|
кафедра политических наук |
||||
|
Виртуальная библиотека |
||||
|
|
|
 |
||
Миссия Мак-Киндера. Договор с Верховным Кругом. "Южно-русское правительство". Настроение тыла: Новороссийск (эвакуация) и Кубань.
В своей речи на Верховном Круге я упомянул о данном союзникам разъяснении по вопросу об отношении Южной власти к окраинам. История этого эпизода такова. В конце декабря по поручению английского правительства прибыл на Юг после посещения Варшавы видный член парламента Мак-Киндер, имея поручение выяснить положение Юга и способы оказания ему политической и моральной помощи. 31 декабря я получил из Новороссийска телеграмму от председателя правительства генерала Лукомского:
"В заседании правительства 31 декабря под моим председательством при участии Астрова, Бернацкого, Билимовича, Герасимова, Кривошеина, Нератова, Носовича, Савича, Степанова, князя Трубецкого, Фенина, Челищева, Юрченко и Федорова был заслушан доклад Нератова о предложениях Мак-Киндера. Во внимание к военному положению, в связи с событиями в казачьих областях, создающими опасность потери оставшейся территории, единогласно признано принять полностью предложение Мак-Киндера, в том числе признание Вами и правительством самостоятельности существующих окраинных правительств и установление будущих отношений путем договора общерусского правительства с окраинными правительствами с допущением сотрудничества союзников. Гарантию в этом отношении со стороны союзников совещание нашло нежелательным, как чрезмерно закрепляющую их самостоятельное положение. Термин "автономия", как крайне неопределенный и могущий вызвать длительные переговоры о ее пределах, признано желательным избежать.
Относительно Польши и Румынии совещание полагало возможным согласиться полностью на предложение Мак-Киндера (оно заключалось в признании границы, установленной на Версальской конференции, к западу от которой территория должна принадлежать бесспорно Польше, а к востоку должна войти в то или иное государство на основании плебисцита), при условии содействия со стороны Польши живой силой с немедленным частичным переходом в наступление для отвлечения большевистских сил и дальнейшим развитием операций в возможно кратчайший срок и в полном масштабе.
Вместе с тем совещание нашло необходимым потребовать от союзников:
1) решительной и незамедлительной охраны флотом Черноморской губернии, Крыма и Одессы;
2) содействия к помощи живой силой со стороны Болгарии и Сербии;
3) обеспечения тоннажа для перевозки указанных в пункте втором войск;
4) продолжения снабжения Вооруженных сил на Юге России.
Крайне желательно заинтересовать Англию в экономических предприятиях Черноморской губернии и Крыма путем предоставления концессий, что в значительной мере свяжет ее интересы с нашими и даст нам валюту. Завтра, 1-го, имеет быть у Мак-Киндера совещание по вопросам финансовым, торгово-промышленным и транспорта при моем участии".
Постановление это я утвердил, внеся следующие изменения: 1. В пункте о признании "самостоятельного существования фактических окраинных правительств" я добавил определение: "ведущих борьбу с большевиками". 2. В пункте об отношениях к Польше ограничился заявлением: "Вопрос восточной границы Польши будет решен договором общерусского и польского правительства на этнографических основах". Что касается вопроса об экономическом содействии, я дал особо указание правительству: "Невзирая на тяжелое положение, нельзя допускать ничего, имеющего характер мирной оккупации и исключительного управления нашей торговлей и транспортом. По вопросу о концессиях не согласен, так как заинтересованность варягов и без того велика" (телеграфные сношения 31 декабря и 3 января генерала Лукомского, №№ 0772, 15 и 70; мои - №№ 17592 и 021847).
Мак-Киндер, удовлетворившись в общем моим ответом, остался неудовлетворенным постановкой польского вопроса. Он просил пересмотреть его ввиду "будущей политической комбинации". Уезжая на короткое время в Англию, он предполагал по возвращении устроить свидание мое с генералом Пилсудским. Просил также разработать к тому времени основы соглашения с Румынией, советуя нам согласиться на плебисцит в Бессарабии, который при существующих там настроениях массы был бы, по его мнению, безусловно, благоприятным для России... Мак-Киндер не вернулся на Юг.
