицера. Солдаты громили казармы жандармских рот. Сметая с пути верные правительству пикеты, бунтовщики продвигались на Выборгскую сторону, где к ним присоединились восставшие рабочие. Мятежные солдаты разъезжали по городу в захваченных бронемашинах, крича и размахивая оружием. Всякий, кто попадался им на пути, рисковал оказаться жертвой самосуда. Часть солдат устремилась в Петропавловскую крепость и освободила узников. Толпа разгромила министерство внутренних дел. Над Зимним дворцом вознесся красный флаг. Полицейских, на свою беду оказавшихся в форме, избивали и убивали. Вечером толпа ворвалась в охранное отделение и начала крушить и жечь архивные документы - особое рвение при этом, по наблюдениям очевидцев, проявили тайные осведомители. Взламывались оружейные склады и похищались во множестве винтовки. Повсюду грабили магазины, рестораны и даже частные квартиры.
К ночи Петроград оказался в руках крестьян в шинелях. Из 160 тыс. солдат гарнизона половина бунтовала, а другая сохраняла "нейтралитет". Хабалов мог полагаться только на тысячу - две верных частей, в основном из Измайловского полка. Лишь с полдюжины общественных зданий оставалось в руках правительства.
Скорость, с которой бунт распространился по Петроградскому гарнизону 27 февраля, нельзя объяснить только накопившимся у солдат крайним недовольством, хотя и это тоже, конечно, имело место. Но развитие бунта говорит о том, что ничего нельзя было сделать, чтобы его остановить. Это был вовсе не армейский бунт из тех, что в период войны случались в других странах, в том числе во Франции и Германии, но типичный русский бунт с мощным анархистским оттенком. Взбунтовавшиеся были в большинстве своем рекрутами из крестьян 80-х годов рождения, и наследие трехсотлетнего рабства было у них в крови. Они оставались покорными лишь до тех пор, пока непослушание влекло за собой возмездие, но едва почувствовав безнаказанность за самые дикие свои поступки, мгновенно выходили из повиновения. Хронология бунта указывает на то, что начался он с Павловского полка, восставшего в ночь с 26 на 27 февраля вслед за безуспешным выступлением одной из рот. Беляев предлагал участников беспорядков отдать под трибунал, признанных виновными казнить, но Хабалов своей властью распорядился только арестовать зачинщиков, Это было фатальным слабоволием. Троцкий, сам в подобной ситуации без колебаний применявший жесткие меры, следующим образом описывал психологию русских на пороге военного бунта: "Критический час соприкосновения напирающей массы и преграждающих путь солдат имеет свою критическую минуту: это когда серая застава еще не рассыпалась, еще держится плечо к плечу, но уже колеблется, а офицер, собрав последнюю силу решимости, отдает команду "пли". Крик толпы, вопль ужаса и угрозы заглушают голос команды, но только наполовину. Ружья колышутся, толпа напирает. Тогда офицер направляет дуло револьвера на самого подозрительного из солдат. Из решающей минуты выступает ее решающая секунда. Гибель наиболее смелого солдата, на которого невольно оглядываются остальные, выстрел по толпе унтера из винтовки, выхваченной у убитого, - застава смыкается, ружья разряжаются сами, сметая толпу в переулки и дворы".
26 февраля рука имперской власти дрогнула: как только она поколебалась расстрелять "самых подозрительных солдат", порядок рухнул и бунт стал разгораться подобно пожару.
Государь император все еще не представлял себе тяжести положения. Понятно поэтому, как он был раздражен, когда 26-го вечером ему показали телеграмму от Родзянко, столь несоответствующую донесениям Хабалова и Беляева: "Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".
Царь предпочел проигнорировать предостережение Родзянко, уверенный, что тот распространяет панику, чтобы вырвать политические уступки для Думы. На следующий день пришла еще одна телеграмма от председателя Думы: "Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии". Николай взглянул на телеграмму и обратился к своему адъютанту барону Фредериксу со словами: "Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать".
Но уже в тот же день царское хладнокровие подверглось суровой проверке, ибо панические известия Родзянко получили подтверждение из источников, которым царь доверял несравненно больше, Пришла телеграмма от Хабалова, в которой он сообщал, что не в состоянии предотвратить запрещенные сборища, так как войска взбунтовались и отказываются стрелять в население". Было несколько телеграмм от императрицы, в одной из которых она настойчиво убеждает: "Уступки необходимы". Вел. кн. Михаил советовал распустить Совет министров и заменить его кабинетом, ответственным перед Думой, под председательством князя Г. Е. Львова. Он предлагал себя в качестве регента. В два часа пополудни Голицын от имени Совета министров сообщал царю, что бушующая толпа вышла из-под контроля и что Совет собирается уйти в отставку в пользу думского министерства, предпочтительно под председательством Львова или Родзянко. Кроме того он рекомендовал ввести военное положение и назначить ответственным за безопасность в столице популярного генерала с боевым опытом. Николай попросил Воейкова связаться с военным министром Беляевым, чтобы получить подтверждение. Беляев подтвердил, что Петроград стал неуправляемым. Решающую роль сыграла телеграмма от обер-гофмаршала графа П. К. Бенкендорфа, который спрашивал, желает ли государь, чтобы его жена и дети выехали к нему. Дети в это время болели корью, и царь, не желая, чтобы они пускались в дорогу, принял решение вернуться в Царское Село и отдал распоряжение подготовить свой поезд к отправке этой же ночью (с 27 на 28 февраля).
Николай, наконец, понял, что в столице серьезные неприятности, но все еще не осознал их глубину и силу: подобно Людовику XVI 14июля 1789года, он полагал, что имеет дело с восстанием, а не с революцией. Он верил, что беспорядки можно подавить силой. Об этом говорят два его решения. Отвергнув предложение председателя Совета министров о передаче правления думскому кабинету, он повелел министрам оставаться на местах. Однако предложение того же Голицына о назначении военного диктатора, ответственного за безопасность Петрограда, он принял. На эту роль он выбрал шестидесятишестилетнего генерала Н. И. Иванова, который отличился в галицийской кампании 1914 года и имел солидный опыт службы в жандармерии. Во время обеда в Ставке в тот день царь, выглядевший бледным, печальным и взволнованным, отозвал в сторону генерала Иванова и имел с ним долгую беседу. Иванову было приказано отправиться в Царское Село во главе лояльных армейских частей для обеспечения безопасности императорской фамилии, а затем, в качестве новоназначенного командующего Петроградским военным округом, взять на себя командование полками, направленными с фронта ему на подмогу. Все министры переходили в его подчинение. В девять часов вечера Алексеев передал генералу Данилову, начальнику штаба Северного фронта в Пскове, распоряжение обеспечить отправку двух кавалерийских и двух пехотных полков, состоящих из "самых прочных, надежных" солдат и "смелых" офицеров, в помощь генералу Иванову. Сходный приказ был получен и штабом Западного фронта. Размер военного контингента - восемь боевых полков, усиленных пулеметными командами, - указывал на то, что Николай и генералы планировали провести крупную операцию по подавлению бунта.
Иванов поднял по тревоге стоявший на охране Ставки батальон георгиевских кавалеров, то есть ветеранов, получивших ранения и награжденных Георгиевским крестом за храбрость, проявленную в бою. В разговоре с друзьями Иванов казался далеко не уверенным в благонадежности своих людей и успехе своей миссии. Отряд из 800 человек выехал поездом из Могилева около одиннадцати утра, направляясь в Царское Село самым прямым путем - через Витебск и Дно. Сам Иванов выехал два часа спустя.
Теперь, когда мы знаем, что миссия Иванова не состоялась, трудно сказать, могла бы она быть успешно, действуй царь в последующие дни решительней. Однако замысел представляется не столь безнадежным, как в это, похоже, уверовали политики и даже генералы под влиянием политиков. 27 февраля восстанием был охвачен только Петроград; за исключением нескольких стачек солидарности в Москве, повсюду в стране было спокойно. Решительные действия дисциплинированных фронтовых частей могли бы подавить восстание, которое пока еще было лишь гарнизонным бунтом. Однако на этот план махнули рукой потому, что политики убедили себя - и, как показали дальнейшие события, напрасно, - будто лишь Дума способна восстановить порядок. Они сумели убедить и генералов оказать давление на царя и вынудить его отказаться от власти. В действительности политические уступки, когда они наконец были сделаны, дали эффект, противоположный ожидаемому, превратив бунт Петроградского гарнизона в народную революцию.
О том, что Петроградский гарнизон превратился в сброд, не способный к сопротивлению, ярко свидетельствует эпизод, произошедший 28 февраля на открытии заседаний новообразованного Совета. Как вспоминал Шляпников, после того как Чхеидзе открыл собрание и исполнительный комитет сделал отчет о своей деятельности, "по докладу были выступления, но значительная доля их не имела прямого отношения к отчету. Выступали солдаты - представители некоторых полков с приветствиями и поздравлениями с "победой иарода. Благодаря этим выступлениям, заседание Совета быстро превратилось из делового в митинговое. (...) Около Таврического дворца раздается пулеметная пальба. Звуки выстрелов проникают и в комнату собрания, долетают и до чутких ушей солдат. Моментально создается паника, люди бросаются сплошною массою к дверям, волной выкатываются в Екатерининский зал. Солдаты, находившиеся в этой огромной зале, также стремились к выходу в различных направлениях. Некоторые бросились бить окна, выходящие в сад, намереваясь выпрыгнуть через разбитые стекла".
Царский поезд - голубой с золотой отделкой - выехал из Могилева 28 февраля в пять часов утра, опережая Иванова и его экспедицию. Перед царским шел свитский поезд - с штабом и военной охраной. Однако, чтобы не помешать миссии Ивановf, царский поезд двинулся не кратчайшим, а кружным путем", взяв вначале на восток - в направлении Москвы, а затем у Вязьмы изменив курс на северо-запад, в сторону Бологовj. Этот виток имел серьезные последствия. Иванов приехал в Царское, как и планировалось, 1 марта. Если бы царский поезд проследовал тем же путем 2 марта, когда Николая принуждали к отречению, его супруга была бы рядом с ним. И императрица была уверена, что в таком случае он смог бы противостоять требованиям оставить трон.
Весь день 28 февраля путешествие царского поезда и свиты проходило без всяких приключений. Но около часа ночи, когда свитский поезд въехал в Малую Вишеру, в 170 километрах к юго-востоку от столицы, офицер доложил, что пути впереди в руках "недружелюбно настроенных солдат". Когда, чуть позднее, в Малую Вишеру вошел царский поезд, государя разбудили. После краткого совещания было решено вернуться в Бологое и оттуда проследовать в Псков, где имелся телеграфный аппарат Хьюза для прямых переговоров и располагался штаб Северного фронта под командованием генерала Н. В. Рузского. Воейков, бывший свидетелем этого эпизода, рассказывал, что царь все это время проявлял удивительную выдержку~~. Царский поезд достиг Пскова 1 марта в 7.05 вечера.
Встречал царя городской голова, но Рузского, ко всеобщему недоумению, не было; Он появился через несколько минут; по словам Дубенского, "Рузский шел согбенный, седой, старый, в резиновых калошах (...) Лицо у него бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо". Рузский, которому суждено было сыграть критическую роль и разворачивавшихся событиях, по положению уступавший только Алексееву, был, очевидно, самым "политизированным" из всех генералов командования. Ему часто приходилось сталкиваться с Протопоповым по вопросам продовольственного снабжения и по поводу решения о выводе Петроградского округа из его подчинения. Все его симпатии были целиком на стороне думской оппозиции. Он не любил Николая и считал монархию анахронизмом. "Николаю, таким образом, предстояло прожить самые критические два дня своей жизни под влиянием военачальника, настроенного решительно против него". С первой минуты появления царя в Пскове Рузский стремился убедить его сначала даровать уступки Думе, а затем и отречься.
В тот же вечер в Пскове ожидали Родзянко, который должен был дать подробный рапорт о положении в столице, но Совет министров запретил ему покидать город. В 8.41 вечера об этом стало известно в Пскове.
Царь и не представлял, насколько он не у дел с тех пор, как события стали развиваться по своим внутренним законам. Гражданские и военные чиновники никак не могли повлиять на ситуацию: 1 марта политическое противоборство шло не между царем и Думой, а между Думой и новым претендентом на власть - Петроградским Советом.
Когда мятежники сделали свое дело, центр внимания переместился в Таврический дворец. Накануне думские лидеры узнали, что царь повелел прервать сессию Думы. Под давлением радикалов Родзянко назначил на следующее утро заседание Прогрессивного блока с советом старейшин, состоявшим из представителей различных думских партий. Теперь у Думы появился шанс продемонстрировать решимость, отклонив повеление царя и созвав новое революционное собрание. Дума так долго стояла на переднем крае оппозиции к царизму, что, когда город охватил хаос, люди невольно обратили взор к Думе в ожидании руководящей воли. Все надеялись, что Дума сможет тотчас же сформировать кабинет и взять на себя управление страной.
Но теперь, когда наконец столь долгожданная власть сама шла в руки, Дума спряталась за формальное соблюдение законопорядка.
Ведь Николай II был все еще монархом, и поскольку он запретил временно заседания Думы, у нее не было законного права продолжать работу. Некоторые левые и правые депутаты требовали проигнорировать желание царя, но Родзянко не уступал; напротив, он отправил царю телеграмму с просьбой предоставить Думе полномочия на формирование кабинета министров. К полудню он согласился обсуждать с советом старейшин дальнейший курс действий. Старейшины Думы были очень взволнованы, Они опасались, что их неповиновение монаршей воле может подлить масла в огонь народных страстей и способствовать анархии. В то же время они считали невозможным пребывать в бездействии, когда к Думе стекаются толпы демонстрантов, требуя действий. 27 февраля толпа в 25 тыс. человек заполнила пространство перед Таврическим дворцом, некоторые проникли даже во дворец.
Зажатые в угол, старейшины выработали уклончивое, компромиссное решение. Из уважения к монаршей воле они просили депутатов собраться в 2.30 пополудни в другом зале Таврического дворца, так называемом Полуциркульном, на "частное совещание". Присутствовали большинство членов Прогрессивного блока вкупе с социалистами, но без консерваторов. Вот как описывает эту сцену Шульгин: "Он (зал) едва вместил нас: вся Дума была налицо. За столом были Родзянко и старейшины. Кругом сидели и стояли, столпившись, стеснившись, остальные... Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу... Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно... Это нечто - была улица... уличная толпа... Ее приближавшееся дыхание уже чувствовалось... С улицей шествовала Та, о которой очень немногие подумали тогда, но очень многие, наверное, ощутили ее бессознательно. Потому что они были бледны, с тайно сжимающимися сердцами... По улице, окруженная многотысячной толпой, шла Смерть..."
После беспорядочной дискуссии, в ходе которой сторонники немедленного захвата власти советом старейшин столкнулись с более осторожными приверженцами законных методов, было решено сформировать исполнительный комитет в составе двенадцати членов Думы, по-прежнему частным порядком, под названием "Временный комитет Государственной думы для водворения порядка в столице и для сношений с учреждениями и лицами". Возглавляемый Родзянко, этот комитет первоначально включал представителей Прогрессивного блока с добавлением двух социалистов (Керенского и Чхеидзе), представляя собой таким образом коалицию, охватывающую политический спектр от умеренных националистов до меньшевиков. Нелепое и неудобочитаемое название комитета отражало робость его организаторов. Революционный подъем масс, которого представители Думы так долго ждали, застал их врасплох: искушенные в перепалках с министрами, они не имели никакого представления о перепалках с министрами, они не имели никакого представления о том, как справиться с разъяренной толпой. Они даже не умели взять власть, идущую им в руки. Зинаида Гиппиус, сравнивая робость думских лидеров с решительным поведением радикальной интеллигенции в Совете, отметила в своем дневнике психологические препятствия, которые они не могли преступить: "Только просить могли у "законной власти". Революция свергла эту власть - без их участия. Они не свергали. Они лишь механически остались на поверхности, - сверху. Пассивно-явочным порядком. Но они естественно безвластны, ибо взять власть они не могут, власть должна быть им дана, и дана сверху; раньше, чем они себя почувствуют облеченными властью, они не будут властны".
