|
кафедра политических наук |
||||
|
Виртуальная библиотека |
||||
|
|
|
 |
||
ГЛАВА II
О царе Борисе Федоровиче и о том, как он пришел на царство
После смерти царя Федора Ивановича вельможи стали раскаиваться, что они столь долго отказывались от скипетра и сильно досадовать на то, что правитель поспешил его схватить. Они начали в укор ему говорить перед народом о его незнатном происхождении, и о том, что он не достоин быть царем. Но все это не помогло. Тому, кто схватил скипетр, выдался удачный год, он удержал то, что взял, и в конце концов был повенчан на царство, хотя знатные вельможи, толстопузые московиты, чуть не лопнули от злости. А все потому, что правитель и его сестра Ирина, вдова покойного царя, вели себя очень хитро. Царица тайно призвала к себе большинство сотников и пятидесятников (Sotnicken und Poedosotnicken) города, прельстила их деньгами, многое им пообещала и уговорила их, чтобы они побуждали подчиненных им воинов и горожан не соглашаться, когда их созовут для избрания царя, ни на кого другого, кроме ее брата, правителя, который ведь до сих пор всегда пекся о благе подданных и так управлял страной, как еще никогда ни один царь не управлял ею. Он, мол, хорошо отблагодарит их потом, если они, не мешкая, помогут ему в этом деле. Правитель и сам приобрел много сторонников: монахов высокого звания из всех монастырей в разных концах страны, затем тех вдов и сирот, длительные тяжбы которых он справедливо разрешил, а также некоторых бояр, которым он дал денежную ссуду и посулил великие блага, чтобы они побуждали и уговаривали простой народ не называть, когда будут проводиться выборы, никого иного, кроме него, и избрать его царем. Не мешкая, они стали выполнять этот хитроумный замысел.
Пока длился траур, все шло, как говорится, вкривь и вкось. Правитель перестал заниматься делами управления, никакие суды не действовали, никто не вершил правосудия. К тому же во всей стране было неспокойно, и положение было опасным. Дабы всей земле не случилось еще большего худа, вельможам и боярам (Reichsrathe) пришлось по прошествии шести недель траура (положенных у них) созвать в главный город Москву все сословия земли,, чтобы каждое высказалось, кого из вельмож, князей и бояр они хотят избрать и иметь царем.
Когда все сословия государства собрались для выборов, правитель вышел к ним, передал высшим чинам царский скипетр и сложил с себя обязанности правителя, притворившись, будто он очень рад избавиться от такой большой заботы и тягости и будто корона и скипетр ему ненавистны, чему многие из важных персон дивились, не зная, что за этим кроется.
Когда правитель ушел погулять на досуге, князья начали называть друг друга, этот указывал на одного, тот на другого, и говорили: «Вот он достоин стать царем». Когда же было предложено сказать свое слово и боярам, вышел от имени всех собравшихся бояр один старец, который верно знал, куда дело клонит, и сказал: «Любезные государи мои, князья, это дело не одного сословия, а всех подданных государства. Что они почтут за благо, тому и мы, бояре, перечить не станем».
Затем собрались все сословия, высшие и низшие—вместе, и большинство высказалось так: в стране достаточно знатных вельмож, князей и бояр, но нет мудрого и разумного царя, а поскольку до сего времени правитель Борис Федорович вершил государственные дела так, как не вершил их еще никто с тех пор, как стоит их монархия, то они хотят иметь царем его и не хотят никого иного. Тут стали говорить, что «Vox populi, vox Dei» (Глас народа – глас божий.), в кого выбрал весь народ, тот без сомнения избранник божий.
Эти речи неприятно было слушать многим знатным вельможам, князьям и боярам, да пришлось им стерпеть. Послали за правителем, но он отказался прийти, не пожелал стать царем (так ловко он умел скрывать свое лукавство), и тайно отправился в Новодевичий монастырь к своей сестре Ирине, чтобы посоветоваться с ней (такие он распустил слухи), уйти ли ему в монастырь и стать монахом, или поступить как-либо иначе, и т. д.