События прошли мимо этого запоздалого, хотя и несомненно доброжелательного вмешательства английского правительства. Двухсторонний договор остался мертвой буквой и интересен лишь как показатель английской точки зрения, с одной стороны, и той эволюции, которая под влиянием событий произошла в политических взглядах государственных людей Юга. Бывший государствовед "Особого совещания" К. Н. Соколов, не принимавший уже участия в правительстве, укоризненно подчеркивает этот "уклон" его, полагая, что "принятие идеи соглашения между Россией и окраинными образованиями было в несомненном противоречии с незыблемым до тех пор у нас догматом целокупной русской государственности и противоречило принципу полновластия Всероссийского Учредительного собрания...".
Мне казалось, что "догмат" отнюдь не поколеблен. Не говоря уже о том, что юридический смысл признания "самостоятельного существования фактических правительств" вовсе не равносилен признанию de jure окраинных "государств" и что соглашение вовсе не устраняло окончательной санкции Всероссийского Учредительного собрания, мне лично представлялось, что сговор между метрополией и окраинами может идти только о пределах, хотя бы широчайших, прав их на те или другие области управления, но не на раздельное существование. Этот путь нисколько не стоял в противоречии с идеей целокупности государства, и им я шел по существу и в наказе генералу Баратову о закавказских новообразованиях, и в работах Южно-русской конференции с казаками. Я считал, что мы освобождаемся только от ненужного и вредного ригоризма. Ибо гипноз слов довлел часто над людьми и деяниями, форма мертвила дух, а жизнь... шла мимо.
Существенно выразился уклон моей политики в переговорах с Верховным Кругом, веденных 16-го мною лично с лидерами Круга и атаманами, а после этого - в совещании представителей главного командования (Челищев, Савич, при неофициальном участии профессора Новгородцева) и Круга. Эти переговоры после многих споров завершились к концу января принятием обеими сторонами положения:
"1. Южно-русская власть устанавливается на основах соглашения между главным командованием Вооруженными силами на Юге России и Верховным Кругом Дона, Кубани и Терека, впредь до созыва Всероссийского Учредительного собрания.
2. Первым главой Южно-русской власти, по соглашению Верховного Круга Дона, Кубани и Терека, с одной стороны, и главного командования Вооруженными силами на Юге России, с другой стороны, признается генерал-лейтенант Деникин.
3. Закон о преемстве власти главы государства вырабатывается Законодательной палатой на общем основании.
4. Законодательная власть на Юге России осуществляется Законодательной палатой.
Примечание: Проведение выборного закона в спешном порядке, а равно текущее законодательство, возлагается на Законодательную комиссию, созываемую по соглашению с главным командованием из представителей казачьих войск и местностей, находящихся под управлением главнокомандующего.
5. Функции исполнительной власти, кроме возглавляющего Южно-русскую власть, отправляет Совет министров, ответственный перед Законодательной палатой, кроме министров военно-морского и путей сообщения.
Примечание: Военное снабжение сосредоточивается в Военном министерстве. Министр продовольствия исполняет требования военного ведомства по снабжению армии.
6. Председатель Совета министров назначается лицом, возглавляющим Южно-русскую власть, а члены Совета министров утверждаются им же по представлению председателя Совета министров.
7. Лицу, возглавляющему Южно-русскую власть, принадлежит право роспуска Законодательной палаты и право относительного "вето". Причем к вторичному рассмотрению отклоненного закона палата может приступить не ранее чем через четыре месяца после его отклонения, и закон восприемлет силу лишь по принятии его большинством двух третей состава палаты".
Совещание выработало еще положения о Законодательной комиссии и о разграничении общегосударственной и местной власти. Верховный Круг, не приступая к обсуждению проектов, передал их в комиссию, и света они не увидели.
Ответственное министерство, Законодательная палата и условное вето знаменовали переход от диктатуры к конституционным формам правления... Я не допустил ограничения полноты военной власти главнокомандующего и сохранил подчинение только ему важнейших органов ведения войны. Это было по времени самое главное. Кроме того, Круг принужден был отказаться от своего ультимативного требования о предоставлении ему законодательных функций до созыва палаты. Это было невозможно ввиду отсутствия государственного смысла в деяниях Круга и совершенно неприемлемо в глазах российских людей.
Обе стороны пришли к соглашению под давлением обстановки, без особой радости и без больших надежд...
Стремясь к осуществлению народного представительства, я считал теперь, как и ранее, что в дни борьбы и потрясений и при том поразительном расслоении, которое являл собою организм противобольшевистской России, только военная диктатура при некоторых благоприятных условиях могла с надеждой на успех бороться против диктатуры коммунистической партии. Что рассредоточение и ослабление Верховной власти внесет огромные трудности в дело борьбы и строительства в будущем. Но стоило ли страшиться этого будущего, когда гибло настоящее и нужно было пытаться спасти его?..