Утверждается, что неспособность Думы сразу и недвусмысленно объявить себя властью имела катастрофические последствия, ибо лишила Временное правительство, образованное из нее, законных оснований. Однако значение, придаваемое этому факту, определяется не столько проблемой легальных основ власти, которой население по большому счету было не слишком озабочено, сколько отражением господствующего образа мыслей - а именно: боязнью ответственности. Очевидец рассказывает, что думская группа приняла решение учредить "Временный комитет" в атмосфере, очень напоминающей ту, в которой в обычное время могли бы назначить комитет по рыболовству. Бывший начальник петроградского охранного отделения А. В. Герасимов считал, что, прибегая к уловке не брать на себя власть, а для борьбы с беспорядками учредить неформальную организацию, думские лидеры хотели обезопасить себя на случай, если монархии все же удастся подавить мятеж - ибо они были извещены о приближении карательной экспедиции генерала Иванова.
По пословице "на безрыбье и рак рыба" петроградское население за правительство принимало Думу, и с 27 февраля по 1 марта к Таврическому дворцу стекались бесчисленные депутации выразить ей свою поддержку и верность. В этих депутациях были не только рабочие, солдаты и интеллигенция, но тысячи офицеров, военные части, охранявшие императорские дворцы, и - самое поразительное - даже жандармская рота, прошествовавшая к Таврическому дворцу под звуки "Марсельезы" с развернутыми красными знаменами . 1 марта вел. кн. Кирилл Владимирович, комендант дворцовой охраны Царского Села и кузен царя, объявил, что признает власть Временного правительства.
Резкая перемена настроений части наиболее нелиберального слоя петроградского общества - офицеров правых взглядов, жандармов, полицейских, всего несколько дней назад бывших опорой монархии, можно объяснить только одним - страхом. Шульгин, вращавшийся в гуще событий, был твердо уверен, что офицеры, в частности, были парализованы страхом и искали у Думы защиты от взбунтовавшихся солдат.
"Временный комитет" разослан телеграммы командующим вооруженными силами, извещая их о том, что, дабы положить конец кризису власти, он возлагает на себя права прежнего кабинета. Порядок будет вскоре восстановлен.
Вечером Родзянко посетил председателя Совета министров Голицына, чтобы выяснить, согласится ли царь на формирование думского министерства. Голицын передал отрицательный ответ царя. Когда в десять часов вечера Родзянко вернулся с этим сообщением в Таврический дворец, во "Временном комитете" начались долгие дебаты, приведшие к неумолимому выводу, что не остается иного выбора, как принять на себя de facto правительственные полномочия. В противном случае следует ожидать либо полного беспорядка, либо захвата власти соперничающим и радикальным органом - Петроградским Советом, возродившимся к жизни в тот же день.
***
О возрождении Петросовета впервые заговорили меньшевики 25 февраля, но поставлен этот вопрос был по инициативе двух членов Центральной рабочей группы, арестованных в январе по приказу Протопопова, а утром 27 февраля освобожденных восставшими, - председательствующим рабочей группы К. А. Гвоздевым и секретарем Б. О. Богдановым. Оба были меньшевиками. За подписью "Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов" в тот же вечер в Таврическом дворце они выпустили обращение к солдатам, рабочим и другим жителям Петрограда избрать представителей на организационный митинг Совета , Обращение не оставляло времени для проведения полноценных выборов, и в результате на открывшемся вечером собрании присутствовали всего лишь несколько десятков человек. И хотя, по некоторым свидетельствам, собралось около 250 человек, большинство составляли случайные наблюдатели и лишь 40 - 50 человек были признаны полномочными принять участие в выборах. Собрание избрало Временный исполнительный комитет (Исполком) из восьми или девяти человек, главным образом меньшевиков: Чхеидзе занял пост председателя, а Керенский и М. И. Скобелев - его заместителей. Поскольку никакого протокола не велось, трудно сказать, что в точности происходило. Выступили несколько солдат, и было решено допустить солдатских представителей в Совет, в особую секцию. Затем последовало обсуждение продовольственного вопроса и необходимости создания милиции для охраны порядка. Было решено в качестве официального печатного органа Совета выпускать "Известия" и просить "Временный комитет" удержать средства у прежних властей путем захвата Государственного банка и других финансовых учреждений".
28 февраля своих представителей в Совет избрали заводы и военные части. В подавляющем большинстве избирались умеренные социалисты: экстремистские партии (большевики, эсеры-максималисты и межрайонцы) получили менее 10 % голосов. Выборы проводились крайне беспорядочно, в традициях русских сходов, где не заботятся о точном математическом подсчете индивидуальных мнений, а блюдут выражение коллективной воли. А поскольку мелкие мастерские и крупные заводы выставили равное число представителей, как и военные части - от полка до роты, то Совет переполнили делегаты мелких предприятий и гарнизона. Ко второй неделе существования Совета из трех тысяч депутатов более двух были солдатами - и это в городе, где промышленных рабочих насчитывалось в два-три раза больше, чем солдат. На фотографиях, запечатлевших заседания Совета, люди в шинелях преобладают.
Пленарные заседания Совета, первое из которых состоялось 28 февраля, напоминали гигантский сельский сход, как будто заводы и казармы выслали сюда своих большаков. Не было ни распорядка дня, ни процедуры принятия решений: в открытой дискуссии, в которой мог принять участие всякий, кто пожелает, вырабатывалось единодушное решение. Как и сельский сход, Совет на этой стадии напоминал косяк рыб, способный мгновенно изменить направление, повинуясь невидимой команде. Суханов следующим образом описывает первые собрания: " - А что в Совете? - спросил я, помню, кого-то вошедшего за занавеску. Тот безнадежно махнул рукой:
- Митинг! Говорит кто хочет и о чем хочет (... )
Мне случилось несколько раз проходить через залу заседаний.
Вначале картина напоминала вчерашнюю: депутаты сидели на стульях и скамьях, за столом, внутри "покоя" и по стенам; между сидящими, в проходах и в концах залы, стояли люди всякого звания, внося беспорядок и дезорганизуя собрание. Затем толпа стоящих настолько погустела, что пробраться через нее было трудно, и стоящие настолько заполнили все промежутки, что владельцы стульев также побросали их, и весь зал, кроме первых рядов, стоял беспорядочной толпой, вытягивая шеи (...) Через несколько часов стулья уже совсем исчезли из залы, чтобы не занимали места, и люди стояли, обливаясь потом, вплотную друг к другу; "президиум" же стоял на столе, причем на плечах председателя висела целая толпа взобравшихся на стол инициативных людей, мешая ему руководить собранием. На другой день, или через день, исчезли и столы, кроме председательского, и заседание окончательно приобрело вид митинга в манеже (...)"
Поскольку такое столпотворение не годилось ни на что, кроме митинговых выступлений, и поскольку, кроме того, интеллигенция полагала, будто лучше всех других знает, что нужно "массам", полномочия вынесения решений скоро перешли к Исполкому. Этот орган, однако, не являлся представительным органом рабочих и солдат, ибо его члены, как и в 1905 году, были назначены социалистическими партиями. Таким образом, члены Исполкома представляли не рабочих и солдат, а соответствующую партийную организацию, и могли быть в любой момент замещены другими членами этой партии. И, как видно из дальнейших событий, это была намеренная политика радикалов. 19 марта солдатская секция проголосовала за расширение численности Исполкома и включение в его состав девяти солдатских и девяти рабочих представителей. Исполком отверг это решение, ссылаясь на то, что расширение состава произойдет на Всероссийском совещании Советов, намеченном на конец месяца. Интеллигенция, заправлявшая в Исполкоме, предпочла бы даже держать в секрете список его членов. Имена деятелей Исполкома стали широко известны лишь в конце марта, после появления на улицах Петрограда листовки с требованием обнародовать имена. (Шляпников А. Семнадцатый год. Т. 3. М.; Л., 1927. С. 173. Такая скрытность, возможно, объясняется тем конфузным обстоятельством, что многие члены Исполкома были нерусскими по происхождению (грузины, евреи, латыши, поляки, литовцы и т. д.). См.: Станкевич В. Б. Воспоминания, 1914 - 1919 гг. Берлин, 1920. С. 86.)
Таким образом, Исполком был не столько исполнительным органом Совета, как явствовало из его названия, сколько координационным органом социалистических партий, поставленным над Советом и говорящим от его имени. Самые первые кооптации в Исполком проводились 6 марта, когда прислать своего оратора было предложено партии народных социалистов. Два дня спустя в состав Исполкома был введен и эсер, представлявший группу, называвшую себя "Республиканскими офицерами". 11 марта было предоставлено по одному месту представителям социал-демократических партий Польши, Литвы и Латвии. 15 марта в состав вошел большевистский делегат. Такой способ комплектации Исполкома был формализован 18 марта, с принятием принципа, согласно которому каждая социалистическая партия имеет право на три места: одно для члена ее центрального комитета, два других - для представителей местных организаций.
Принятие этого принципа имело три последствия. Оно искусственно расширяло представительство в Исполкоме большевиков, которые имели мало приверженцев среди рабочих и практически никого среди солдат. Кроме того, оно укрепляло позиции умеренных социалистов, что придавало Исполкому политическую окраску, которая со временем вошла в противоречие со все более радикальными настроениями в стране. И, что самое главное, бюрократизировало Исполком: этот самоназначаемый исполнительный орган "рабочих и солдатских масс" стал в действительности комитетом радикальной интеллигенции, среди которой трудно было отыскать рабочего или солдата и которая преследовала свои собственные интересы и руководствовалась своими собственными представлениями. "Отход в сторону бюрократизации во имя организаций совершился необратимо. Представительство определялось принадлежностью к организации, а не выборами, которые существовали лишь для виду. Все же ничто не указывает на то, что эти демократы предполагали намеренно нарушить или пародировать демократическую процедуру. Ничто, ни протест, ни дискуссия не нарушали атмосферу единодушия, кроме вопросов о численности представителей, которых можно включить в состав, и выборе организаций, определяемых как "представительные". Вокруг этого велась настоящая политическая борьба. Предложение большевиков предусматривало удвоение числа их представителей, обеспечение численного преимущества голосов, благодаря принятию представителей латышских большевиков. Представители других организаций не возражали: в общем, эта процедура обеспечивала равно и небольшевикам даже еще более твердый прирост выборных. Таким путем всякая ветвь и всякий отросток социал-демократии или эсеров имели право на двух представителей в бюро, даже если за ними стояло не более горстки активистов. Напротив, тысячи солдат и рабочих, совершивших в действительности февральский переворот, сходят навсегда со сцены. Отныне от их имени [выступают] "представители".
Как это ни удивительно, собрания Исполкома, при небольшом числе участников и их политической грамотности, протекали едва ли менее беспорядочно, чем собрания всего Совета, во всяком случае, в первые недели его существования. Как описывает их представитель трудовиков В.Б.Станкевич, они представляли собой такой же сумасшедший дом:
"В это время Исполнительный комитет имел чрезвычайный вес и значение. Формально он представлял собой только Петроград, но фактически это было революционное представительство для всей России, высший авторитетный орган, к которому прислушивались отовсюду с напряженным вниманием, как к руководителю и вождю восставшего народа. Но это было полнейшим заблуждением. Никакого руководительства не было, да и быть не могло."
Заседания происходили каждый день с часу дня, а иногда и раньше, и продолжались до поздней ночи, за исключением тех случаев, когда происходили заседания Совета и Комитет, обычно в полном составе, отправлялся туда. Порядок дня устанавливался обычно "миром", но очень редки были случаи, чтобы удалось разрешить не только все, но хотя бы один из поставленных вопросов, так как постоянно во время заседаний возникали экстренные вопросы, которые приходилось разрешать не в очередь (…)
Вопросы приходилось разрешать под напором чрезвычайной массы делегатов и ходоков как из петроградского гарнизона, так и с фронтов и из глубины России, причем все делегаты добивались во что бы то ни стало быть выслушанными в пленарном заседании Комитета, не довольствуясь ни отдельными членами его, ни комиссиями. В дни заседаний Совета или солдатской секции дела приходили в катастрофическое расстройство. (...)
Важнейшие решения принимались часто совершенно случайным большинством голосов. Обдумывать было некогда, ибо все делалось второпях, после ряда бессонных ночей, в суматохе. Усталость физическая была всеобщей. Недоспанные ночи. Бесконечные заседания. Отсутствие правильной еды - питались хлебом и чаем и лишь иногда получали солдатский обед в мисках, без вилок и ножей".
В этот начальный период, по словам Станкевича, "от Комитета всегда всего можно было добиться, если только упорно настаивать". В таких условиях риторика заменяла анализ, а добрые намерения - реальность. Позднее, к концу марта, когда из сибирской ссылки вернулся ведущий грузинский меньшевик Ираклий Церетели и занял место председательствующего, сессии Исполкома приобрели более упорядоченный вид, в большой мере благодаря тому, что его решения предварительно проходили обсуждение на собраниях социалистических партий.
Так, мгновенно, Петроградский Совет приобрел слоистую структуру: сверху - выступающий от имени Совета орган, состоящий из социалистов-интеллигентов, оформленный в Исполнительный комитет, снизу - неуправляемый сельский сход. Если не считать его интеллигентных ораторов, Совет представлял собой вполне сельское учреждение, втиснутое в самый космополитичный город империи. И в этом нет ничего удивительного: Петроград был подавляюще крестьянским городом еще до войны, когда крестьяне составляли 70% его населения. Но эта масса еще более возросла во время войны с притоком 200 тыс. рабочих, нанятых в деревнях для работы на оборонных заводах, и 160 тыс. рекрутов и резервистов, в основном тоже деревенского происхождения.
Сообразно традиционным меньшевистским и эсеровским взглядам на Советы как орган "демократического" контроля над "буржуазией", Исполком 1 марта большинством в 13 против 8 голосов вынес решение не входить в правительство, которое в это время формировала Дума. Этим решением социалисты обеспечили себе право критиковать правительство и управлять им, не разделяя при этом с ним ответственности: позиция, весьма сходная с той, которую облюбовала себе парламентская оппозиция в отношении царизма. Как и в случае нерешительности думских лидеров, медливших объявить себя политической властью, радикальной интеллигенцией руководили не только теоретические, но и личные соображения. Сегодняшним исследователям события 26 - 27 февраля могут казаться необратимым переломом между прошлым и будущим, но современникам они таковыми не представлялись. К этому времени восстание шло только в Петрограде - никто не последовал примеру столицы. Карательная экспедиция с фронта могла прибыть в любой момент. Свидетель тех событий и их исследователь С.П.Мельгунов отмечает, что в этот момент несколько тысяч хорошо вооруженных людей при толковом командовании могли легко овладеть Петроградом и тогда социалисты-интеллигенты могли поплатиться жизнью. Поэтому, видимо, было гораздо благоразумнее предоставить ответственность "буржуазной" Думе и манипулировать ею из-за занавеса.
Таким образом, 27 февраля в России установилась особая форма правления: двоевластие, которое продержалось до 25 - 26 октября, когда уступило место большевистской диктатуре. Теоретически "Временный комитет" Думы, вскоре переименованный во Временное правительство, нес всю административную ответственность, а функции Совета сводились к контролю, какой может осуществлять законодательный орган по отношению к исполнительному. В действительности, однако, все обстояло совсем не так. Совет, или, вернее, его Исполком распоряжался и устанавливал законы по своему усмотрению, порой даже не ставя в известность правительство. К тому же партнеры, или совластители, не могли сотрудничать эффективно, так как преследовали совершенно различные цели. Думские лидеры хотели сдержать революцию, советские же лидеры - ее развить. Первые были бы рады остановить ход событий на рубеже, которого они достигли к ночи 27 февраля, для вторых 27 февраля было лишь ступенью к "настоящей" - то есть социалистической - революции.
***
Думских лидеров, решивших; наконец, что у них нет иного выбора, как сформировать кабинет вопреки монаршей воле, все же останавливало два затруднительных момента: законные основания своего решения и средства обуздать неуправляемые толпы. Наиболее консервативные члены "Временного комитета", и среди них Шульгин и Гучков, придерживались мнения, что следует предпринять еще одну попытку убедить Николая II предоставить Думе право назначить кабинет. Но большинство считали это бесполезной затеей, предпочитая узаконить свои действия с помощью Петроградского Совета или, вернее, его социалистической интеллигенции, окопавшейся в Исполкоме.