К этому ловко сумели приспособиться подчиненные ему покровители, которые стали подстрекать простонародье, говоря, чтобы они не зевали с этим делом, ибо если они дотянут до того, что правителя постригут, то тогда будет уже слишком поздно и не найти будет на всей Руси столь мудрого государя. Из-за этого в простом народе началось большое волнение, стали кричать, чтобы вельможи прекратили совещания, шли вместе с ними к Новодевичьему монастырю и вместе с ними предприняли все, что может помочь делу.
Когда же все сословия собрались там и единодушно решили просить на царство правителя, старейшие и главнейшие из монахов и попов, князей и бояр, торговых и служилых людей, стрельцы (Strelitzen) и ремесленники пошли просить его принять их, но он велел передать им, чтобы они понапрасну не старались, ибо все равно ничего не добьются, он, мол, достаточно долго служил миру, выполняя трудное дело управления государством, и теперь хочет уйти на покой. Тогда народ начал громко кричать так, что доносилось до небес: «Paschaley Aspodary Boriss Pfedrowitz Paschaley etc». — «Пожалей нас, бедных, разбредшихся людей, не имеющих пастыря, и не отказывайся стать нашим царем».
Крики эти продолжались до тех пор, пока он не вышел; он поблагодарил собравшихся за предложенную ему честь, но посоветовал им обратиться к знатным вельможам и князьям, которые выше его званием и родом, к тому же и старше летами, да и опытнее его. Но они и слышать не хотели ни о ком другом, упорствовали и настаивали на своем, падали ниц и, время от времени выпрямляясь, кричали и просили: «Paschaley Aspodary, paschaley»—«Пожалей, государь, пожалей и будь нашим царем» и т. п. Но он снова скрылся в монастыре, не хотел еще смилостивиться.
Тогда собравшиеся вывели вперед кучку малых отроков и юношей, которые очень жалобно запели у монастыря, чтобы растрогать правителя: «Сжалься, государь, Борис Федорович. Уж если ты не хочешь смилостивиться над нашими родителями, то смилостивись над нами и будь нашим царем. Если, может быть, наши родители причинили тебе зло и поэтому ты не хочешь внять их мольбам, то мы ведь неповинны. Будь же ради нас царем и государем этих бедных людей. Земля наша полна разбредшихся овец, у которых нет пастыря, будь нашим пастырем, бога ради. Он за это воздаст тебе». В ответ на мольбы этих отроков он снова вышел со своей сестрой, вдовой царя, но и им отказал.
Тогда отроки стали взывать к царице и просить ее, чтобы она сжалилась над разбредшимися овцами и уговорила своего господина брата не отказываться больше от царства. Царица так и сделала, стала уговаривать своего брата и усердно просить его, чтобы он смягчился и дал бедному народу благожелательный ответ.
После этого он обратился к народу и сказал: «Так как я вижу, что множество присутствующего здесь народа из всех сословий не перестает просить, то полагаю, что воля господня такова, чтоб государем на Руси был я. Но для того чтобы я еще вернее познал волю божью, я прошу нескольких недель отсрочки, и чтобы к июню вся земля собралась под Серпуховом для похода против крымских татар. Если я увижу, что вся земля повинуется, то это будет свидетельством того, что все сословия истинно желают моего избрания».
Таким образом, правитель многим отвечал отказом, хотя давно уже хотел быть царем. Вследствие этого к июню вся земля была призвана под Серпухов, чтобы идти против татар, а также, чтобы избрать правителя царем, и к этому времени в указанном месте собрались 800000 человек, умевших обращаться с ружьями и саблями, луками и стрелами. Туда была доставлена также в изрядном количестве артиллерия в несколько сотен пушек крупного калибра (каковых немало у них в стране, и они такой огромной величины, так великолепны и красивы, что здесь, у немцев, этому едва можно поверить), для того, чтобы из них палить в честь персидского и татарского послов, которые прибыли туда на аудиенцию там же в стане.
При этом было истрачено весьма много пороха и показаны такая пышность и такое великолепие, что оба посла были очень изумлены великой мощью, снаряжением, роскошью и богатством московитов и, как говорят, сказали, что равного подобному государю на свете нет. Затем послов обоих государей препроводили в Москву, а вновь избранный царь повелел благодарить всю землю за повиновение и, выйдя в поле, дал согласие быть царем, обнадежив всех, что с божьей помощью он будет заботиться о своих подданных так, чтобы они благоденствовали и преуспевали. После этого весь народ пожелал ему счастья, а главнейшие в сословиях отвезли его в Москву. Там 1-го сентября 1597 г. в церкви св. Марии, которую они называют «Пречистая» (Precista), что значит «заступница», патриархом (который в этой стране является главой духовного сословия) был возложен на него царский венец. Так правитель страны получил золотую карету, которой он долго домогался всякими хитростями и вражьими кознями. По окончании церемонии коронации, когда царя вывели из церкви, в народ бросили много денег.