Спасти, хотя бы и дорогою ценой...
Донская и кубанская оппозиции Верховного Круга подходили к вопросу с другой стороны: "Мы вынуждены силою обстоятельств... отступить с болью в сердце и душе от чистоты демократических принципов... и принять положения, далекие даже от скромных наших пожеланий..."
Было условлено, что главнокомандующий и Круг особым согласованным актом объявят о состоявшемся соглашении. Проект воззвания Круга, составленный Агеевым, не был принят Кругом и тем не менее появился в печати под заголовком "Обращение Верховного Круга Дона, Кубани и Терека к населению". В этом "Обращении" Агеев и его единомышленники, превознося себя безмерно и обвиняя во всем случившемся "Особое совещание", возглашали: "...Теперь благодаря влиянию Верховного Круга устранены от власти безответственные чиновники-честолюбцы... Мы, народные избранники, (установили) власть, у которой будут стоять только истинные защитники народа... Отныне народные чаяния и надежды будут немедленно осуществляться во всей полноте..." Бывшие члены "Особого совещания" выступили с кратким заявлением относительно "документа... содержащего явную и намеренную ложь, заслуживающую презрения со стороны всех, кто в основу своей деятельности не полагает дешевой демагогии...".
Подобные приемы, усвоенные лидерами Круга, обещали мало хорошего...
В конце января я освободил от председательских обязанностей генерала Богаевского. После совещания с лидерами трех фракций Круга, предложившими на пост председателя Совета министров Н. М. Мельникова (председатель донского правительства) (донцы и терцы) и Тимошенко (кубанцы), я предложил первому из них составить кабинет. Дело это встретило большие трудности как по наличию большого числа влиятельных членов Круга, стремившихся стать министрами, так в особенности ввиду непременного желания кубанской фракции получить пять портфелей и в том числе для Тимошенко - министра иностранных дел.
Не веря в прочность и длительность соглашения, я был озабочен, главным образом, тем, чтобы сохранить в руках людей лояльных и не опасных в смысле приятия большевизма главнейшие средства вооруженной борьбы - внешние сношения, Военно-морское управление, финансы и пути сообщения. Намеченный Мельниковым состав совета не встретил с моей стороны возражений, за исключением кандидатуры Агеева, присутствие которого в правительстве как лица, склонявшегося к большевизму, и беззастенчивого демагога, я считал опасным. Но Мельников уверил меня, что желание Агеева стать министром настолько велико, что, получив пост, он совершенно преобразится, а в то же время назначение это обезоружит донскую оппозицию. Что касается приглашения лидеров кубанской самостийной группы - этот вопрос был нами разрешен отрицательно. Это обстоятельство вызвало среди кубанских самостийников большое раздражение и сразу восстановило их против нового правительства.
В начале февраля главнейшие посты были замещены (председатель Совета министров - Н. М. Мельников; министры: военно-морской - генерал-лейтенант А. К. Кельчевский, иностранных дел - генерал от кавалерии Н. Н. Баратов, внутренних дел - В. Ф. Зеелер, юстиции - В. М. Краснов, земледелия - П. М. Агеев, финансов - М. В. Бернацкий, путей сообщения - Л. В. Зверев, торговли и промышленности - Ф. С. Леонтович, народного просвещения - Ф. С. Сушков, здравоохранения - Н. С. Долгополов, пропаганды - Н. В. Чайковский), и Совет министров представил мне в спешном порядке декларацию - воззвание "Ко всем гражданам". Я был немало удивлен вступлением в декларацию, в котором существо происшедшей перемены изложено было такими словами: "Во Имя спасения Родины и возрождения ее на основах народовластия, по соглашению главнокомандующего ВСЮР с демократическим представительством Дона, Кубани и Терека образована новая власть - "Южно-русское правительство" из следующих лиц..." Шел список министров...
Такое определение, совершенно расходясь с принятой нами "конституцией" и устанавливая нечто вроде директории в составе несменяемых членов ее, явилось, по-видимому, результатом отсутствия в составе правительства государствоведов. После исправления вступления декларация, повторявшая многие хорошие слова и благие намерения предыдущих правительств (в аграрном вопросе декларация обещала "всю землю, чья бы она ни была, превышающую определенную законную норму (какую?) распределить между нуждающимися в земле". В области внешних сношений особливая забота уделялась упрочнению дружественных отношений с Польшей, Азербайджаном, Грузией и Арменией), была оглашена Н. М. Мельниковым на Верховном Круге и опубликована в печати.