Это был крайне любопытный оборот. Совет в конце концов был не более чем общественная организация, своевольно учрежденная и управляемая представителями социалистических партий, которых никто не выбирал. В лучшем случае за ним можно было признать представительство рабочих и солдат города Петрограда и его окрестностей, то есть самое большее 1 млн. граждан в стране с 170-миллионным населением. С точки зрения законности, IV Дума - при всей ограниченности избирательного права - имела больше оснований выступать от имени всей страны. Но ее лидеры надеялись утвердиться посредством численности: сотрудничество с социалистическими партиями помогло бы им совладать с толпой, а также с потенциальной контрреволюцией. В это время Исполком был крепко взят в руки меньшевиками, которые согласились на принятие на себя Думой формальных правительственных прав. Решение испрашивать свои полномочия у Совета, представленного Исполкомом, психологически вполне объяснимо. Но решение это едва ли наделяло новое правительство законными правами, в которых оно нуждалось. Когда 2 марта Милюкову во время выступления, уже в качестве нового министра иностранных дел, крикнули из зала: "Кто вас выбрал?", он не нашел ничего лучше, как заявить: "Нас выбрала русская революция" - довод, который с тем же основанием мог тогда привести всякий стремящийся к власти.
Социалисты из Исполкома вовсе не собирались предоставлять новому правительству свободу действий. Они были готовы поддерживать его только при условии, что оно примет и станет проводить программу действий, угодную Исполкому: то есть согласие давалось по известной формуле "постольку - поскольку". С этой целью 1 марта Исполком выработал программу из девяти статей, которая должна была послужить основой взаимодействия с новым правительством. Представители двух организаций встретились в полночь 1 марта. Милюков вел переговоры от имени Думы, Исполком представляла многопартийная делегация во главе с Чхеидзе. Неожиданно думский комитет не выдвинул никаких возражений против большинства условий, предложенных Исполкомом, в значительной степени из-за того, что в них не содержались два самых спорных вопроса, служивших водоразделом между либералами и социалистами, - о продолжении войны и об аграрных реформах. В ходе переговоров, затянувшихся до поздней ночи, Милюков убедил социалистов отказаться от требования ввести выборы офицеров. Ему удалось также изменить положение о немедленном установлении "демократической республики", оставив возможность сохранения монархии, чего он страстно желал. Обе стороны пришли к соглашению о принятии программы (содержавшей теперь уже только восемь пунктов) от имени новообразованного "Временного Совета министров" с одобрения Исполкома, но без его подписи. Программа должна была служить основой, которой надлежало руководствоваться правительству в ближайший краткий период - до созыва Учредительного собрания. Программа гласила:
"1) Полная и немедленная амнистия по всем делам политическим и религиозным; в том числе: террористическим покушениям, военным восстаниям, аграрным преступлениям и т.д.;
2) Свобода слова, печати, союзов, собраний и стачек, с распространением политических свобод на военнослужащих в пределах, допустимых военно-техническими условиями ;
3) Отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений;
4) Немедленная подготовка к созыву, на началах всеобщего, равного, тайного и прямого голосования, Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны;
5) Замена полиции народной милицией с выборным начальством, подчиненным органам местного самоуправления;
6) Выборы в органы местного самоуправления на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования;
7) Неразоружение и невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении;
8) При сохранении строгой военной дисциплины в строю и при несении военной службы - устранение для солдат всех ограничений в пользовании общественными правами, предоставленными всем остальным гражданам".
Этот документ, плод ночного творчества вконец утомленных политиков, повлек самые плачевные последствия. Самыми пагубными были пункты 5 и 6, которые единым махом сметали губернскую администрацию и полицию, традиционно оберегавших устои Российского государства. Органы местного самоуправления - то есть земства - и городские советы, которые должны были заменить их, никогда не несли административной ответственности, да и не были к тому приспособлены. В результате - мгновенно охватившая страну анархия, вину за которую правительство стремилось свалить на старый режим, но в которой в действительности во многом было повинно само. Никогда ни одна революция, ни до, ни после 1917 года, не производила такого опустошительного разгрома административного аппарата.
Едва ли менее вредоносными были пункты 1 и 7. Конечно, демократическое правительство не могло содержать в заточении или ссылке политических деятелей, осужденных за их убеждения. Но всеобщая, без разбору амнистия, распространявшаяся и на террористов, привела к тому, что Петроград кишел самыми крайними радикалами, возвратившимися из Сибири и из-за границы. Они путешествовали на правительственный счет, горя желанием свергнуть это самое правительство. Когда англичане задержали Троцкого в Канаде на пути из Нью-Йорка в Россию, за него заступился и добился его освобождения Милюков. А Временное правительство снабдило въездными визами Ленина и его сподвижников, возвращавшихся из Швейцарии и не скрывавших намерений уничтожить это правительство. Получалось, что правительство само дало волю врагам демократии, нередко состоявшим в сношениях с неприятелем и им финансируемым, - что немыслимо представить со стороны более искушенного правительства. И, наконец, позволяя частям Петроградского гарнизона держать оружие и препятствуя отправке его на фронт, новое правительство не только уступило большую долю власти над 160 тыс. солдат, но и пригрело в столице озлобленную и вооруженную крестьянскую массу, которую его враги не преминули повернуть против него же.
Между тем 2 марта межрайонец Ю.М. Стеклов представил от имени Исполкома восьмистатейную программу на одобрение Совета. Было решено, что Совет назначит наблюдательный комитет, надзирающий за деятельностью правительства. И после новых переговоров относительно последних поправок "Временный комитет" объявил, что берет власть в свои руки. По просьбе Милюкова Исполком призвал народ поддержать новое правительство. Заявление Исполкома, прохладное по тону, было обставлено условиями: демократия должна оказывать поддержку новому режиму "в той мере, в какой нарождающаяся власть будет действовать в направлении осуществления этих обязательств и решительной борьбы со старой властью".
Так с момента своего образования русское демократическое правительство пользовалось властью и действовало с молчаливого согласия группы радикальной интеллигенции, которая, подмяв под себя исполнительный орган Совета, присвоила право говорить от имени "демократии". Хотя такая зависимость определялась до некоторой степени необходимостью заручиться помощью Совета для усмирения мятежных масс, либералы и консерваторы, образовавшие первое Временное правительство, не видели ничего дурного в таком устройстве. И, в конце концов, именно они добивались от Исполкома декларации в поддержку правительства. Почти не вызвали у них возражений и те условия, на которых Исполком согласился их поддержать. По словам Милюкова, помимо двух статей, которые были опущены или изменены, и статьи 7, все в декларации, представленной Исполкомом, было не только полностью приемлемо для думского комитета или допускало приемлемое толкование, но и "прямо вытекало из собственных взглядов вновь сформированного правительства на его задачи". Действительно, то, что Исполком указал в статьях 1, 5 и 6, кадеты предлагали Столыпину уже в 1906 году. Новый кабинет был подобран Милюковым. Его состав, одобренный вечером 2 марта, был следующим:
Председатель Совета министров и министр внутренних дел кн. Г.Е. Львов
Министр иностранных дел П.Н. Милюков
Министр юстиции А.Ф. Керенский
Министр путей сообщения Н.В.Некрасов
Министр торговли А.И. Коновалов
Министр народного образования А.А. Мануйлов
Военный министр А.И.Гучков
Министр земледелия А.И. Шингарев
Министр финансов М.И. Терещенко
Государственный контролер И.В. Годнев
Обер-прокурор Святейшего синода В.Н. Львов
Все роли были распределены давно, и имена действующих лиц появлялись в прессе уже в 1915 и 1916 годах. Представители Думы | предъявили список предполагаемого кабинета Исполкому для одобрения, но Исполком предпочел оставить этот вопрос на совести "буржуазии".
56-летний князь Львов был преуспевающим помещиком, много | лет проработавшим в земском движении. Во время войны он возглавил "Союз земств и городов", так называемый Земгор. По словам | Милюкова, он был избран возглавить кабинет, потому что как председатель Земгора был ближе всех к исполнению роли общественного "лидера", однако высказывались подозрения, что Милюков, сам стремившийся к лидерству в правительстве, выбрал кн. Львова, увидев в нем удобную подставную фигуру. Более неподходящего человека для управления российскими делами в такое тревожное время трудно было вообразить. Кн. Львов не только не имел никакого опыта государственного управления, но и, кроме того, исповедовал крайнюю форму популизма, покоящегося на безграничной вере в мудрость и добрую волю "народа". Всякое центральное руководство он считал абсолютным злом. Входя в должность, он заявил: "Процесс Великой Революции еще не завершен, но каждый переживаемый нами день укрепит нашу веру в неисчерпаемую творческую силу русского народа, в его политическую мудрость и величие души" .Львов доводил демократические и популистские убеждения до грани анархизма. В последующие недели и месяцы в Петроград за указаниями стекались из губерний бесчисленные делегации, которые он принимал с неизменным вниманием и уважением, но наотрез отказывался давать им наставления. Когда его попросили назначить новых губернаторов вместо снятых правительством, он ответил:
"Это - вопрос старой психологии. Временное правительство сместило старых губернаторов, а назначать никого не будет. В местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением". И этот принцип он доводил до крайности, убежденный, что при истинной демократии все решения принимаются заинтересованными в них людьми, а функции правительства сводятся к простой их регистрации. В.Д. Набоков, управляющий делами Временного правительства, писал впоследствии: "Я не помню ни одного случая, когда бы раздался со стороны министра-председателя властный призыв, когда бы он высказался решительно и определенно (...) Он был воплощением пассивности" . Лишенный воображения, он не понимал размаха событий, в водовороте которых оказался. А впрочем, чего можно было ожидать от человека, который, взирая на Ниагарский водопад, заметил: "И в сущности, что такое? - Течет река и падает. Только и всего". И такая невозмутимая глубокомысленность не покидала его никогда.
Назначение кн. Львова премьер-министром было настоящей катастрофой, усугубляемой тем, что он, кроме того, занимал пост министра внутренних дел. (Уйдя в отставку в июле, он исчез с политического горизонта и умер в 1926 году в Париже в совершенном забвении.)
Столь бездейственного и мягкого человека, естественно, затмили более властные личности в кабинете министров - П.Н. Милюков и А.Ф. Керенский, самые известные российские политики и непримиримые соперники.
Милюков родился в 1859 году и был на поколение старше Керенского. Главное его достоинство заключалось в неисчерпаемой энергии: беспрерывно в работе, постоянно на собраниях и переговорах, он находил время для написания книг, издания газет, чтения лекций. Он был широчайше образован - его научные труды по праву снискали ему прочную славу одного из лучших российских историков. Он был и опытным парламентарием, не выказывая ни излишнего тщеславия, ни эмоциональности. Но чего он был начисто лишен и что погубило в конце концов его карьеру, так это политическая интуиция. Струве говорил о нем, что он относился к политике, как к шахматам, и если бы политика действительно была игрой, он был бы гроссмейстером. Умозрительным путем вновь и вновь возвращаясь к некоторой политической позиции, он, как ему казалось, находил правильное ее решение и пытался реализовать его, когда всем уже давно была совершенно очевидна ее проигрышность. Его выступления, уже на посту министра иностранных дел, сначала за сохранение монархии, а затем за обретение Россией Константинополя и Черноморских проливов, свидетельствуют о политической близорукости.
Керенский был полной противоположностью Милюкову. Если его противник был воплощением логики, он весь находился во власти эмоций. Благодаря умению улавливать настроения масс он очень скоро превратился в идола революции, но из-за своей импульсивности оказался неспособным справиться с обязанностями, которые на себя возложил.
В феврале 1917 года ему было только тридцать
шесть лет, но он давно прочил себя в лидеры грядущей революции. В юности он не
выказывал определенных политических симпатий: вся его биография отражает
непомерное честолюбие, ищущее применения. В конце концов он примкнул к эсерам.
Впервые он привлек всеобщее внимание, выступая защитником на нашумевших
политических Процессах (например, «дело» Бейлиса, ленских рабочих). В IV Думе он
возглавил аморфную фракцию трудовиков и благодаря своим ораторским дарованиям
стал выступать от имени всех левых. Из донесений полиции, опубликованных после
февральской революции, видно, что в 1915 и 1916 годах он вел двойную жизнь. Пользуясь
парламентской неприкосновенностью, Керенский разъезжал по России, чтобы встречаться
с революционерами и наладить подрывную работу. Уже задолго до революции его
считали — и он сам себя считал — восходящей звездой на политическом горизонте.
Зная о своем внешнем сходстве с французским императором, он любил принимать
наполеоновские позы. У него был богатый артистический талант и богатый набор
жестов и иных уловок, за которыми здравомыслящий человек не мог разглядеть ничего,
кроме дешевой мелодрамы, но которые нравились толпе. Он умел поднять и повести
массы, как никто другой, но эффект от его риторики был недолговечен. Современники
считали, что ему недостает умения судить о людях, — недостаток, который в
сочетании с порывистостью в конце концов погубил его как политика.
Керенский хотел сделать свою карьеру в революционной России, являя
собой уникальное связующее звено двух сторон возникшего режима двоевластия — «буржуазии»
и «демократии», в чем в определенной мере преуспел. Намечая список кабинета,
Милюков оставил два министерских портфеля социалистам из Исполкома: он надеялся,
что они станут мостом между кабинетом и Советом. Чхеидзе был предложен специально
учрежденный пост министра труда, но, верный резолюции Исполкома не входить в «буржуазный»
кабинет, он отказался. Керенский, напротив, отчаянно добивался места министра
юстиции: ведь министерский пост в сочетании с членством в Исполкоме ставил его (после
отказа Чхеидзе) в исключительное положение посредника между двумя центральными
институциями нового режима. Он просил Исполком уполномочить его войти в кабинет.
Когда его просьбу отклонили, он через голову Исполкома обратился непосредственно
к «массам». В страстной речи к собранию Совета он клялся, что как министр никогда
не предаст демократические идеалы. «Я не могу жить без народа, — восклицал он
патетически, — ив тот момент, когда вы усомнитесь во мне, — убейте меня!»
Произнося это, он был близок к обмороку. Конечно, это была чистой воды мелодрама,
но она возымела действие. Рабочие и солдаты ответили восторженной овацией и на
руках отнесли его в зал, где заседал думский «Временный комитет». Не в силах
противостоять такому проявлению поддержки народных масс, Исполком согласился
предоставить Керенскому право принять портфель министра юстиции, но вовеки не
мог забыть ему этого шантажистского приема. Уйдя с поста Товарища
председателя Совета, Керенский сохранил свое место в Исполкоме. В последующие
месяцы, по мере того, как власть Временного правительства меркла, он неуклонно
возносился, благодаря именно такой двойственной позиции.
Насущной проблемой Временного правительства стали бывшие царские
сановники — и те, что были взяты под стражу бдительными согражданами, и те, что
сами пришли в Думу искать у нее защиты. 28 февраля и 1 марта сотни таких людей
заполняли залы и комнаты Таврического дворца. Тут-то Керенский, как министр
юстиции, и показал себя. Он не допустит насилия: «Дума не проливает крови», —
гласил брошенный им лозунг, и он умудрялся следовать ему на глазах диких толп,
готовых растерзать тех, кого он сам за несколько недель до того назвал
изменниками. Он спас жизни многим высшим царским сановникам, заключив их под
стражу. Не раз лично вырывал их из рук толпы, жаждавшей крови, как это было с
Сухомлиновым и Протопоповым. Он распорядился разместить задержанных в Министерском
павильоне, стоящем бок о бок с Таврическим дворцом и соединенном с ним крытым
проходом. Там они содержались под мощной охраной и строгим запретом
переговариваться. В ночь с 1 на 2 марта, поражая население демонстрацией силы, их
провели под конвоем в Петропавловскую крепость, и тщедушный Протопопов, казалось,
совсем съежился от страха под нацеленным в его голову стволом винтовки. Когда в
Петропавловской крепости уже не осталось места, остальных поместили в Михайловский манеж. Подсчитано, что в первые дни революции было
арестовано или взято под стражу 4000 человек. Многие из них стали жертвами
большевистского «красного террора».
Февральская революция совершилась сравнительно бескровно. Общее
число пострадавших составляет, по разным подсчетам, 1300— 1450 человек, из которых 168
— убитых. Большинство смертных случаев приходится на Кронштадт и Гельсингфорс,
где матросы-анархисты расправлялись с офицерами, обвиненными в «шпионаже»,
часто просто из-за немецкого звучания их фамилий".