Новый царь облагодетельствовал всю землю и всех людей еще и тем, что отказался на этот год от тех денег (Stihendio), которые ежегодно полагаются ему ко дню святого Егидия, зато теперь, на коронации, он получил вдвойне.
Все вдовы и сироты, местные жители и иноземцы были от имени царя наделены деньгами и запасом (Sapass), т. е. съестным. Все заключенные по всей земле были выпущены и наделены подарками. Царь дал обет в течение пяти лет никого не казнить, а наказывать всех злодеев опалой и ссылкой в отдаленные местности. Он повелел построить особые судебные палаты и приказы, издал новые законы и постановления, положил конец всякому имевшему место в стране языческому содомскому распутству и греху, строго-настрого запретил пьянство и шинкарство или корчмарство, угрожая скорее простить убийство или воровство, чем оставить ненаказанным того, кто вопреки его приказу откроет корчму и будет продавать навынос или нараспив водку, меды или пиво. Каждый у себя дома волен угощаться чем Бог пошлет и угощать своих друзей, но никто не смеет продавать московитам напитки, а если кто не может прокормиться без содержания корчмы или шинка, тот пусть подаст челобитную, и царь даст ему землю и крестьян, чтобы он мог на это жить.
Немцам, которых при Иване Васильевиче Грозном взяли в плен, привели из Лифляндии в Московию и поселили всех вместе в живописной местности на расстоянии немецкой полумили от Кремля, где они жили в достатке, а многие за службу в царском войске получили доходные поместья, он предоставил свободу совершать свое богослужение на дому.
А для того, чтобы в будущем иметь среди своих подданных мудрых и способных людей, он предложил оказать всей стране милость и благоволение и выписать из Германии, Англии, Испании, Франции, Италии и т. д. ученых, чтобы учредить преподавание разных языков. Но монахи и попы воспротивились этому и ни за что не хотели согласиться, говоря, что земля их велика и обширна и ныне едина в вере, в обычаях и в речи и т. п. Если же иные языки, кроме родного, появятся среди русских, то в стране возникнут распри и раздоры и внутренний мир не будет соблюдаться так, как сейчас. Хотя из-за решения монахов и попов это благое намерение царя и не могло быть выполнено, тем не менее, он все же выбрал из московитских детей восемнадцать дворянских сынов, из которых шесть было послано в Любек, шесть в Англию и шесть во Францию, чтобы их там обучили. Они легко выучили иноземные языки, но до настоящего времени из них только один вернулся в Россию — тог, которого Карл, король шведский и пр., дал в толмачи господину Понтусу Делагарди. Его звали Димитрий. Остальные не пожелали возвращаться в свое отечество и отправились дальше по свету.
Тем немецким купцам, которые (как говорилось выше) были взяты в плен и приведены в Москву за несколько лет до этого из Лифляндских городов — Дерпта, Нарвы, Феллина и других, — Борис также предоставил свободу путешествовать и заниматься своим делом как внутри страны, так и за ее пределами, где и как они захотят. Он приказал, кроме того, ссудить их деньгами из царской казны, кому дал триста, кому четыреста рублей в пользование без процентов и ренты до тех пор, пока он не потребует их обратно, каковые деньги до настоящего времени с них не востребовали, и они их не возвращали.
А сделано это было лишь с той целью, чтобы его имя, благодаря похвальным и добрым делам, стало известным всякому и повсюду;
однако все же с каждого купца бралась присяга, что он не сбежит и без особого на то разрешения царя никого не увезет с собой из страны, а также никогда не отзовется о царе плохо, а наоборот, будет перед всеми восхвалять и прославлять его и т. д.