Появление нового правительства не внесло никакой перемены в течение событий.
Верховный Круг отнесся к нему с явным недоброжелательством и даже с некоторым высокомерием. Кубанское правительство Иваниса особым постановлением отказалось признавать его компетенцию на территории Кубани. "Признание или непризнание этого правительства Кубанью зависит от существующих законодательных учреждений (Законодательная Рада). К опубликованному списку министров кубанское правительство не может отнестись иначе как к "Особому совещанию"...".
Кубанская фракция добивалась вновь временного возложения на Круг законодательных функций с целью, нисколько не скрываемой - "свалить кабинет Мельникова". Российские круги, как либеральные, так и консервативные, отнеслись с подозрительной враждебностью к "Южно-русскому правительству" по мотивам: одни - "казачьего засилья", другие - "левизны", третьи - персонального его состава. Социал-революционеры при участии Тимошенко и Аргунова обсуждали возможность переворота, а социал-демократы вынесли резолюцию с принципиальным порицанием "Южно-русского правительства" и требовали соглашения с большевиками (по моему требованию кубанский атаман закрыл официоз "Кубанская воля", в которой помещены были эти резолюции, причем кубанский министр внутренних дел Белашев лично зашел в редакцию и занес распоряжение о закрытии "Кубанской воли" и одновременно разрешение на открытие газеты "Воля"). Только одна политическая партия в лице "группы центрального комитета кадетов" постановила "во имя сохранения единства" поддержать "Южно-русское правительство", которое "представляется в настоящий момент единственным центром национального объединения...".
Так было на верхах.
В народе и в армии появление нового правительства не было воспринято никак: немало рядовых обывателей только много времени спустя, в эмиграции, узнали об его существовании.
Северный Кавказ был вскоре отрезан, Кубань - главный театр войны - жила своей жизнью, своей властью или, вернее, безвластием, последние клочки Ставропольской, Черноморской губерний и Крым по инерции тяготели к Новороссийску, где сосредоточились органы старого государственного аппарата, более, чем к Екатеринодару, где пребывали новые главы ведомств.
При таких условиях говорить о деятельности министерства Мельникова затруднительно и судить ее было бы несправедливо. Положительной стороной этого правительства, состоявшего из лиц, в большинстве своем одушевленных самыми добрыми намерениями, было уже то, что оно не мешало вооруженной борьбе армий Юга.
В силу предоставленной мне еще 19 ноября 1919 года Верховным правителем полноты прав в области переговоров с Верховным Кругом и реорганизации власти я не был стеснен в своих решениях.
В то время, когда происходили эти события на Юге, в Иркутске свершался кровавый эпилог. Оставленный своими, преданный главнокомандующим союзными войсками в Сибири французским генералом Жаненом, плененный ненавидевшими его чехо-словаками, Верховный правитель был отвезен ими в Иркутск и отдан в руки эс-эровского "Политического центра".
Революционная демократия торжествовала. Объявив адмирала Колчака "врагом народа", его заключили в тюрьму и подвергли допросу по обвинению в "предательстве им Родины". Еще не закончилась судебная процедура, когда, ввиду угрозы подходившей к Иркутску армии генерала Войцеховского (сменил доблестного генерала Каппеля, умершего от обморожения), по распоряжению "правительства" 25 января адмирал Колчак был расстрелян.
Революционная демократия, совершив это преступление - акт политической мести, передала власть большевикам, уйдя снова в подполье.
Глубокую скорбь вызвала во мне весть о гибели адмирала Колчака. История оценит подвиг большого патриота и несчастного правителя, подъявшего на свои плечи безмерно тяжелое бремя власти в годину тяжких испытаний. Она произнесет и свой приговор над теми людьми, что, не сделав ничего для спасения страны, мнили себя вправе быть его судьями и палачами.
Я узнал о смерти Верховного правителя еще в Тихорецкой. Событие это поставило передо мной весьма тяжелый вопрос о преемстве "всероссийской власти".