Положение правительства было незавидным. Оно должно было делить власть
с Советом, контролируемым радикалами, полными решимости развивать революцию и, во
имя социалистических идеалов, саботировать войну, которую правительство
намеревалось продолжать. Не было у правительства я точного представления о
своих функциях. Официально оно исполняло роль как бы местоблюстителя, взяв на
себя заботу о государстве до созыва Учредительного собрания. «Они считают, что
власть выпала из рук законных носителей, — записала Зинаида Гиппиус в дневнике 2
марта. — Они ее подобрали и неподвижно хранят, и передадут новой законной власти,
которая должна иметь от старой ниточку преемственности». Но позиция эта не
выдерживала практики, так как на правительство обрушилось множество проблем,
требующих немедленного решения. Иными словами, работе правительства мешало не
только то, что ему приходилось делить власть с другим органом, но еще и то, что оно
не знало, как воспользоваться тем объемом власти, который ему отвели.
Один из мифов русской революции гласит, что Приказ № 1 был рожден
буквально под диктовку возбужденной толпы солдат. Суханов оставил живописный
рассказ о том, как известный социал-демократ адвокат Н.Д. Соколов сидит за столом
в помещении Таврического дворца и записывает солдатские требования. Существует
даже фотография, как бы прибавляющая достоверности этой версии возникновения
документа (на фотографии, правда, при ближайшем рассмотрении, большинство
запечатленных носят офицерскую форму). Однако более подробный анализ документа
выдает не столь случайное его происхождение. Первоначально приказ был сформулирован
вовсе не рядовыми солдатами, но подобранными Исполкомом гражданскими и
гарнизонными депутатами (среди которых были и офицеры), в большинстве связанными
с социалистическими партиями. Воспоминания Шляпникова не оставляют сомнений,
что принципиальные положения Приказа № 1 были сформулированы социалистической
интеллигенцией, изо всех сил стремившейся сохранить свое решающее влияние в
гарнизоне. И хотя приказ отражал некоторые действительные солдатские нужды, в
первую голову он был политическим манифестом. Его авторы, хорошо знакомые с
историей революции, знали, что традиционно главная угроза контрреволюции таится
в вооруженных войсках. Надеясь не допустить этого в России, они желали окоротить
права офицеров и лишить их доступа к оружию. Е. И. Мартынов отмечает, что с первых
же дней революции Временное правительство и Исполком вели борьбу за армию:
«(...) Временное правительство опиралось на начальников и офицерство, а
Совет рабочих и солдатских депутатов — на солдат. Известный Приказ № 1 был как бы
клином, вбитым в тело армии, после чего она раскололась на две части и стала быстро
разлагаться». Исполком воспользовался вечными жалобами солдат на дурное обращение
с ними офицерства для свержения офицерской власти, что вовсе не отвечало нуждам
армии. Достаточно сказать, что из семи статей приказа только два последних были
посвящены положению рядового, остальные же касались роли вооруженных сил при
новом режиме и целью их было лишить «буржуазное» правительство возможности
воспользоваться ими, как это сделал Кавеньяк в 1848 году и Тьер в 1871-м. Для многих
рядовых солдат и матросов понять это не составляло труда. Матрос, носящий весьма
подходящую к случаю фамилию Пугачев, разглагольствовал на кухне у Мережковских,
вернувшись с голосования Приказа № 1: «Это тонкие люди иначе поняли бы. А мы прямо
поняли. Обезоруживай офицеров».
Приказ, изданный «по гарнизону Петроградского округа», был тотчас же
истолкован как применимый к вооруженным силам в целом — на фронте и в тылу. Статья
1 призывала к проведению выборов во всех воинских соединениях — от роты до полка,
а также на флоте — в комитеты, устроенные по модели Советов. Статья 2 предписывала
от каждой роты избрать представителя в Петроградский Совет. Статья 3
устанавливала, что «во всех своих политических выступлениях» воинская часть
подчиняется Петроградскому Совету и своим комитетам. Статья 4 предоставляла
Петроградскому Совету право не подчиняться приказам Временного правительства,
касающимся военных вопросов. Согласно статье 5, всякого рода оружие (винтовки,
пулеметы, бронемашины и т.д.) должно было перейти в полное распоряжение и под
контроль ротных и батальонных комитетов и «ни в коем случае не выдаваться
офицерам». Статья б уравнивала в правах солдат вне службы и строя с прочими гражданами,
в частности упраздняя практику «вставания во фронт и обязательное отдание чести».
Статья 7 также отменяла титулование офицеров («ваше превосходительство», «ваше
благородие» и т.д.) и запрещала офицерам обращаться с солдатами грубо или
фамильярно.
Трудно себе представить, что, когда Исполком проголосовал за Приказ № 1
и распространил его в войсках, он не предвидел последствий. Так же трудно
поверить в то, что, принимая этот чрезвычайный документ, в Исполкоме полагали,
будто он всего лишь отвечает солдатским жалобам. Неизбежным следствием приказа
было свержение власти правительства и офицерского корпуса над войсками. Как
только в войсках узнали о приказе, повсюду, в тылу и на фронте, стали создаваться
самые разнообразные военные «комитеты»: армейские, корпусные, дивизионные,
наряду с полковыми, батальонными и ротными. Все вместе они представляли собой
весьма беспорядочную вереницу взаимоисключающих органов управления. Те, что
функционировали на низшем уровне (рота, батальон и полк), обычно состояли из
рядовых солдат и напоминали по структуре и процедуре городские Советы. Но те, что
действовали в высших эшелонах, немедленно попали под влияние меньшевистской,
большевистской и эсеровской интеллигенции, часто вчерашних студентов, которые
использовали эти комитеты для осуществления своих политических задач, — военный
эквивалент Исполнительного комитета Петроградского Совета. На всех уровнях
теперь шли вечные митинги с бесконечными дискуссиями, завершавшиеся принятием
решительных «резолюций». Старших офицеров считали теперь классовыми врагами, и с
падением их власти армейская субординация рухнула.
Не менее пагубной была и статья 4, которая гласила: «Приказы военной
комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они
не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских
депутатов». Это в корне подрывало военные усилия правительства. Исполком считал
себя ответственным за вооруженные силы, военного министра расценивал как своего
сотрудника и однажды (6 марта) на своем заседании прямо выразил недовольство тем,
что военный министр «не склонен подчиняться решениям Совета».
Гучков, узнав о Приказе № 1 лишь после его опубликования, тщетно пытался
заставить Совет отменить его. Все, чего ему удалось достичь,— это принудить
Исполком выпустить Приказ № 2, который лишь частично исправлял положение,
созданное первым приказом. Гучков добивался от Совета недвусмысленного
заявления о том, что Приказ № 1 приложим лишь для тыловых частей. Однако в Приказе
№ 2, изданном 5 марта, об этом не говорится. Он посвящен в основном вопросу о том,
должны ли офицеры избираться своими подчиненными, и оставляет впечатление, что
Исполком одобряет такую процедуру. И нигде ни слова не говорится, что Приказ № 1 не
касается фронтовых частей.
9 марта, менее чем две недели спустя с момента сформирования нового
правительства, Гучков телеграфировал генералу Алексееву:
«Врем. правительство не располагает какой-либо реальной властью, и его
распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет раб. и солд.
депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как
войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что
Врем. правительство существует лишь пока это допускается Советом раб. и солд.
депутатов. В частности, по военному ведомству ныне представляется возможным
отдавать лишь те распоряжения, которые не идут коренным образом вразрез с
постановлениями вышеназванного Совета» .
Однако, после того как появилось на свет Временное правительство,
вопрос о будущем монархии обрел злободневность. Некоторые министры желали
сохранить монархию на строго ограниченной, конституционной основе. Сторонники
такой позиции, в основном Милюков и Гучков, считали существование монархии в том
или ином виде необходимым, отчасти потому, что в сознании народных масс в России
монархия символизирует «государство», а отчасти потому, что в многонациональной
империи это был единственный наднациональный объединительный институт. Их
противники утверждали: учитывая антимонархические настроения масс, нереально
надеяться на сохранение монархии в какой бы то ни было форме.
Падение престижа монархии до самой Низкой отметки произошло зимой
1916/1917 годов, когда даже присяжные монархисты отвернулись от нее. Гучков, при всех
своих роялистских симпатиях, признавал, что в первые дни революции «вокруг трона
была абсолютная пустота». А Шульгин записал 27 февраля: «<...) во всем этом огромном
городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти».
Значение этого факта трудно переоценить: он бросает критический свет не только на
начало революции, но и на весь последующий ход событий. Многовековой исторический
путь утвердил в русских людях — крестьянах, рабочих, солдатах — взгляд на царя
как на хозяина или владельца страны. В силу таких представлений они не могли
воспринимать государственную власть в отрыве от личности монарха. Россия без
истинного — то есть «грозного», внушающего трепет — царя, а тем более без царя
вообще, в сознании людей представлялась абсурдным словосочетанием. С их точки
зрения, именно личность царя определяла государство и его сущность, а не наоборот.
Падение в начале века престижа царизма, связанное с военными поражениями и с
неспособностью монархии подавить оппозицию, снижало в глазах народа и престиж
государства, а вместе с ним и престиж правительства. Без «хозяина» страна, в
народном понимании, рушится и прекращает существование, точно так же, как
крестьянское хозяйство рушится и прекращает существовать со смертью большака.
Когда это все-таки случилось, Россия обратилась к своему исконному укладу «казачьей
вольницы», понимаемой как необузданная свобода, где единственной признаваемой
властью была воля всей общины.
В свете этой традиции естественно было предположить, что население в
массе предпочтет сохранить монархию. Однако на том особенном
перекрестке истории, на котором оказалась Россия, этому препятствовали два
обстоятельства. Крестьянство было настроено все еще монархически. И все же в
начале 1917 года оно было не прочь удариться в анархию, предчувствуя, что это дает
шанс провести наконец-то долгожданный всеобщий «черный передел». Действительно,
в период с весны 1917 года по весну 1918-го общинное крестьянство захватило и поделило
между собой буквально все частное землевладение. Когда же с этим было покончено,
возобладали прежние традиционные монархические чувства, однако слишком поздно.
Другое соображение касается страха перед наказанием, возникшего
среди жителей Петрограда, в особенности в гарнизоне. Февральские события можно
рассматривать двояко: можно видеть в них славную революцию, а можно жалкий
военный мятеж. Если бы монархия выжила, пусть даже сильно окороченная
конституцией, то действия Петроградского гарнизона всего вероятнее квалифицировались
бы как мятеж: «Полусознательное отталкивание от монархии должно было вызывать в
массе жителей [Петрограда] чувство боязни ответственности за содеянное (...)
Революция, заканчивающаяся восстановлением старой династии, в сущности,
превращалась в бунт, за участие в котором при изменившейся конъюнктуре могло
грозить возмездие».
Приехав в Псков 1 марта, Николай не помышлял об отречении. Напротив, он
намеревался силой утвердить свою власть и в дневнике накануне записал, что послал
в Петроград генерала Иванова, чтобы «водворить порядок». Но в Пскове он оказался
во власти настроений, уязвлявших самые чувствительные стороны его души: патриотизм
и любовь армии. И в разговоре с Рузским, состоявшемся вскоре после приезда, и в
последующие двадцать четыре часа царь отовсюду слышал, что, пока он остается
царем, России не добиться победы. С мнениями политиков, угадывая их
своекорыстность, Николай не считался, но к словам генералов не мог не
прислушаться. И по мере того как в штаб командования Северного фронта приходили
все новые и новые телеграммы от военачальников, сначала как один убеждавших его,
во имя благополучия страны и вооруженных сил, позволить Думе назначить кабинет, а
затем заговоривших об отречении, — решимость царя таяла. Его супруга,
предвидевшая результат такого давления на царя, 2 марта, убеждая его не
подписывать «конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде», добавляла:
«Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в каком случае не обязан их
исполнять, потому что они были добыты недостойным способом».
Генерал Алексеев, на которого в отсутствие царя в Могилеве легли
обязанности Верховного главнокомандующего, имел вполне веские практические
основания быть обеспокоенным новостями из Петербурга: продолжение забастовок и
мятежей в столице грозило нарушить железнодорожное сообщение и приостановить
снабжение фронта. А в дальнейшем возникала опасность распространения мятежей на
фронтовые части. Утром 28 февраля, получив сообщение от Хабалова о том, что у него
осталось только 1100 человек в верных частях, и то плохо вооруженных, Алексеев
пришел к выводу, что надеяться на подавление петроградского мятежа силой больше
нельзя9. В этих обстоятельствах он не видел другого способа спасти фронт от
краха, как даровать политические уступки, которых требовал Родзянко. Узнав о
распространении беспорядков на Москву, он 1 марта телеграфировал царю: «<...>
революция, а последняя неминуема, раз начнутся беспорядки в тылу, знаменует
собой позорное окончание войны со всеми тяжкими для России последствиями. Армия
слишком тесно связана с жизнью тыла, и с уверенностью можно сказать, что волнения
в тылу вызовут таковые же в армии. Требовать от армии, чтобы она спокойно
сражалась, когда в тылу идет революция, невозможно. Нынешний молодой состав
армии и офицерский состав, в среде которого громадный процент призванных из
запаса и произведенных в офицеры из высших учебных заведений, не дает никаких
оснований считать, что армия не будет реагировать на то, что будет происходить в
России». И поскольку Дума старается восстановить порядок в тылу, продолжал
Алексеев, нужно дать ей возможность составить кабинет народного доверия. К этой
телеграмме он приложил проект манифеста, составленный по его просьбе Н.А. Базили,
директором политической канцелярии Ставки, в котором царь уполномочивал Думу
сформировать кабинет. Рекомендации Алексеева поддержал вел. кн. Сергей
Михайлович, двоюродный брат царя, одно время возглавлявший Главное
артиллерийское управление, но затем отставленный.
Около 10 часов вечера, пока это сообщение было еще в пути, Николай принял
генерала Рузского. На просьбу царя откровенно изложить свое мнение Рузский
высказался в пользу создания думского кабинета. Выслушав его, царь объяснил,
почему с этим не согласен. Как вспоминал впоследствии Рузский, «основная мысль
государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не
держится, но считает себя не вправе передать все дело управления Россией в руки
людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а
завтра умоют руки, «подав с кабинетом в отставку». «Я ответствен перед Богом и
Россией за все, что случилось и случится, — сказал Государь, — будут ли министры
ответственны перед Думой или Государственным советом — безразлично, я никогда
не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними
соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность».
Когда Рузский пытался убедить царя принять формулу «государь
царствует, а правительство управляет», он ответил, «что эта формула ему не
понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться, и опять оттенил, что
он лично не держится за власть, но только не может принять решения против своей
совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать,
что он сам не ответствен перед Богом. Государь перебирал с необыкновенной
ясностью взгляды всех лиц, которые могли бы управлять Россией в ближайшие времена
в качестве ответственных перед палатами министров, и высказывал свое убеждение,
что общественные деятели, которые несомненно составят первый же кабинет, все
люди, совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют
справиться с своей задачей».
Разговор с Рузским закончился около половины двенадцатого ночи, когда
царю вручили телеграмму Алексеева с проектом манифеста Базили. Документ,
составленный высшим офицером, произвел на него глубокое впечатление. Удалившись
на несколько минут, Николай вызвал к себе Рузского и сообщил ему, что принял два
решения. Рузский должен информировать Родзянко и Алексеева, что он уступает и
позволяет Думе составить кабинет. Второе распоряжение касалось генерала
Иванова. Ему следует послать сообщение следующего содержания: «Прошу до моего
приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать».
Этими распоряжениями царь отказывался от идеи подавить петроградские
беспорядки и вступил на путь политического примирения. Он надеялся, что его
манифест произведет такое же успокоительное действие на народ, какое в свое
время он ожидал от Манифеста 17 октября 1905 года".
Это было 2 марта в час ночи. Николай удалился в свой спальный вагон, но
всю ночь не мог заснуть, мучимый сомнениями, приведут ли к желаемому результату
его уступки, и беспокоясь о семье: «А мысли и чувства все время там! — записал он в
дневнике. — Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события!»