Год 1599
В этом году царь Борис Федорович получил сведения о шведском герцоге Густаве, сыне Эрика, который в юности был отправлен матерью из Швеции в Германию (по той причине, что она опасалась, чтобы шведы не преследовали и не убили его, поскольку она была дочерью простого воина низкого звания), много бродил по свету, а сейчас пребывал в Риге, в Лифляндии, с очень небольшим числом слуг. Царь через тайных послов пригласил его в свою страну, приказал с пышностью встретить его на границе, почтить многими подарками и подношениями. Он хотел дать ему в жены свою единственную дочь. Он показал ему и предоставил в его распоряжение все свои военные силы, чтобы при помощи их он напал на своих неверных шведов (как московиты называли их из особой неприязни к шведскому народу, ибо во многих войнах им был нанесен большой ущерб достохвальной шведской короной), отомстил им за свое горе и постарался вернуть себе отцовский наследственный трон. Но герцог Густав не пожелал на это согласиться и ответил, что он предпочтет скорее погибнуть сам, чем подвергнуть свою родину опустошению и лишить жизни тысячи людей. Он вел и другие неуместные речи, из чего можно заключить, что добрый господин либо переучился (поскольку он был ученым мужем), либо слишком много перестрадал. В конце концов, поскольку не было высказано желания воевать со шведским государством, царь изменил свое к нему благоволение и расположение, не только не пожелал отдать за него свою дочь, но даже проявил к нему такую немилость, что отправил его насовсем из Москвы в Углич. Там его содержали по-княжески до самой его смерти, случившейся при третьем после того царе, Василии Шуйском. На своем смертном одре герцог очень жаловался на свою сожительницу Катерину (которую он вместе с ее мужем привез в Россию из Данцига) из-за того, что она им так завладела, что он не только не имел силы ее покинуть, но даже следовал больше ее советам, чем благоволению царя, почему она и является началом и причиной всех его бед и несчастий. Его погребал в Кашине в монастыре Димитрия Солунского 22 февраля 1607 г. немецкий пастор господин Мартин Бер из Нейштадта.
Год 1600
В этом году царь выписал из Германии несколько докторов медицины и аптекарей. Одного доктора, который приехал с английским посольством, он выпросил у посла. По национальности этот доктор был венгерцем, звали его Христофор Рейтлингер, очень сведущий был человек и хороший врач, кроме того, знал много языков. Остальные, те, которых царь выписал из Германии, были:
доктор Давид Фасмар }
доктор Генрих Шредер} – из Любека,
доктор Иоганн Хильшениус — из Риги,
доктор Каспар Фидлер — из Кенигсберга.
Все со степенью доктора и очень ученые люди. Шестой, по имени Эразм Венский, из Праги, был студентом-медиком. Царь держал их всех для того, чтобы они ухаживали за его персоной. Они не имели права лечить кого-либо другого, даже кого-либо из вельмож, если только тот не пойдет на поклон к его величеству и не испросит его позволения.
Годовое содержание господ докторов: каждому было положено годовое жалование 200 рублей, ежемесячные корма (Когn), т. е. пропитание для него и для всех его людей, шестьдесят возов дров, четыре бочки медов, четыре бочки пива, ежедневно полторы кварты водки и столько же уксуса, через день боковину шпика. В каждую трапезу от каждой подачи (Bodatschen) (это отменные яства) на царский стол три или четыре блюда таких, что здоровый парень едва мог донести одно; ежемесячно деньгами двенадцать рублей, что составляет 33 рейхсталера и 12 м. грошей, иногда 14 рублей, т. е. 36 рейхсталеров и 33 м. грошей для закупки свежих съестных припасов. Царь пожаловал каждому доктору пять хороших коней из своей конюшни, для которых ему ежемесячно отпускалось столько сена и соломы, что он вполне смог бы вдоволь прокормить этим семь лошадей; кроме того, каждый получил еще одного хорошего коня, чтобы летом каждое утро ездить верхом во дворец и в аптеку, одного коня особо для упряжки в сани зимой, затем двух лошадей для кареты жены, чтобы ездить ей на богослужение, затем одну рабочую лошадь — возить воду. Сверх того царь дал каждому большое поместье с тридцатью или сорока крестьянами. А всякий раз, когда они давали царю лекарство, оказывавшее благотворное действие, каждый получал порядочный кусок камки или бархата на кафтан и сорок прекрасных соболей. Равным образом, если по царскому повелению они лечили кого-либо из знатных вельмож, князя или боярина, также не обходилось без хорошего подарка.