Акты Верховного правителя от 11 июня 1919 года предусматривали, что "в случае болезни или смерти Верховного главнокомандующего заместитель его (генерал Деникин) незамедлительно вступает в исполнение обязанностей Верховного главнокомандующего". Актом от 2 декабря 1919 года предрешалась и "передача Верховной всероссийской власти генералу Деникину".
В глазах некоторых деятелей эти акты обязывали меня к принятию соответственного наименования и функций ради сохранения идеи национального единства. Я считал эту точку зрения совершенно неприемлемой: военно-политическое положение, в котором в январе-феврале находились правитель, власть, армия и территория Юга, требовало величайшей осторожности. Претензии на "всероссийский" масштаб являлись бы в то время совершенно неуместными, власть - фикцией, а связанность судеб Белого движения с Югом накануне катастрофы - политически весьма опасной. Во избежание кривотолков я оставлял вопрос открытым, ссылаясь на отсутствие официальных сведений о событиях на Востоке. Кривотолки появились, но в направлении, совершенно неожиданном: ввиду того, что не было назначено официальных панихид, пошли разговоры о моем "неуважении к памяти" погибшего Верховного правителя...
Этот эпизод имел неожиданное продолжение несколько месяцев спустя - летом 1920 года. Будучи уже в Англии, я получил письмо от А. И. Гучкова, в котором последний просил довершить патриотический подвиг и особенным торжественным актом облечь барона Врангеля, правившего тогда в Крыму, преемственной всероссийской властью. От такого акта, считая его юридически ничтожным и государственно вредным, я воздержался...
Телеграммой на мое имя от 18 января (телеграмму эту (№ 13), посланную через министра иностранных дел Сазонова, я получил в декабре 1920 г. в Брюсселе) генерал Семенов, облеченный адмиралом Колчаком полнотой власти в Сибири временно "впредь до получения (от меня) указаний", доносил, что он принял предоставленную ему власть и просил "авторитетного подтверждения ее" ввиду начавшегося на восточной окраине распада: генерал Хорват объявил себя суверенным в отношении русского населения на территории полосы отчуждения Китайско-Восточной железной дороги; в Приморской области воцарилось земство; в Амурской - большевизм и так далее.
Белый Восток распался и агонизировал.
Если и раньше наш тыл представлял из себя в широком масштабе настоящий вертеп, то в начале 1920 года перед нависшей и ожидаемой катастрофой извращение всех сторон жизни, всех сторон общественной морали достигло размеров исключительных. И в такой же степени возросло и усугубилось бедственное положение жертв войны и смуты, беспомощных щепок срубленного дерева - семейств служилого люда, давно уже колесивших по родной земле в качестве беженцев. Теперь новым шквалом их загнало в негостеприимные, почти враждебные кубанские станицы, в забитые сверх всякой меры каменные ящики домов и подвалов холодного Новороссийска... Города, пронизываемого насквозь острым ледяным дыханием норд-оста и... смерти, косившей людей без счету, особенно от сыпного тифа...
Иллюзорный договор с Мак-Киндером имел, к счастью, некоторые положительные последствия: от имени английского правительства Мак-Киндер дал мне гарантию, что семьи служилого элемента будут эвакуированы за границу. Эта гарантия была выполнена честно англичанами при содействии других союзников. Своими средствами мы справиться не могли бы. И хотя с Принкипо, Салониками, Кипром и другими этапами российского беженства связано много тяжелых воспоминаний, но нельзя не признать, что эта помощь, хотя бы и недостаточная, спасла многие тысячи людей: одних - от жизни париев советского режима, других - от большевистской расправы. Эвакуация направлена была и в славянские балканские страны, главным образом в Сербию, заслуги которой в деле помощи русским беженцам особенно велики и незабываемы.
Страшная загруженность тыла и тревога бойцов за свои семьи требовали немедленной эвакуации, безотносительно к возможному исходу борьбы на фронтах. И в середине января она началась фактически, причем общая директива моя (телеграмма генералу Лукомскому от 22 января, № 00604) определяла последовательность эвакуации по районам: 1) Одесса, 2) Севастополь, 3) Новороссийск. И последовательность подлежавших эвакуации элементов: 1) больные и раненые воины, 2) семьи военнослужащих (по распоряжению генерала Романовского семьи офицеров штаба подлежали эвакуации в последнюю очередь - после семей фронтовиков. Телеграмма его Лукомскому от 2 января, №017646), 3) семьи гражданских служащих, 4) прочие - если будет время и место (был разрешен свободный выезд за границу на собственный счет всем женщинам и детям, а также мужчинам непризывного возраста), 5) начальники - последними.