В 5.15 он все еще не спал. Рузский связался с Родзянко по аппарату Хьюза в 3.30. Их
разговор, длившийся четыре часа, возымел решающее действие на принятие Николаем
решения об отречении, ибо именно из этого разговора Рузский, а через него и
другие генералы высшего командования узнали, сколь отчаянное положение
сложилось в Петрограде, и поняли, что манифест, дарующий Думе право назначить
кабинет министров, пришел слишком поздно. И они, в свою очередь, стали добиваться
от царя отречения.
Рузский сообщил Родзянко, что царь согласился на создание кабинета,
назначаемого законодательными органами и ответственного перед ними. Родзянко
ответил: «Очевидно, что его величество и Вы не отдаете себе отчета, что здесь
происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то
легко. (...) Войска окончательно деморализованы, не только не слушаются, но убивают
своих офицеров. Ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов.
(...) Считаю нужным Вас осведомить, что то, что предполагается Вами, уже
недостаточно и династический вопрос поставлен ребром». На просьбу Рузского
объясниться Родзянко ответил, что «везде войска становятся на сторону Думы и
народа, и грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила
Александровича становятся определенным требованием». Он порекомендовал
прекратить присылку в Петроград частей с фронта, «так как они действовать против
народа не будут».
Пока Рузский беседовал по прямому проводу с Родзянко, запись их
разговора передавалась телеграфом Алексееву. Алексеев был потрясен тем, что ему
пришлось прочесть. В девять часов утра 2 марта он связался с Псковом, прося
немедленно разбудить царя («Все этикеты должны быть отброшены») и показать ему
запись разговора Рузского с Родзянко — на карту поставлена судьба не только царя,
но и всей династии, и самой России. Генерал на другом конце связи ответил, что царь
только недавно заснул и что через час назначен доклад Рузского.
Алексеев и другие генералы Ставки теперь решили, что выбора не осталось:
Николаю следует последовать совету Родзянко и отречься. Но Алексеев достаточно
хорошо знал Николая, понимал, что он пойдет на это только под давлением со стороны
военных, и поэтому взялся сообщить текст разговора Рузского с Родзянко главнокомандующим
фронтов и флотов. Он сопроводил сообщение собственной рекомендацией об
отречении царя в пользу царевича Алексея и вел. кн. Михаила Александровича, с тем
чтобы предотвратить развал армии, сделать возможным продолжение войны и спасти
независимость России и судьбу династии. Он просил всех принявших его послание
сообщить свое мнение непосредственно в Псков, а копию направить ему.
Рузский пришел с докладом к царю в 10.45 и
вручил запись переговоров с Родзянко. Николай прочел их молча. Затем отошел к окну
вагона и стоял там неподвижно, глядя на открывающийся пейзаж. Обернувшись, он
сказал, что обдумает предложение Родзянко, но добавил: «Я опасаюсь, что народ
этого не поймет: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день
священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт»118. Он еще
раз напомнил: «его убеждение твердо, что он рожден для несчастия, что он приносит
несчастье России; сказал, что он ясно сознавал вчера уже вечером, что никакой
манифест не поможет. «Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов
на это».
В этот момент Рузскому вручили телеграмму, которую Алексеев разослал
главнокомандующим с просьбой высказать мнение по по Приблизительно к двум часам дня в Псков стали поступать ответы
военачальников на телеграмму Алексеева. Вел. кн. Николай Николаевич «коленопреклоненно»
молил государя отказаться от короны, чтобы спасти Россию и династию. Командующие
Западным фронтом генерал А. Е. Эверт и Юго-Западным фронтом генерал А.А. Брусилов
тоже высказались за отречение. Генерал В.В.Сахаров, командующий Румынским фронтом,
полагая Временное правительство «разбойной кучкой людей», тем не менее тоже не
видел пути избежать отречения.
Между двумя и тремя часами дня Рузский вновь пошел к царю в
сопровождении генералов Ю.Н. Данилова и С.С. Савича, взяв с собой телеграммы от вел.
кн. Николая Николаевича и командующих фронтами. Внимательно просмотрев их, царь
попросил генералов откровенно высказаться. Они горячо заговорили, что и по их
мнению у царя не остается иного выбора. Помолчав, Николай перекрестился и сказал,
что готов к этому. Генералы тоже перекрестились. Николай удалился и появился
вновь через четверть часа (3.05) с двумя сообщениями, написанными от руки на
телеграфных бланках и адресованными — Родзянке одно, другое — Алексееву.
Первое гласило: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя
действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов
отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы он оставался при мне до
совершеннолетия, при регентстве брата моего, великого князя Михаила
Александровича».
Телеграмма Алексееву была по существу такой же, за исключением того,
что в ней не упоминалось, о регентстве.
Николай попросил в Ставке составить манифест об отречении. Алексеев
поручил эту работу Базили. Основываясь на Своде законов, Базили составил текст,
который в 7.40 был передан в Псков царю на подпись.
Все говорит о том, что Николай II отрекся из патриотических соображений,
желая избавить Россию от позорного поражения и спасти ее армию от разложения.
Окончательным доводом, заставившим его пойти на этот шаг, было единодушное
мнение командующих фронтами, в особенности телеграмма вел. кн. Николая Николаевича".
Не менее знаменателен факт, что Николай обсуждал возможность отречения не с Думой
и ее Временным правительством, а с генералом Алексеевым, как бы подчеркивая, что
отрекается перед армией и по ее просьбе. Если бы царь в первую очередь заботился о
сохранении трона, он мог бы скоропалительно заключить Мир с немцами и бросить
войска с фронта на усмирение бунта в Петрограде и Москве. Он предпочел отказаться
от короны ради спасения фронта.
Хотя все это время царь не терял самообладания, отречение явилось для
него большой жертвой, и вовсе не потому, что ему были дороги сама власть или ее
внешний блеск — первое он считал тяжким бременем, второе — скучной показухой, —
но потому, что этим актом, по его мнению, он нарушал клятву, данную перед Богом и
страной.
Однако на этом его испытания не кончились. В тот самый момент, когда
государь император подписывал акт об отречении, в Петрограде два представителя
Временного правительства, Шульгин и Гучков, сели в специальный поезд, следующий
в Псков. Они везли их собственный вариант манифеста об отречении, надеясь
добиться от царя того, что он — о чем знать они еще не могли — уже сделал. Эту
миссию им поручило Временное правительство, пришедшее этой ночью к решению, что
для успешной деятельности ему необходимо отречение старой власти. Новое
правительство надеялось, что, действуя стремительно, оно сможет представить
народу нового царя, в лице царевича Алексея, прежде, чем Совет объявит
установление в России республиканского строя.
Когда Рузский вышел из царского поезда, ему сообщили, что Шульгин и
Гучков в пути. Он доложил об этом царю, и тот попросил вернуть телеграммы,
предназначенные Родзянке и Алексееву. Рузский подумал, что, быть может, посланцы
нового правительства, оба известные монархистскими взглядами, везут сообщение,
позволяющее царю остаться на троне.
Ожидая их приезда, царь решил переговорить с придворным врачом,
профессором С.П. Федоровым, чтобы спросить у него прямо, возможно ли излечение
царевича от тяжкого недуга. Царь открыл, что, по предсказанию Распутина, по
достижении 13-летнего возраста — то есть в 1917 году — царевич полностью излечится.
Правда ли это? Федоров ответил, что такое выздоровление от гемофилии при нынешнем
состоянии медицинской науки было бы просто чудом. Однако царевич может прожить
долгие годы. И добавил: по его мнению, не следует надеяться, что после отречения
Николай сможет держать сына, объявленного теперь царем, при себе, ибо более чём
вероятно, что бывшего царя вышлют за границу. Это соображение заставило Николая
изменить решение. Он не мог расстаться с сыном и поэтому вместо отречения в его
пользу вручал корону вел. кн. Михаилу Александровичу.
Этот импульсивный жест был последним дыханием вотчинного духа,
непроизвольным движением души, показывающим, как глубоко укоренился такой образ
мыслей в сознании русской монархии. Порядок наследования императорской власти
был четко определен: согласно Основным законам, корона автоматически переходит к
старшему сыну царствующего императора, даже если он несовершеннолетний и не
может править. Николай не имел никакого права отрекаться от имени сына и
назначать своим наследником вел. кн. Михаила: «Престол Российский — не частная
собственность, не вотчина императора, которой он может распоряжаться по своему
произволу». Выбор вел. кн. Михаила был вдвойне неправомочен еще и потому, что
Михаил, взяв в жены женщину невысокородного происхождения, уже однажды
разведенную, в любом случае не мог претендовать на престол.
Шульгин и Гучков прибыли в Псков без четверти десять вечера и были
немедленно препровождены в царский поезд. Оба были небриты, в помятых одеждах,
про Шульгина говорили, что у него был вид приговоренного. В присутствии Рузского,
графа Фредерикса и генерала Нарышкина, ведшего запись, Гучков мрачно описал положение
в столице. Избегая смотреть императору в глаза, уставившись в стол перед собой,
он особенно напирал на опасность распространения беспорядков на фронтовые
части и на бесполезность присылки карательной экспедиции. Он подчеркивал, что
бунт стихийный: помощник Хабалова сообщил ему, что войска немедленно перешли на
сторону восставших. По свидетельству Рузского, Николай был совершенно потрясен
сообщением, что его личный конвой принял участие в мятеже. После этого он уже едва
слушал Гучкова. Гучков продолжал рассказывать, что петроградские бунтовщики
настроены крайне антимонархически и во всех несчастиях России винят династию.
Это требует резко переменить образ правления. Временный комитет был образован
для восстановления порядка, в особенности в войсках, но эта задача требует и
других перемен. Невозможность сохранения престола за Николаем определялась не
только враждебностью населения к императору и императрице, но и боязнью
возмездия. «У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, —
говорил Гучков, — уверенность, что водворение старой власти — это расправа с
ними, а потому нужна полная перемена». Гучков заключил, что лучшим выходом для
царя будет отречение в пользу сына и назначение регентом Михаила Александровича
— таково мнение «Временного комитета». Такой шаг, принятый вовремя, может спасти
Россию и династию.
Шульгин, наблюдавший за царем, пока Гучков излагал свою точку зрения,
вспоминал, что тот был невозмутим. Когда Гучков закончил, он ответил, «совершенно
спокойно, как будто о самом обыкновенном деле», что еще раньше днем он принял
решение отречься в пользу сына, «но теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к
заключению, что, ввиду его болезненности, мне следует отречься одновременно и за
себя и за него, так как разлучиться с ним я не могу». Престол должен перейти к
Михаилу. От неожиданности Гучков и Шульгин не нашлись, что ответить. Придя в себя
от потрясения, они подняли вопрос о законности такой процедуры. Но среди
присутствующих не было ни одного квалифицированного юриста, и вопрос повис в
неопределенности. Шульгин и Гучков говорили, что, оставив в стороне вопрос о
легальности такого акта, восшествие на престол юного царевича Алексея произвело
бы большее впечатление на народ: «Прекрасный миф мог бы быть создан вокруг невинного
и чистого дитя, — подумал про себя Гучков, — его обаяние могло бы успокоить
озлобленные массы».
Но Николай не уступал. Он удалился в свой вагон, где оставался двадцать
минут, в течение которых переделал манифест об отречении, назначив своим
преемником Михаила. По просьбе Гучкова и Шульгина он включил в текст пассаж с
заповедью брату дать клятву работать «в единении» с законодательными
учреждениями. Это было за полчаса до полуночи, но царь пометил документ 3.05
пополудни, то есть временем, когда принял первоначальное решение, чтобы не
создавалось впечатление, что он оставил трон под давлением со стороны Думы.
«Ставка
Начальнику Штаба
Копии всем командующим
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года
поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое
испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться
на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии,
благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во
что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и
уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими
союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни
России почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и
сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с
Государственною Думою, признали МЫ за благо отречься от Престола Государства
Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым
Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ
АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем Его на вступление на Престол Государства
Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и
ненарушаемом единении с представителями народа в законодательных учреждениях,
на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во
имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению
своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных
испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство
Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
Николай
Псков. 2-го марта 15 час. 5 мин. 1917 г.
[Скреплено]
Министр Императорского Двора
Генерал-Адъютант Граф Фредерике» .
Две черты этого исторического документа, которым завершилось
трехсотлетнее правление Романовых, требуют пояснений. Первая: отречение было
адресовано не Думе и ее «Временному комитету», фактическому правительству России,
но верховному главнокомандующему генералу Алексееву. Очевидно, с точки зрения
Николая, военное командование оставалось единственным носителем власти. Вторая
черта, которая была повторена в прощальном обращении Николая к войскам 7 марта, —
это осознание, что отныне Россия есть конституционная монархия в полном смысле
слова: акт отречения предлагал Думе устанавливать новый конституционный порядок
и определять роль монархии в нем.
Пока снималась копия с манифеста, которую думские делегаты должны были
отвезти в Петроград, Николай по их просьбе написал две собственноручные записки
Сенату. В одной он назначал князя Львова председателем Совета министров, что
узаконило деятельность Временного комитета. По словам Гучкова, император, согласившись
назначить Львова, спросил, какой чин он имеет. Когда Гучков ответил, что не знает,
Николай только усмехнулся: он, очевидно, не мог понять, как частное лицо, без
всякого чина, может возглавить кабинет министров. Другое распоряжение касалось
назначения вел. кн. Николая Николаевича преемником на посту Верховного
главнокомандующего. Хотя в действительности была уже полночь, оба документа
помечены двумя часами дня, чтобы предшествовать по времени акту отречения.
Когда все было закончено, Николай сказал Шульгину, что намерен
провести несколько дней в Ставке, затем навестить в Киеве мать и наконец
присоединиться к семье в Царском Селе, где собирается оставаться до
выздоровления детей от кори. Все три документа были отосланы с курьером в Могилев
для распространения. Следом в том же направлении двинулся царский поезд. В
дневнике Николай записал: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого.
Кругом измена и трусость и обман!» А на следующий день, проведенный в пути к Ставке,
«читал много о Юлии Цезаре».
Новость об отречении Николая распространялась быстро и к полудню
следующего дня достигла Царского Села. Александра Федоровна вначале не желала в
него верить, говоря, что не может себе представить, чтобы ее супруг поступил так
опрометчиво. Когда к вечеру слух подтвердился, она объяснила, что «император
предпочел отречься от короны, чтобы не нарушать данную при коронации клятву
удержать и передать своему наследнику самодержавие в том виде, в каком он принял
его от своего отца». Потом она заплакала.
В контексте политической ситуации того времени отречение императора
Николая II произошло уже на спаде событий, ведь несколькими днями ранее
петербургская толпа свергла его своею властью. Но в более широком контексте
российской политической жизни это был акт величайшей важности. Во-первых, потому,
что государственные служащие и военные в России приносили клятву верности
самому царю и отречение освобождало их от этой клятвы и от их обязанностей. До тех
пор, пока на трон не взойдет Михаил (и только в этом случае), чиновники и офицеры
были вправе поступать по своему усмотрению, не имея над собой верховной власти,
которой следует подчиняться. Во-вторых, поскольку народные массы в России
привыкли идентифицировать личность монарха с государством и правительством,
уход монарха означал для них развал империи.
***
Шульгин и Гучков уехали в Петроград в три часа ночи. Перед отъездом они
сообщили телеграфом правительству содержание трех царских документов. Текст
манифеста об отречении привел кабинет в замешательство, так как никто не
предвидел отречения царя в пользу брата. Думский кабинет, боясь, что манифест в
таком виде вызовет новые волнения, решил на время приостановить его публикацию.
Комитет провел остаток ночи в горячих спорах о программе дальнейших
действий. Главными противниками были Милюков и Керенский. Милюков, выдвигая уже
не раз приводившиеся им основания, доказывал, что важно сохранить монархию хоть
в каком-то виде. Керенский возражал: как бы ни были вески исторические и правовые
аргументы Милюкова, сегодня, учитывая настроение народа, такой курс совершенно
невозможен. Кабинет взял сторону Керенского. Было решено как можно скорее
устроить встречу с вел. кн. Михаилом и убедить его отказаться от престола.
Родзянко сообщил об этом Алексееву и Рузскому, прося их пока сохранять царский
манифест в тайне.