Да и уважение царь оказывал господам докторам такое же, что и знатнейшим князьям и боярам. Он много раз с большим вниманием советовался с ними о важных делах, особенно о религиозных, и под конец просил их, чтобы они за него молились, да сподобится он вечного блаженства. Итак, у господ докторов не было ни в чем недостатка при этом царе, только церкви у них не было. Поэтому они сообща подали челобитную и получили дозволение построить по своему вкусу церковь в немецкой слободе, расположенной в четверти мили от Москвы.
На возведение этой церкви господа доктора не пожалели денег, и ни один простой немец не повел себя по-эвклионовски. И построили они во славу господа бога такую церковь, что впоследствии сам царь счел эту немецкую церковь достойнее многих других своих церквей принять прах брата датского короля, герцога Иоганна и пр. Царь тогда сам повелел возвести там башню и повесить на нее три колокола, чтобы звонили при погребении герцога, а в будущем всякий раз, когда умрет кто-либо из его людей. От собранных денег так много осталось после окончания постройки, что немецкая община пригласила для церковной службы и для преподавания в школе, кроме своих старых пасторов (взятых в плен и привезенных со всеми вместе из Лифляндии в Россию), еще одного пастора, господина Вольдемара Гульмана из Вестфалии, и студента Мартина Бера21 из Нейштадта, которые приехали в Россию в этом году. Они, во славу божию, не жалея трудов и сил, наставляли и учили так, что в короткое время в церкви стали петь в шесть, семь и восемь голосов. Господа доктора сами не стыдились принимать участие в хоре, и многие добрые люди часто плакали от радости, что милосердный бог дал им дожить в Москве до такого прекрасного времени.
В начале своего царствования царь Борис заключил договор с римским императором Рудольфом и пр. и послал его императорскому величеству мехов на много тысяч, дорогих черных лисиц, соболей, куниц и т. п., и обещал на благо христиан ежегодно выставлять 10 000 людей против турок.
В этом году турецкий султан отправил в Москву к Борису Федоровичу посла с ценными подарками и подношениями, ища его дружбы, но Борис отослал ему все это обратно с таким ответом: «Поскольку ты являешься исконным врагом христианства и брата нашего императора римского и пр., мы не можем и не хотим быть твоим другом, а будем, тюка живы, твоим врагом и что только можно будем делать тебе наперекор».
Царь послал также турку на славную шубу выдубленной добела свиной кожи в большом, крепко зашитом кожаном мешке, который был покрыт кусками блестящей парчи и наполнен stercore suillo (Свиным навозом.). Этот подарок был принят турецким султаном с таким почтением, что до настоящего времени от него в Москву не приезжал больше ни один посол.
С королем Швеции и пр. царь также заключил вечный мир, а с поляками — перемирие на двадцать один год. Сумел он поладить и с татарами. Он был в крепкой добрососедской дружбе с его королевским величеством Христианом Датским и хотел выдать свою родную дочь за брата его королевского величества, герцога Иоганна и пр. Но после того, как этот бедный господин прожил в Москве шесть недель, он умер от горячки, и его с почестями похоронили в немецкой церкви, где он и поныне лежит замурованный в склепе у алтаря. И хотя церковь была целиком сожжена войсками Дмитрия второго (о котором будет речь впереди), княжеская гробница осталась невредимой. То, что е. к. в. привез с собой из Датского королевства в Россию, и то, чем царь пожаловал его здесь, все это царь отослал с людьми его княжеской милости обратно в королевство Данию. Он щедро одарил всех, кто служил князю: рыцарей, оруженосцев, дружинников, пажей и всех других, кто был при нем, так что не был забыт и последний мальчишка на конюшне и на кухне.