Нет сомнения, что протекция и взяточничество вносили свои коррективы в установленную очередь эвакуации. Но и сами те, которым принадлежало преимущественное право на выезд - семьи служилых людей, - не раз осложняли вопрос до чрезвычайности: тысячи людей, связанных кровно с последним клочком родной земли и с остающимися мужьями, сыновьями, братьями, страшась неизвестного будущего на чужбине, колебались и отсрочивали свою очередь, жадно ловя малейшие проблески на нашем фронте. Пароходы вначале задерживались в порту или уходили без полного комплекта пассажиров. Англичане грозили прекращением эвакуации и на некоторое время в конце января приостановили ее действительно, впрочем, больше из-за страха перед занесенным беженцами сыпным тифом. Я торопил эвакуацию, угрожая в приказе колеблющимся прекращением дальнейших забот правительства об их участи.
Только перед концом к пристаням хлынули волны беженцев, нарушая весь план эвакуации и ослабив новороссийский порт тоннажем в самые критические дни.
Число эвакуированных с Юга России в чужие страны зарегистрированных беженцев определялось в 40 тысяч. Число прочих, имущих, не пользовавшихся пособием от правительства и союзников, превышало эту цифру.
Со второй половины февраля эвакуационное настроение охватило широко буржуазные круги. Одни уехали не в очередь, конечно, другие оставались еще для ликвидации дел и предприятий или в силу духовной прострации. Только немногие из общественных и политических деятелей самоотверженно подталкивали еще государственный корабль, загрязший в тине, вызывая скептические насмешки за свой оптимизм и свою неумелость со стороны тех, которые запаслись уже паспортом и билетом на пароход.
Беженская волна увлекла и офицерство, преимущественно тыловое - привилегированное, под предлогом "спасения семьи" или "разочарования в Белом движении...". Эпидемия "заболеваний", дававших право на выезд, поражала неожиданно целые учреждения, начиная с главы, как это случилось, например, с санитарным отделом. Это внесло хаос в дело медицинской и санитарной помощи, особенно важной и нужной в эти последние тяжкие недели... Черноморский военный губернатор генерал Макеев объявлял в газетах о розыске лица, занимавшего видный административный пост и скрывшегося, не сдав должности, ответственного дела и отчетности.
Начиналось самое худшее - паника, обнаружились страсти, назревали многочисленные человеческие драмы, сливавшиеся и терявшиеся в одной общей великой драме Белого Юга...
Народ стоял в стороне.
Наиболее активная часть его по мотивам, далеко не идеальным, увлечена была в движение черноморских "зеленых", ставропольских "камышан", в кубанское "организаторство" и в горские повстанческие отряды. Все эти движения, враждебные нам, подтачивали наши силы. Остальная масса, сбитая с толку привносимыми в ее жизнь враждебными одна другой идеологиями, переживала новое бедствие в замкнутой области своих элементарных нужд и интересов. С тревогой, но пассивно выжидала она событий, не интересуясь уже более ни политической распрей, ни формами государственного строя, ни откровениями правительств, Рад и Кругов...
Наиболее существенное значение для нас имело, конечно, настроение на Кубани. Выход правящих кругов ее на путь компромиссов был неискренен. И к тому же, хоть призрак раскрывающейся пропасти пугал воображение кубанской фронды, но разве можно было в короткий срок вырвать те плевелы, которые выросли в душах кубанского казачества? Выросли из семян недоверия, злобы и розни, сеявшихся день за днем в течение полутора лет...
Отряды кубанских "зеленых" то расходились, то вновь собирались, нападая на наш тыл, в особенности на сообщения с Новороссийском. Руководители их - Пилюк и Савицкий (товарищ председателя Кубанской Рады) - "имели соглашение с ответственными представителями советской власти о признании ею независимости (!) казачьих земель, как условия заключения мира" (из записок донского полковника Добрынина).
Слепые или бессовестные вожаки сбитых с толку казаков!
Кубанское правительство находилось в постоянном колебании, теряя влияние на ход событий и не будучи в состоянии руководить поднятым им движением.