В иных обстоятельствах вел. кн. Михаил мог бы быть весьма подходящим
кандидатом на роль конституционного монарха. Он родился в 1878 году и с 1899 по 1904 год
был естественным наследником престола. Но в 1912 году запятнал себя
морганатическим браком, женившись в Вене без позволения царя на разведенной
женщине. За этот проступок над ним и его имуществом была установлена опека, ему
запретили возвращаться в Россию и уволили из армии. Позднее его царствующий брат
смягчился, разрешил ему вернуться и позволил его жене Н.С. Вульферт носить титул
княгини Брасовой. Во время войны Михаил служил на Кавказе командующим знаменитой
Дикой дивизии и Вторым Кавказским корпусом. Был он мягким, скромным человеком,
мало интересующимся политикой, столь же нерешительным и слабым, как и его старший
брат. И хотя во время февральской революции он был в Петрограде, но оказался
совершенно бесполезным для думских лидеров, надеявшихся на его помощь в
восстановлении порядка.
В шесть часов утра Комитет Думы связался по телефону с вел. кн. Михаилом,
остановившимся в доме княгини Путятиной. Его осведомили о решении брата передать
ему российский престол и просили о встрече с кабинетом. Михаил был удивлен и
раздосадован поступком брата, возложившего на него столь тяжкую ответственность
без предварительной договоренности. Встречу с кабинетом отложили до утра,
очевидно, потому, что министры хотели услышать отчет Шульгина и Гучкова об их
миссии в Псков. Однако эмиссары задержались и пришли в дом Путятиной к моменту
начала встречи.
От имени большинства в кабинете Родзянко заявил вел. кн. Михаилу, что,
если он примет престол, в считанные часы разразится новый страшный бунт, который
выльется в гражданскую войну. И правительство, не имея в своем распоряжении
никаких надежных войск, ничего не может гарантировать. Поэтому решать вопрос монархии
всего вернее предоставить Учредительному собранию. Керенский говорил в том же
духе. Милюков высказал противоположное мнение (поддержал его только Гучков).
Отказ принять корону будет означать гибель России, проговорил он голосом, осипшим
от многодневных бесконечных выступлений, и продолжал: «Сильная власть,
необходимая для укрепления порядка, нуждается в опоре привычного для масс
символа власти. Временное правительство одно без монарха (... ) является утлой
ладьей, которая может потонуть в океане народных волнений; стране при таких
условиях может грозить потеря всякого сознания государственности».
Тогда в полемику вступил Керенский: «П.Н. Милюков ошибается. Приняв престол,
Вы не спасете Россию! (... ) Наоборот. Я знаю настроение масс <... > Сейчас резкое
недовольство направлено именно против монархии <... > именно этот вопрос будет
причиной кровавого разлада. Умоляю Вас, во имя России, принести эту жертву».
В попытке примирить несогласные стороны и сохранить хоть что-то от
монархического принципа Гучков предложил великому князю принять титул регента.
В час дня Михаил, с возрастающим нетерпением выслушивавший эти споры,
пожелал поговорить с Родзянко с глазу на глаз. Все согласились, однако Керенский
захотел удостовериться, что великий князь не станет советоваться с женой, имевшей
репутацию политической интриганки. Усмехнувшись, великий князь заверил, что его
жена сейчас находится в Гатчине, По словам Родзянко, основной вопрос, который ему
задал великий князь, когда они остались наедине, был: может ли Дума гарантировать
его личную безопасность, и отрицательный ответ Родзянко решил исход дела.
Возвратившись к думцам, вел. кн. Михаил заявил, что принял бесповоротное
решение придерживаться воли большинства в правительстве и отказаться от
престола до тех пор, пока его не предложит ему Учредительное собрание. Он
прослезился. Керенский воскликнул: «Ваше высочество, вы — благородный человек.
Отныне я буду это всюду говорить» .
Для составления манифеста об отказе от престола пригласили двух юристов — В.Д.
Набокова и Б.Э. Нольде. До вечера они занимались составлением документа, иногда к
ним присоединялся и великий князь, желавший, чтобы в тексте они подчеркнули его
уважение к воле Учредительного собрания. К шести вечера ему было предложено
скрепить подписью следующий текст:
«Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне
Императорский Престол в годину беспримерной войны и волнений народных.
Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины Нашей,
принял Я твердое решение в том лишь случае воспринять Верховную Власть, если
таковая будет воля Великого народа Нашего, которому надлежит всенародным
голосованием, через представителей своих в Учред. собрании, установить образ
правления и новые основные законы Государства Российского. Посему, призывая
благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться
Временному правительству, по почину Гос. думы возникшему и облеченному всей
полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на
основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание
своим решением об образе правления выразит волю народа»
Великий князь подписал документ и передал его Родзянке, который обнял его и
назвал «благороднейшим человеком».
На следующий день, 4 марта, два манифеста об отречении — один высочайший от
своего имени и от имени наследника, другой вел. кн. Михаила — появились
напечатанными рядом на одном листе. По словам очевидцев, они были встречены
населением с восторгом.
Прав ли был Милюков? Мог ли вел. кн. Михаил спасти страну от кровопролития,
если бы последовал его совету, а не уговорам большинства? Едва ли. Довод, что
русский народ осознает государственность только в связи с личностью монарха,
был, без сомнения, весьма весомым. Однако эти теоретические соображения на время
отступили перед настроениями толпы, почитавшей себя жертвой обмана и
предательства монархии, и никто не сделал больше для воспитания этих чувств, чем
сам Милюков своим достопамятным выступлением в Думе 1 ноября 1916 года. Вновь
обратиться мыслями к монархии Россия была готова, лишь пережив год анархии и
большевистского террора.
Как и остальные члены императорской фамилии, вел. кн. Михаил Александрович
погрузился в частную жизнь.
***
Интеллигенция, образовавшая российское правительство, готовила себя к этой
роли многие годы. Совершенно неправомочно утверждать поэтому, как это делал
Керенский в одном из вариантов своих мемуаров, что Временное правительство
оказалось у кормила власти «неожиданно»: будущие члены правительства еще с 1905
года протестовали и требовали права сформировать кабинет. Почти все они
принадлежали к Прогрессивному блоку, и их имена фигурировали в разнообразных
неофициальных списках кабинета, уже многие годы публикуемых в российских
газетах. Всем образованным людям они были известны как ведущие оппоненты
царского режима, и, получив власть, они вроде бы реализовали свое естественное
право,
Но, как отмечал Николай, никто из них не имел опыта управления страной. Все,
что они знали в политике, было почерпнуто в Думе, и под политикой они понимали
борьбу с правительственной бюрократией в залах и кулуарах Таврического дворца,
обсуждение законодательных предложений и, в критические минуты, обращение к
массам. Ученые, юристы, промышленники, они свободно разбирались в
основополагающих вопросах социальной политики и в устойчивой парламентской
демократии чувствовали бы себя прекрасно. Но правительству, конечно же,
приходится заниматься не одним лишь законотворчеством: первое и главное — это
управление. «Administrer, cest gouverner, — сказал Мирабо, — gouverner, cest regner; tout се reduit la» (Управлять — значит править, править —
значит царствовать; в этом вся суть). Этот принцип им был совершенно не
доступен, ведь они привыкли именно презренной бюрократии предоставлять заботу о
рядовых, повседневных задачах государственного управления. Действительно, горя
желанием все переделать по-новому, они и тут поставили все с ног на голову: если
царский режим старался подчинить политику администрации, то они желали устранить
администрирование из политики. Внимание первого Временного правительства было
устремлено на искоренение неурядиц старого режима, в основном посредством
законодательной деятельности, не сдерживаемой правом вето царя и верхней палаты.
И за все время своего существования это правительство больше занималось разрушением
старого правопорядка, чем созданием чего-то нового взамен. Оно так и не создало
новых учреждений, способных заменить те, что рухнули либо под собственным весом,
либо под натиском с его стороны.
Такое невнимание к администрированию и исполнению законов, издаваемых их
собственными канцеляриями, новые лидеры обосновывали верой в мудрость народа.
Политические понятия, почерпнутые главным образом из литературных источников,
приучили русскую интеллигенцию к восприятию демократии не как идеала,
достигаемого кропотливой работой, а как некой реальности, которой мешает
утвердиться лишь царское законоустройство. Они были убеждены — или, вернее, им
пришлось убедить себя, — что для того, чтобы дать демократии проявиться, самое
главное — отказаться от управления. В стране, привыкшей на протяжении веков к
централизованному управлению и беспрекословному исполнению распоряжений
сверху, революционное правительство приняло крайнюю форму политического laissez-faire — и это в период, когда страна вела
беспримерную войну, когда ее осаждали инфляция, аграрные волнения и множество
других животрепещущих проблем.
Но даже и в этих обстоятельствах вполне возможно было ввести в стране
некоторые начатки правопорядка, если бы Временное правительство не дало дорогу
анархии, распустив губернскую администрацию и полицию. И Керенский намеренно
уводит нас от истины, утверждая, в попытке самооправдания, что административный
аппарат России был разрушен царским режимом 149. Фактически все было
сделано уже статьями 5 и 6 восьмистатейной программы, принятой Временным
правительством 1 — 2 марта в согласии с Исполкомом. 5 марта были уволены все
губернаторы и вице-губернаторы, и их полномочия переданы председателям
губернских земских управ. Эта акция все запутала и осложнила. Хотя многие царские
чиновники, узнав об отречении государя императора, сами подали в отставку, а часть
других были арестованы местными революционерами, во многих губерниях
губернаторы приветствовали новое правительство и открыто чествовали его.
Правительство действовало как бы в твердом убеждении, что от представителей
старого режима нельзя ожидать лояльности к новой власти и они при первой же
возможности станут ее саботировать. Справедливость этого предположения весьма
сомнительна, ибо Временное правительство в глазах царской бюрократии, привыкшей
подчиняться центральной власти, скоро облекалось ореолом законности. Если бы
правительство пожелало убедиться в их лояльности, ему требовалось лишь
обнародовать царское прощальное обращение к армии, в котором, как мы увидим,
монарх заповедал подданным подчиняться Временному правительству, — этот
документ новое правительство соизволило скрыть от своих граждан. Устранение
губернаторов, исконной опоры российской администрации, создало в губерниях
административный вакуум. Можно понять, почему революционные власти желали
поставить своих людей на эти места, но трудно взять в толк, почему губернаторы не
могли оставаться на своих должностях на тот краткий период, который был необходим
для подыскания им замены. Эта акция напоминала упразднение французской
Национальной ассамблеей в 1789 году института интендантов, основных агентов
абсолютизма, что немедленно лишило Париж контроля над страной. Возможно даже,
что российская акция копировала французскую модель. Но во Франции социальные
институты были много прочнее, и много прочнее было чувство национального
единства, которого в России почти и вовсе не было. И потому во Франции эти меры не
привели к столь драматическим последствиям: Франция, не в пример революционной
России, устояла.
Роспуск старой губернской администрации был встречен весьма сочувственно
интеллигенцией, чьи громкие слова о «массах» и «демократии» прикрывали ее
властные амбиции. Город за городом, обычно под покровительством местных Советов,
завоевывали они своими учреждениями, укомплектованными по полной выкладке
заместителями, секретарями, телефонами, столами, шкафами и резиновыми печатями.
Однако, не имея того опыта работы, которым обладали те, кого они сменили, новые
администраторы просто тупо подражали своим предшественникам.
Более понятным представлялся — хотя и отозвавшийся впоследствии не менее
разрушительными результатами — роспуск полиции и жандармерии, символов
государственной власти для большинства населения. Эта мера предусматривалась
статьей 5 известной программы. Департамент полиции был упразднен 4 марта, хотя к
тому моменту это стало уже чистой формальностью, ибо уже с 27 февраля, когда здание
департамента было разгромлено толпой, он практически бездействовал.
Правительство распорядилось о роспуске охранного отделения и жандармских
корпусов. На следующий день оно разослало инструкции местным властям о создании
отрядов народной милиции, под командованием выборных офицеров, приданных в
распоряжение земств и городских Советов. Такая милиция не пользовалась
авторитетом: Набоков отмечает, что во многих местах ее заполонили уголовные
элементы. Спустя две недели после революции Россия осталась без полицейских
институтов как в политической, так и в бытовой сфере. Когда в апреле 1917 года
правительство оказалось перед угрозой возглавленного большевиками бунта, у него
не нашлось надежных сил для самозащиты.
И вот, решение неизмеримо трудной первоочередной задачи — управления
страной, ведущей войну и охваченной революционной эйфорией, — сделалось
невозможным из-за грубейших приемов, продиктованных доктринерским
представлением о демократии, верой в мудрость народа и презрением к
профессиональному чиновничеству и полиции. Россия весной 1917 года явила миру
уникальный пример правительства, порожденного революцией, устранившей прежний
аппарат управления прежде, чем оно (правительство) смогло бы заменить его
структурами собственного производства.
Поначалу, впрочем, это было не слишком явно. В первые недели после прихода к
власти Временное правительство получало отовсюду широкую поддержку. Вся страна
клялась в верности ему, включая великих князей, генералов, не говоря уже о тысячах
младших чинов. Даже самые реакционные представители Объединенного дворянства,
предводительствуемые Самариным, проголосовали в его поддержку. Иностранные
государства быстро пошли на дипломатическое признание его, начиная с Соединенных
Штатов (9 марта), за которыми одна за другой последовали Англия, Франция, Италия и
другие страны-союзницы. Но это выражение поддержки со стороны населения и
иностранных держав внушило новому кабинету обманчивое впечатление относительно
его способности контролировать ситуацию в стране, в то время как оно висело
между небом и землей. В.Д. Набоков в своих воспоминаниях о Временном правительстве
писал:
«Я припоминается основное настроение: все переживаемое представлялось
нереальным».
Одна из сложностей понимания хода событий февральской революции
заключается в двусмысленной природе двоевластия.
Теоретически при двоевластии кабинет должен был функционировать как
совмещенный законодательный и исполнительный орган, и в той и в другой функции
подвластный праву вето, которым наделен Совет, представляемый Исполкомом. Но на
практике Совет не только осуществлял контроль над Временным правительством, но и
самочинно издавал законы. Приказом № 1 Совет захватил безраздельную власть над
вооруженными силами. Как мы увидим, он диктовал и военные цели России. Таким
образом правительство теряло власть как в военной сфере, так и в сфере
иностранной политики. В более земных вопросах, как, например, продовольственное
снабжение и производственные отношения, транспорт и связь, Исполком распоряжался
как высшая инстанция, даже не утруждаясь согласовывать свои действия с
правительством.
Вожди Совета не скрывали того факта, что Временное правительство
существует лишь с их благоволения. На Всероссийском совещании рабочих и
солдатских депутатов 29 марта Церетели, меньшевистский председатель Исполкома, заявил,
что Временное правительство существует благодаря
соглашению, заключенному Петроградским Советом с «буржуазными цензовыми
элементами обществам. Другой член Исполкома, трудовик В.Б. Станкевич, хвастался,
что Совет может распустить Временное правительство в пятнадцать минут, дав
соответствующие указания по телефону. Защитники системы «двоевластия»
впоследствии говорили, что Совет делал все от него зависящее, чтобы поддерживать
под руку шаткое правительство, и не только не думал о его свержении, а, наоборот,
служил ему главным источником силы. Исторические свидетельства не дают
подтверждения таким заявлениям. Они говорят о том, что, даже когда Исполком как
будто шел на выручку Правительству, помогая усмирить волнения, он в то же время
непременно старался подорвать его авторитет и престиж.
Вожди Исполкома произносили речи, унижающие правительство и роняющие его
авторитет в глазах населения, привыкшего к почтительному отношению к власти.
Прекрасным примером может служить выступление Чхеидзе 24 марта перед делегацией
учащихся, пришедших в Совет с транспарантом, приветствующим Временное
правительство. Чхеидзе обратился к ним со следующими словами:
«Я вижу на вашем знамени надпись: «Привет Временному правительству», но для
вас не секрет, что многие из них (из его членов) еще накануне революции дрожали и
призывали не верить. Вы его приветствуете. Очевидно, вы верите, что оно будет
высоко нести новое знамя. Если вы уверены в этом, то оставайтесь при этой
уверенности. Мы и сами его поддержим, пока оно будет проводить демократические
принципы. Но мы ведь знаем, что правительство наше не демократическое, а
буржуазное. Следите же зорко за его деятельностью. Мы поддержим всякие его шаги,
которые будут клониться к общей пользе, но все другое мы будем разоблачать, ибо
перед нами судьба России».
Такие слова в устах второй по влиянию политической фигуры в Совете и первого
кандидата на пост президента Российской республики выдают лживость заявлений «защитников»
из Совета о лояльной поддержке ими правительства. Относясь к нему как к
институту, заведомо контрреволюционному, лишь усилиями Совета сдерживаемому «в
рамках», они играли на руку своим врагам слева, справедливо рассуждавшим, что раз
дело обстоит так, то следует правительство устранить, а всю полноту власти
Совету взять на себя. И если Исполком уклонялся от такого шага, логически
вытекающего из его утверждений, то только потому, что ему хватало смелости лишь на
обвинения. Распоряжавшиеся в нем социалисты хотели, чтобы Временное
правительство служило громоотводом народного недовольства, пока они будут
обделывать дела за кулисами; они хотели управлять, не царствуя. Как хвастал
впоследствии Троцкий, это дало большевикам возможность захватить власть, только
требуя, чтобы Совет стал de jure тем, чем был de facto.
Отношения между двумя органами власти символизировались их
взаиморасположением в городе. Совет и его Исполком находились в Таврическом
дворце — обиталище Думы и центре оппозиции при царизме. Временное правительство
сначала разместилось в Мариин-ском дворце, где прежде находился Совет министров,
а в июле переместилось в Зимний — резиденцию царя. Исполком занимался законотворчеством во всех сферах деятельности. Под
давлением рабочих он декретом установил восьмичасовой рабочий день для всех
предприятий, включая и оборонные.
3 марта он выпустил приказ об аресте членов царской фамилии, не исключая даже
вел. кн. Николая Николаевича, назначенного Верховным главнокомандующим. Логика
взятой на себя Исполкомом роли «демократического контроля» за «буржуазией»
скоро привела к принятию репрессивных мер, напоминавших худшие дни царизма. Так, 3
марта он «уполномочил» функционирование почтовой и телеграфной служб, но под «надзором»
советских органов. Затем последовала цензура печати. 5 марта Исполком вынес
распоряжение о закрытии всех изданий «черносотенного» направления, включая
правую газету «Новое время», которая имела дерзость выходить без разрешения. Два
дня спустя Исполком посоветовал газетам и журналам не выходить без полномочий от
Совета — то есть от самого себя. Эта попытка восстановить цензуру в виде,
привычном до 1905 года, вызвала столь сильный протест, что ее пришлось отменить.
Показательно, как стремительно социалисты-интеллигенты, исповедовавшие самые
высокие демократические идеалы, нарушили основной принцип демократии — свободу
мнений.
Исполком продолжал бюрократизироваться. Уже 3 марта он создал сеть «комиссий»,
занимавшихся насущными проблемами: снабжением продовольствием,
железнодорожным сообщением, почтой и телеграфом, финансами — настоящее
постоянно действующее теневое правительство, дублирующее и через это
контролирующее все действия правительства официального. Основным учреждением,
служащим этой цели, была «Контактная комиссия» из пяти социалистов —
представителей интеллигенции (Н.С. Чхеидзе, М.И. Скобелев, Ю.М. Стеклов, Н.Н.
Суханов и В.Н. Филипповский), созданная 7 марта «в целях осведомления последнего о
требованиях революционного народа, воздействия на правительство для
удовлетворения этих требований и непрерывного контроля над их осуществлением».
Так одним росчерком пера воля группы интеллигентов, назначенных
социалистическими партиями, стала волей «революционного народа». По словам
Милюкова, сначала правительство удовлетворяло всем требованиям Контактной
комиссии. В конце марта Церетели говорил, что «не было случая, чтобы в важных
вопросах Временное правительство не шло на соглашения» с Контактной комиссией.
Чтобы закрепить такую практику, 21 апреля Исполком просил Временное
правительство не предпринимать «важных» политических шагов, предварительно не
проинформировав его.
По понятным причинам Исполком обращал особое внимание на вооруженные силы. «В
целях установления прочной и постоянной связи» Исполком назначил комиссаров в
Военное министерство, в армейское главнокомандование и в штабы
главнокомандующих фронтов и флотов. Эти комиссары должны были следовать инструкциям,
исходящим из Исполкома. Во фронтовой зоне ни один приказ, изданный военным
командованием, не имел силы без предварительного одобрения Исполкома и его
комиссаров. Последние должны были помогать решать споры, возникающие в войсках и
между мирным населением и войсками в боевой зоне или прилежащих к ней районах.
Военному министру надлежало наставлять военное командование содействовать
советским комиссарам в исполнении ими своих обязанностей.
Исполком продолжал неуклонно расширяться. 8 апреля в его состав вдобавок к
десяти уже имевшимся солдатским представителям вошли еще девять (все из эсеров и
меньшевиков) — они стали первыми избранными его членами. Десять же ранее
назначенных были переизбраны — большевикам при этом не досталось ни одного места.
Представители рабочих были набраны из меньшевиков, большевиков и эсеров.
В первый месяц существования Петроградский Совет служил лишь нуждам столицы,
но затем распространил свое влияние на всю страну. На Всероссийском совещании
рабочих и солдатских депутатов, созванном в Петрограде в конце марта, была
принята резолюция о включении в состав Исполкома представителей губернских Советов
и фронтовых армейских частей, превратившая Петроградский Совет во Всероссийский
совет рабочих и солдатских депутатов. 16 делегатов из разных частей России
пополнили ряды Исполкома, превратившегося теперь во Всероссийский центральный
исполнительный комитет (ВЦИК). Теперь его численность возросла до 72 человек, из
которых 23 были меньшевиками, 22 — эсерами и 12 большевиками.
Дабы направлять и систематизировать свою работу, Исполком создал 14 марта
новый бюрократический орган — Бюро. К середине апреля в Бюро входило 24 члена (11
меньшевиков, 6 эсеров, 3 трудовика и 4 «нефракционных» социал-демократа).
Большевики поначалу отказались от участия, на том основании, что им было
предложено недостаточное число мест.
Исполком и его Бюро заменили собой неисправимо недисциплинированные
пленарные заседания Совета, который созывался все реже и реже. Если Совет все-таки
собирался, то лишь для того, чтобы бурно приветствовать решения Исполкома. В
первые четыре дня своего существования (28 февраля — 3 марта) Совет собирался ежедневно.
Далее, в течение всего месяца, — только четыре раза, а в апреле — шесть. Никто не
обращал особого внимания на его шумные заседания. В отдельности солдатская
секция и рабочая секция собирались несколько чаще.
Хотя Исполком, со своим Бюро, и Совет, следующий их указаниям, должны были
изображать истинный голос народных масс, в их составе не было представителей
крестьянских организаций. У крестьян, составляющих 80% населения страны, был свой
Крестьянский союз, державшийся от Совета на приличном расстоянии. Всероссийский
Совет, таким образом, выступал от имени малой части населения страны, в лучшем
случае каких-нибудь 10 — 15%, если принимать в расчет крестьянство и «буржуазию»,
которые никак в Совете представлены не были.
***
Действуя в столь сложных условиях, Временное правительство сосредоточило
усилия на «демократическом» законотворчестве, которое было легко провести и
которое заведомо получило бы одобрение Совета. Заседания кабинета происходили
по вечерам, часто далеко за полночь. Министры были вконец утомлены и нередко
засыпали прямо во время заседания.
В первые недели после прихода к власти правительство провело множество
законов, частью направленных на искоренение неурядиц старого режима, частью — на
осуществление положений восьмистатейной программы. Солдаты получили полные
гражданские права, и те, что служили в тылу, более не подлежали суду военного
трибунала. Все ограничения гражданских прав, связанные с религиозной или
этнической принадлежностью, были сняты. Смертная казнь отменена. Права собраний
и обществ гарантированы. Польше была обещана полная независимость после
окончания войны (хотя и определявшаяся условием сохранения ее «связи с Россией в
свободном военном союзе»), а Финляндии было гарантировано восстановление ее конституционных
прав. Производство законов было, пожалуй, самым продуктивным сектором российской
экономики. Беда, однако, в том, что если законы, предоставлявшие новые свободы,
начинали действовать с ходу, то на законы, налагающие новые обязанности, никто не
обращал внимания.
По трем основным вопросам — земельная реформа, Учредительное собрание и
мир — правительство действовало в весьма медлительной манере.
Помимо областей, прилегающих к большим городам, известие об отречении царя
достигало сельской глубинки, еще спящей в оковах суровой зимы, с черепашьей
скоростью. Большинство деревень впервые услышали о революции четыре-шесть
недель спустя, то есть в первой половине апреля, с началом весенней оттепели 174.
Крестьяне истолковали эту новость на свой лад — как призыв к захвату частновладельческих
земель, что десять лет назад удалось сдержать Столыпину. «Черный передел» стал
вновь набирать силу по мере того, как общинные крестьяне, сперва робко, но
постепенно все дерзостней, захватывали землевладения, и в первую очередь принадлежащие
тем крестьянам, которые вышли из общины и вели единоличное хозяйство. Первые
сообщения об аграрных беспорядках достигли Петрограда в середине марта 175,
но массовый характер они приобрели в апреле. Зачинщиками земельных бунтов часто
были дезертиры и уголовники, оказавшиеся в марте на свободе; порой целые общины
поддавались их влиянию. На этой первой стадии аграрной революции крестьяне
разоряли в основном уединенные дворы и усадьбы, рубили деревья, растаскивали
зерно и разгоняли взятых в батраки военнопленных. Как и в 1905 году, случаи
физического насилия были редки. 8 апреля правительство призвало крестьян
воздержаться от незаконного захвата земель. Была кроме того назначена комиссия
под начальством министра земледелия А.И. Шингарева, призванная составить проект
программы земельных реформ для представления Учредительному собранию.
Эсеры активно занимались организацией крестьянства. Они восстановили
Крестьянский союз, распавшийся после 1905 года. Союз приветствовал Временное
правительство и в своих обращениях призывал крестьян к терпению и выдержке.
Призывы правительства и Крестьянского союза производили успокоительное
действие: многие крестьяне решили, что будет вернее обрести права на землю
законным путем, а не силой. Однако аграрные волнения стихли только в июне, после
того, как социалисты вошли во Временное правительство и пост министра земледелия
занял лидер эсеров В.М. Чернов. И все же нельзя было полагаться бесконечно на долготерпение
деревни: неспособное провести земельную реформу, правительство вскоре утратило
симпатии общинных крестьян.
Дабы обеспечить продовольственное снабжение городов, Петроград ввел 25
марта государственную монополию на торговлю хлебом. Крестьянам предписывалось
излишки зерна сдавать правительственным агентам по твердым ценам. Однако
средств обеспечить соблюдение этих предписаний не было, и крестьяне не
повиновались им, продолжая реализовывать излишки на свободном рынке. Аграрные
волнения весьма пагубно отразились на обстановке в армии. Слухи о грядущем «черном
переделе» вызвали на фронте первое массовое бегство солдат, боявшихся опоздать к
вожделенной минуте и остаться ни с чем.
Ничто не было столь необходимо для стабилизации обстановки, как скорейший
созыв Учредительного собрания. Лишь орган власти, избранный на демократической
основе, обрел бы неоспоримую законность и в этом качестве был бы способен
отразить атаки как крайне правых, так и крайне левых. Сложности проведения
выборов в тот момент были, безусловно, устрашающими. И все же дело было столь
безотлагательным, что опытные политики сочли бы за лучшее созвать несовершенное
Собрание незамедлительно, нежели совершенное когда-нибудь в свое время. Когда в
1848 году Июльская монархия во Франции пала, Учредительное собрание для избрания
нового правительства созвали в два месяца. В Германии в конце 1918 года после
поражения в войне и отречения кайзера, в разгар народных волнений новые власти
сумели созвать Национальную ассамблею менее чем за четыре месяца. Российское
Временное правительство не смогло сделать этого за весь восьмимесячный срок
своего существования.
25 марта правительство назначило комиссию из семидесяти юристов для
выработки закона о выборах в Учредительное собрание. Они немедленно увязли в
технических подробностях. Недели проходили за неделями — и все безрезультатно.
Набоков замечает, и не без оснований, конечно, что всегда оказывались другие,
более настоятельные, не терпящие отлагательства дела. Откладывая выборы,
правительство не только нарушало положения своей программы, но и оказывалось
беззащитным перед обвинением, на которое нечего было возразить, что оно намеренно
тянет время, ожидая, пока улягутся революционные страсти. Медлительность
правительства сыграла значительную роль в его окончательном свержении: как мы
увидим ниже, один из главных предлогов, которым воспользовались большевики при
захвате власти в пользу Советов, состоял в том, что только советское
правительство сможет обеспечить созыв Учредительного собрания.
Еще одним жизненно важным вопросом был вопрос о войне и мире. Теоретически
все ведущие партии, представленные в правительстве и Совете, за исключением
большевиков, выступали за продолжение войны до победного конца. Эта позиция
отражала и настроение населения. Вопреки широко распространенному мнению, что
февральская революция была вызвана усталостью от войны, антигерманские
настроения в стране были очень сильны. К свержению царского режима в первую
очередь привело убеждение, что он неспособен довести войну до победы, ищет
сепаратного мира и даже выдает врагу секреты. «В первые недели [февральской
революции],— писал Суханов, — солдатская масса Петербурга не только не слушала,
но не позволяла говорить о мире, готовая поднять на штыки каждого неосторожного «изменника»
и «открывателя фронта врагу». В марте — апреле привычным было видеть солдат,
несущих лозунги «Война до победного конца». Французский историк, которому
представилась возможность читать послания Временному правительству и Совету в
первые два месяца нового режима, подтверждает наблюдения Суханова. В прошениях-рабочих
на первом месте стоял восьмичасовой рабочий день; только 3% призывали к миру без
аннексий и контрибуций; 23% крестьянских посланий требовали «скорого и
справедливого мира», но и здесь это был вопрос второстепенный. Что же касается
солдат, то их послания ясно указывают, что «они склонны были считать выступающих
за немедленный мир приспешниками кайзера». Это был столь болезненный вопрос, что
даже большевики, единственные явные сторонники мира, с большой осторожностью
открывали свои взгляды в публичных выступлениях. Весьма показателен для оценки
отношения к ним Петроградского гарнизона тот факт, что при выборах солдатских
депутатов в Исполком 8 апреля большевики не получили ни одного мандата. Случаи
насилия, имевшие место в марте и апреле, в большинстве своем были направлены
против лиц, носящих немецкие фамилии и потому подозреваемых в измене. Адмирал
Колчак, главнокомандующий Черноморским флотом, докладывал, что основные
беспорядки в его частях направлены против офицеров с немецкими фамилиями. То же
можно сказать и о Кронштадте. Когда 27 февраля петроградская толпа подожгла дом
графа Фредерикса, министра двора (между прочим, шведа по происхождению), сделано
это было потому, что его имя возбуждало нехорошие подозрения в симпатиях к немцам.
Несмотря на ненависть к немцам и широкую поддержку войны против внешнего
врага, вопрос о целях войны, благодаря агитации социалистов, занял важное место в
народном сознании. Весьма характерно для интеллигентов-социалистов, что во имя
благородных целей они отстаивали противоречивые политические взгляды. Они
желали вести войну до победного конца и все же навесили на эту войну ярлык «империалистической»
и проводили законы (например, Приказ № 1 и декрет о восьмичасовом рабочем дне),
которые делали продолжение войны невозможным. Они хотели национальной победы и
при этом в своих декларациях говорили, что массы во всех воюющих странах
объединены общим интересом свергнуть «правящий класс». В «Воззвании к народам
всего мира» Исполком 15 марта призвал все народы подняться на революцию:
«<... > И, обращаясь ко всем народам, истребляемым и разоряемым в
чудовищной войне, мы заявляем, что наступила пора начать решительную борьбу с
захватными стремлениями правительств всех стран; наступила пора народам взять в
свои руки решение вопроса о войне и мире.
В сознании своей революционной силы российская демократия заявляет, что она
будет всеми мерами противодействовать захватной политике своих господствующих
классов, и она призывает народы Европы к совместным решительным выступлениям в
пользу мира<... >
Мы будем стойко защищать нашу собственную свободу от всяких реакционных
посягательств как изнутри, так и извне. Русская революция не отступит перед
штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внешней военной силе».
Такая риторика, вероятно, представлялась вполне резонной интеллигенции,
составившей «Воззвание», но, как и концепция «двоевластия», не могла не смутить
обывателя. Ведь если «правящие классы» России действительно ведут «захватную
политику», то почему они стоят у власти и зачем позволять «истреблять» себя в их
«чудовищной войне»?