В двух станицах у самого Екатеринодара (верстах в 15 от города) вспыхнуло восстание, поднятое Пилюком, и атаман Букретов с юнкерами подавил его суровыми мерами - поркой и виселицей. Это обстоятельство возбудило против Букретова кубанское правительство и самостийную группу; возник даже вопрос о смене атамана. Букретов в целях реабилитации стал подчеркивать решительнее свою оппозиционность к главному командованию, а под рукой передавал, что "перевешает при первой возможности всех фельдшеров", как стал он называть теперь своих министров. И, не пристав в конце концов ни к одной стороне, атаман, щедро расточая кубанскую казну, приступил к формированию офицерской организации и к подготовке легкого обоза на случай... ухода в горы.
Букретов - ставленник самостийников - вернулся из объезда станиц совершенно подавленный: вместо традиционных атаманских почестей он встретил там невнимание и грубость. Пьяный станичный атаман, треплющий презрительно по плечу войскового атамана, - такие картины напоминали канувший как будто в
вечность 1917 год...
Командующий Кубанской армией генерал Шкуро, которого недавно в станицах носили на руках, пытался поднять настроение, и ему из рядов гудящего как улей станичного сбора бросили:
- Ладно, а помните Екатеринослав?..
Быть может, даже те, что в свое время попользовались там "добычей"...
Шкуро был вскоре сменен генералом Улагаем - доблестным воином, чуждым политики и безупречным человеком, но и его никто не слушал.
Среди донцов нарастало сильнейшее возбуждение против кубанцев, и на бурном заседании Верховного Круга 10 февраля донская фракция поставила кубанцам ультимативный вопрос: "Если кубанцы не намерены воевать с большевиками, то пусть они это прямо скажут донцам, которые в этом случае оставляют за собой свободу действий". Некоторые ораторы поясняли даже последнюю фразу, угрожая жестокой расправой кубанским станицам... После многочасового фракционного заседания кубанцы, указав на аналогию "нынешнего заболевания Кубани" с "прошлогодним непротивлением Дона", выразили согласие бороться "добросовестно" с кубанской болезнью и даже допустить посылку карательных отрядов для принуждения станичников к выходу на фронт (Донская гвардейская дивизия навела порядок в нескольких станицах, но это делу не помогло).
Вслед за тем члены кубанской фракции Круга разъехались на отдельские рады для агитации...
Одни - подымать казачество в армию, другие - в повстанческие отряды. "Верховный Круг теперь утратил в наших глазах все свое значение, - говорил лидер "черноморцев" Белый. - Мы едем на места продолжать работу Крикуна, Пилюка и Рябоволов... Мы приложим все усилия, чтобы поднять массы и, твердо опираясь на силу, предъявить свои требования".
Но "массы" уже не слушали ни тех, ни других. Или, может быть, слушали и тех и других, бросая и Кубанскую армию, и повстанческие организации.
Невзирая на такое равнодушие казачества, кубанские политики проявляли исключительную деятельность, меньше всего направленную к добросовестному выполнению соглашения. В феврале - марте весь Екатеринодар был насыщен атмосферой заговор - фантастических и даже наивных по замыслу. Так, Букретов в союзе с "черноморцами" обсуждал проект замены Южной власти директорией из трех атаманов... "Черноморцы", считая ненадежными всех кубанских генералов, пытались поставить во главе военного переворота генерала Сидорина или Кельчевского, возглавив одним из них казачьи армии... Наконец, разочаровавшись в донских генералах, в Букретове и в Верховном Круге, "черноморцы" задумали созвать Краевую Раду, удалить Букретова, избрать атаманом Быча, Иваниса или Макаренко, подавить, буде нужно, сопротивление "чужеземцев" (Добровольческая армия, донцы и терцы) и объявить на Кубани единственной Верховной властью власть кубанского атамана.
Воля "народа" во всех этих комбинациях не играла никакой роли.
Кубанское казачество в процессе длительной распри между своими верхами растеряло все идеологические обоснования борьбы; усталость, разочарование и возобладавшее чувство самосохранения вызвали духовную апатию; сытость и богатство устраняли и материальные импульсы для действия, подвига, самоотвержения. В большинстве своем они не шли ни за Россию, ни за Кубань, ни против большевиков, ни против нас. Наиболее охотно они внимали тем речам, которые, как прием наркотического средства, успокаивали и усыпляли тревожные думы: "Большевики теперь уже совсем не те, что были. Они оставят нам казачий уклад и не тронут нашего добра".
Итак, фронт был предоставлен самому себе. Между ним и тылом встала стена непонимания и отчуждения. Английские патроны и кубанский хлеб текли еще из материальных баз, но моральные базы были уже разрушены...
|
|
|
|
||