Милюков, ответственный за внешнюю политику, избрал свой путь. Он не разделял
оптимизма социалистов насчет движения за мир в Германии и был убежден, что их
призыв не вызовет сочувствия. Из откровений А. Ф. Трепова, прозвучавших в декабре
прошлого года, стало известно, что союзники обещали России Константинополь и
Черноморские проливы. Милюков не хотел отказываться от этих притязаний по двум
соображениям: во-первых, это могло бы вызвать на Западе сомнения в решимости
России продолжать войну и, во-вторых, это открыло бы двери германской пропаганде
за мир. Его позиция в отношении российских территориальных притязаний привела к
первому столкновению между правительством и Советом.
В интервью 22 марта Милюков определил цели войны с точки зрения правительства.
Они включали «освобождение» славянских народов Австро-Венгрии, «слияние»
украинских территорий Австро-Венгрии (то есть Галиции) с Россией и обретение
Константинополя и Черноморских проливов. Социалисты-интеллигенты восприняли
заявления Милюкова как вызов их «Воззванию», которое провозглашало отказ от «захватных
стремлений». Под давлением Совета и по настоянию некоторых членов кабинета, в
особенности Керенского, правительство согласилось издать официальное заявление
о целях войны, более соответствующее позиции Исполкома. Одобренное последним, с
небольшими изменениями оно было обнародовано 27 марта. Заявлением утверждалось,
что цель России «не господство над другими народами, не отнятие у них национального
их достояния, не насильственный захват чужих территорий, а утверждение полного
мира на основе самоопределения народов». Эта формула свидетельствовала о
капитуляции перед социалистами, хотя Милюков впоследствии и утверждал, что ее
можно было понимать и как заявление русских прав на территорию противника. Месяц
спустя спор о целях войны разгорелся вновь и на сей раз явился причиной
глубочайшего политического кризиса.
В течение марта во всех городах стали возникать Советы по образцу
петроградского, исполнительные органы которых оказывались в руках
интеллигентов-социалистов. В начале апреля губернские Советы послали своих
представителей в Петроград, где они вошли в состав Петроградского Исполкома для
создания Всероссийского центрального исполнительного комитета — ВЦИКа.
Революция шествовала по стране бескровно; как выразился У.Г. Чемберлен, она «совершалась
по телеграфу». Смена режимов повсюду воспринималась как свершившийся факт, не
встречая никакого сопротивления и, тем самым, не требуя применения силы. Пока еще
ни классовая, ни национальная ненависть не омрачала почти единодушно
переживаемое облегчение в связи с падением прежнего режима. Во многих местах в
торжествах в честь Временного правительства участвовали и офицеры, и бывшие
царские чиновники.
Одним из непредвиденных результатов революции и провозглашенных ею
демократических идеалов было нарождение националистических движений в
областях, населенных в подавляющем большинстве нерусскими. Движениями
руководила коренная интеллигенция, которая
помимо обычных социалистских или либеральных заявлений выдвигала требования о
предоставлении той или иной степени автономности для своих регионов. Первыми
подняли голос украинцы, которые 2 марта сформировали в Киеве совет, получивший
название Рада; первоначально требования Рады к правительству касались вопросов
культуры, но вскоре ей потребовалась политическая власть. Подобное наблюдалось и
у других народов, населяющих Россию, среди которых были и разбросанные по стране
мусульмане, созвавшие в мае Всероссийский конгресс.
Судя по записям в дневнике царя, в ночь после отречения он спал «долго и
крепко». 3 марта, приехав в Могилев, он узнал от Алексеева, что его брат Михаил
отказался принять корону и вручил судьбу монархии в руки Учредительного собрания.
«Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!» — записал в дневнике
Николай. Он составил другой вариант манифеста, в котором вручал престол сыну.
Алексеев решил не сообщать правительству о последней перемене монаршей воли и
передал документ на хранение генералу Деникину.
На следующий день Николай обратился к премьер-министру кн. Львову с просьбой
позволить ему проследовать со свитой в Царское Село и оставаться там до
выздоровления детей, после чего он хотел бы отбыть в порт Романов на мурманском
побережье. После окончания войны он желал бы удалиться в свою резиденцию в
Ливадии. В кодированном послании в Ставку Временное правительство сообщило о
согласии удовлетворить эти просьбы.
Поскольку вопрос о судьбе бывшего монарха грозил стать камнем преткновения
в отношениях между правительством и Советом, кабинет пришел к выводу, что всего
благоразумнее переправить царя с семьей за границу. В первую неделю марта кабинет
запросил правительства Англии, Дании и Швейцарии о готовности предоставить
убежище императорской фамилии. 8(21) марта Милюков заявил британскому послу Дж.
Бьюкенену, что для него «крайне желательно, чтобы император выехал из России
немедленно», и он был бы признателен правительству Англии, если бы оно предложило
убежище и кроме того заверило, что «императору не будет дозволено выехать из
Англии в течение войны». После недолгих колебаний английского правительства 9(22)
марта министр иностранных дел Артур Бальфур послал в британское посольство в
Петрограде телеграмму следующего содержания:
«По дальнейшем рассуждении было решено, что для императора было бы
предпочтительней приехать на время войны в Англию, чем в какую-либо иную страну,
граничащую с Германией. Возникли опасения, как бы под влиянием императрицы
пребывание в Дании или Швейцарии не стало средоточием интриги и что в руках мятежных
русских генералов император может стать главой контрреволюции. Это сыграет на
руку Германии и создаст риск, которого следует избежать любой ценой.
Предложение, формально сделанное Временному правительству 13 марта, было
подтверждено личным посланием короля Георга V императору Николаю, в котором
король заверял в неиссякаемой дружбе и приглашал обосноваться в Англии.
Планы правительства в отношении императорской фамилии не принимали, однако,
в расчет опасений интеллигентов-социалистов, что, оказавшись за границей, бывший
монарх станет центром контрреволюционных заговоров. По этой причине они
предпочитали содержать его дома под надзором. Как мы уже говорили, 3 марта
Исполком проголосовал за арест царя и его семьи. Правительство тотчас же уступило
требованию Исполкома и 7 марта объявило, что императорская фамилия будет
содержаться под арестом в Царском, направив в Могилев четырех своих
представителей для сопровождения арестованного. 8 марта, когда стало известно о
переговорах с Англией, Исполком вновь вынес решение об аресте царя и его семьи,
конфискации имущества и лишении гражданских прав. Чтобы воспрепятствовать
отъезду бывшего царя в Англию, Исполком принял решение установить в Царском
охрану из своих людей. В этот же день, 8 марта, в Царское Село приехал генерал Корнилов, новый
главнокомандующий Петроградского округа (он был назначен царем по настоянию
Родзянко незадолго до отречения). Корнилов объявил императрице, что она
находится под арестом, и расставил часовых во дворце и парке. Хотя эта мера была
предпринята по требованию Исполкома, однако в действительности, напротив,
обеспечивала безопасность императорской фамилии, ибо Царскосельский гарнизон
стал вести себя дерзко и угрожающе. Согласно Бенкендорфу, Корнилов посоветовал
Александре Федоровне при первой же возможности перевезти семью в Мурманск и там
сесть на военный корабль, идущий в Англию.
Императорский поезд прибыл в Царское утром 9 марта. Представленный охране
как «полковник Романов», царь был немало поражен, увидев, что повсюду
расставлены часовые и посты охраны и что передвижения его и членов семьи даже в
пределах дворца строго ограничены. Свои апартаменты он не мог покинуть без
сопровождения вооруженного охранника.
Узнав, что бывший царь уехал из Могилева, искушенные в истории интеллигенты-социалисты
обеспокоились: их пугала аналогия с бегством Людовика XVI, настигнутого в Варение. 9
марта члены Исполкома собрались в крайнем волнении. Чхеидзе заявил, что бывший
царь, на самом деле находившийся в это время в Царском Селе, бежал и должен быть
остановлен. Совет решил воспретить ему покидать Россию, «хотя бы это грозило
разрывом отношений с Временным правительством», и заключить в Петропавловскую
крепость. Делегация Исполкома, возглавляемая Чхеидзе, встретилась с
правительством в тот же день и получила заверения в том, что царю не будет
дозволено покинуть страну без разрешения Исполкома.
Дабы убедиться, что бывший царь действительно находится в Царском, как его в
этом убеждали, Исполком в тот же день (9 марта) направил туда отряд из трех сотен
пехотинцев с пулеметным отделением под командованием С.Д. Мстиславского,
эсеровского офицера. По прибытии на место Мстиславский потребовал, чтобы ему
немедленно «предъявили арестованного». «Пусть он станет передо мной, — думал
Мстиславский, — простым эмиссаром революционных рабочих и солдат, он —
император, всея Великия и Малыя и Белые Руси самодержец, как арестант при проверке
в его былых тюрьмах».
«Мстиславский был в старом тулупе, с пристегнутыми пуговицами военного
чиновника, с папахой на голове, при шашке и с браунингом, коего рукоять торчала из
бокового кармана.
Вскоре в коридор вышел бывший государь; он приблизился к группе, очевидно,
желая заговорить; но Мстиславский стоял, не отдавая чести, не снимая папахи и даже
не здороваясь. Государь остановился на мгновение, в упор посмотрел ему в глаза, а
затем, круто повернувшись, ушел обратно».
Благодаря мерам, предпринятым Корниловым, императорская семья была отрезана
от окружающего мира: ни один человек не мог попасть в Царское без позволения, все
письма и телеграммы просматривались, телефонные разговоры прослушивались.
21 марта в Царском неожиданно объявился Керенский. Ему впервые довелось
встретиться лицом к лицу с тем, кто был предметом самых яростных его думских
выступлений. Описание Керенским этой встречи и впечатления, какое произвел на
него царь, весьма любопытно:
«Вся семья в полной растерянности стояла вокруг маленького столика у окна
смежной комнаты. От этой группы отделился невысокий человек в военной форме и
нерешительно, со слабой улыбкой на лице направился ко мне. Это был Николай II. На
пороге комнаты, в которой я ожидал его, он остановился, словно не зная, что делать
дальше. Встретить ли меня в качестве хозяина или подождать, пока я заговорю?
Протянуть ли мне руку или дождаться, пока я первым поздороваюсь с ним? Я сразу же
почувствовал его растерянность, как и беспокойство всей семьи, оказавшейся в
одном помещении с ужасным революционером.
Я быстро подошел к Николаю II, с улыбкой протянул ему руку и отрывисто
произнес: «Керенский», как делал обычно, представляясь кому-либо. Он крепко пожал
мою руку, улыбнулся, почувствовав, по-видимому, облегчение, и тут же повел меня к
семье. Его сын и дочери, не скрывая любопытства, внимательно смотрели на меня.
Александра Федоровна, надменная, чопорная и величавая, нехотя, словно по
принуждению, подала мне руку. В этом проявилось различие в характере и
темпераменте мужа и жены. Я с первого взгляда понял, что Александра Федоровна,
умная и привлекательная женщина, хоть и сломленная сейчас и раздраженная,
обладала железной волей. В те несколько секунд мне стала ясна трагедия, которая в
течение многих лет разыгрывалась за дворцовыми стенами. Несколько
последовавших за этим встреч с царем лишь подтвердили мое первое впечатление.
<... >
Склад ума и обстоятельства жизни царя обусловили его полную оторванность от
народа. Он знал о пролитой крови и слезах тысяч людей лишь из официальных
документов, в которых ему сообщали о «мерах», принятых властями «в интересах мира
и безопасности государства». Эти доклады не доносили до него боли и страданий
жертв, в них лишь говорилось о «героизме» солдат, «преданно выполнявших свой
долг перед царем и отечеством». С детства его приучили верить, что его благо — это
благо страны, а потому «вероломные» рабочие, крестьяне и студенты, которых
расстреливали, казнили или отправляли в ссылку, казались ему чудовищами, отбросами
человечества, которых следует уничтожить ради интересов страны и его «верноподданных».
(.. )
В каждую из своих редких и кратких поездок в Царское Село я стремился постичь
характер бывшего царя. Я понял, что его ничто и никто не интересует, кроме, сына и,
быть может, дочерей. Такое безразличие ко всему внешнему миру казалось почти
неестественным. Наблюдая за выражением его лица, я увидел, как мне казалось, что
за улыбкой и благожелательным взглядом красивых глаз скрывается холодная,
застывшая маска полного одиночества и отрешенности. Он не захотел бороться за
власть, и она просто-напросто выпала у него из рук. Он сбросил эту власть, как когда-то
сбрасывал парадную форму, меняя ее на домашнее платье. Он заново начинал жизнь —
жизнь простого, не обремененного государственными заботами гражданина. Уход в
частную жизнь не принес ему ничего, кроме облегчения. Старая госпожа Нарышкина
передала мне его слова:
«Как хорошо, что не нужно больше присутствовать на этих утомительных
приемах и подписывать эти бесконечные документы. Я буду читать, гулять и
проводить время с детьми». И это, добавила она, была отнюдь не поза.
И действительно, все, кто общался с ним в этом его новом положении пленника,
единодушно отмечали, что Николай II постоянно пребывал в хорошем расположении
духа и явно получал удовольствие от своего нового образа жизни. Он колол дрова и
укладывал их в парке в поленницы. Время от времени занимался садовыми работами,
катался на лодке, играл с детьми».
Учитывая настроения в Исполкоме, нечего было и думать об осуществлении
планов правительства на отъезд царя в Англию. И все же, когда в конце марта (по
старому стилю.) Англия известила Временное правительство о том, что отменяет свое
приглашение, это вызвало шок. И тогда, и еще долгое время потом считалось, что это
премьер-министр Ллойд Джордж убедил Георга V не следовать своим великодушным
порывам. Да и сам Ллойд Джордж не спешил развеять это впечатление. Однако теперь
уже стало известно, что поступал он так с целью «прикрыть» короля, который отменил
свое решение, опасаясь осложнений и не желая раздражать лейбористов в парламенте,
высказывавших «враждебные мнения по этому вопросу». Роль короля в этой позорной
акции содержалась в строжайшем секрете: существовала инструкция «следить, чтобы
в отчеты военного министерства не попало ничего, что могло бы оскорбить королевское
чувство». Впоследствии это уже стало чертой государственной политики Англии:
пока идет война, на ее землю не должна ступить нога ни одной из особ русского
императорского дома. Исключение было сделано лишь для вдовствующей императрицы
Марии Федоровны, датчанки по происхождению, сестры вдовы короля Эдуарда VII,
Александры.
По словам Керенского, «окончательный ответ» английского правительства
произвел на императора «ошеломляющее» впечатление — не потому, что он мечтал
покинуть Россию, а потому, что это явилось новым подтверждением окружавших его «предательства,
трусости и измены». Последующие четыре месяца он провел в вынужденном
бездействии — читал, ходил на прогулки, работал в саду.
бывали моменты, когда ему казалось, что «слово «революция» совершенно
неприложимо к тому, что произошло в России [между 28 февраля и 3 марта]. Целый мир
национальных и политических отношений пошел ко дну, и сразу все существующие
политические и тактические программы, как бы хорошо и смело они ни были задуманы,
оказались беспомощно и бесполезно повисшими в пространстве».
О том же феномене, в присущей ему едкой манере, говорит В. В. Розанов: «Русь
слиняла в два дня. Самое большое — в три. Даже «Новое время» нельзя было закрыть
так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до
подробностей, до частностей. И, собственно, подобного потрясения никогда не
бывало, не исключая «великого переселения народов» ... ) Не осталось Царства, не
осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же
осталось-то? Странным образом — буквально ничего. Остался подлый народ <... >»
К концу апреля, спустя восемь недель от начала революции, корабль
российского государства стал тонуть. 26 апреля Временное правительство выпустило
патетическое воззвание, в котором признавало, что не способно управлять страной.
Керенский сожалел, что не умер, когда революция еще была юной и преисполненной
надежд на то, что нация сможет управлять своим государством «без хлыста и палки».
Русский народ, избавившись от царизма, на который навешивал вину за все
невзгоды, застыл в оцепенении на пороге новообретенной свободы. Совсем как та
дама из рассказа Бальзака, которая так долго хворала, что, когда наконец
излечилась, решила, что ее поразил новый недуг.