Год 1601
Четвертого октября этого года царь явил свою милость и доброту также и изгнанникам из Лифляндии, ибо когда Карл, герцог шведский и пр., в этом году отнял у польской короны и подчинил себе для шведской короны почти всю Лифляндию, заставив присягнуть шведской короне и себе дворян и недворян, живших там до того под властью польской короны (каковых государь их, король польский и пр., оставил без всякой защиты), а поляки, выступив потом в поход, оказали ему сопротивление, одержали несколько побед под Эрлау, Кокенгаузеном и в других местах, отвоевали и вновь заняли сданные замки и города, и счастье, таким образом, изменило Карлу, бедные люди (те, которых он привел к присяге себе и шведской короне) не знали, куда им податься, поскольку надо было бросать свои дворы и поместья и бежать от поляков. Они хотели было уйти в оставшиеся у Карла крепости, но так как замки Сесвегон, Мариенбург и Хирримпе были в плохом состоянии и разрушены, то они не решились ждать там прихода озлобленных поляков; поэтому около тридцати пяти из них, дворяне и недворяне, имевшие собственные земли и крестьян, двинулись к замку Нейгауз (расположенному у самого московского рубежа), рассчитывая укрыться там от поляков. Но управитель этого замка Отто фон Фитингофен, лифляндский дворянин, которого герцог Карл назначил туда штатгальтером, отказался принять их к себе и объявил им, что в замке будто бы нет лишнего места для них, тогда как вскоре,—спустя несколько недель после того, как оттуда уехал я, Конрад Буссов, около четверти года управлявший этим замком по приказанию его высочества герцога Карла, который и мою скромную персону милостивейше назначил одним из ревизоров всех отнятых у польской короны земель, крепостей и городов,—у него нашлось достаточно места для поляков, которым он снова открыл и сдал этот замок, нарушив присягу, данную им его княжеской милости и достохвальной шведской короне, подобно тому как до того он нарушил присягу, данную им польской короне.
Поскольку эти бедные люди оказались из-за этого в бедственном положении и сильно беспокоились, куда им направиться со своими близкими искать убежища от поляков, они осмелились перейти московский рубеж и искать защиты под стенами русского Печерского монастыря, испросив дозволения остаться там на некоторое время. Хотя тамошний настоятель уступил их просьбам и мольбам и разрешил им это, он все же не посмел не послать царю в Москву спешного донесения обо всем этом с просьбой указать ему, терпеть ли их там или нет. На это он получил от царя ответ, что должно не только позволить им там остаться, но даже объявить им его царскую милость и при этом сказать им, что царь их беду принимает очень близко к сердцу. Царь повелел также настоятелю пригласить их от имени царя в гости в монастырь и хорошо угостить, а после угощения сообщить им, что царь милостиво желает,—поскольку они потеряли все, что имели в Лифляндии, и неизвестно еще, на чьей стороне будет победа, а война может продлиться еще довольно долго, — чтобы они поразмыслили и приехали к нему в Москву. Там он даст им втрое больше поместий, чем у них было и пропало в Лифляндии.
Когда настоятель, согласно повелению царя, пригласил их в гости в монастырь и изложил им его милостивое желание и предложение, они были этим больше опечалены, чем обрадованы. Будучи свободными людьми, они не имели охоты попасть в постоянную зависимость. Поэтому они поблагодарили за высокое царское благоволение, христианское сострадание и лестное предложение, а также за обильное угощение, полученное от настоятеля, и, попросив разрешения прожить там еще некоторое время, ушли из монастыря опять туда, где остановились.
В следующие дни их неоднократно посещали монахи и бояре и всячески советовали им ехать к царю в Москву, поскольку он к ним так милостив и предлагает им такие блага, говорили им, что раскаиваться им не придется, а будут они, наоборот, радоваться. Но, несмотря на все эти настоятельные советы и увещания, ни у кого из них не возникло ни малейшего желания последовать им.
Несколько дней спустя явился к ним из Печерского монастыря толмач, московит, который несколько лет был в плену у немцев из шведских земель и хорошо выучил немецкий язык. Он сказал, что от немцев, которые держали его в плену, он видел много добра и уважения и поэтому очень благоволит к немецкому народу и очень дружески к нему расположен.
А поскольку царь всея Руси призывает их к себе в Москву и делает им еще столь щедрые и милостивые предложения, он по совести советует им ни в коем случае не отвергать столь высокую милость и дольше не отказываться, ибо он совершенно доверительно не скроет от них, что дано приказание, в случае, если они отвергнут царскую милость и откажутся добровольно ехать в Москву, не только никого из них не отпускать обратно в Лифляндию, а схватить их всех как лазутчиков, связать по рукам и по ногам и отвезти в Москву. И поскольку с ними поступят так, то следовало бы им понять, что добра из этого для всех них не будет и что более разумно немедля заявить настоятелю, что они не только с верноподданнейшей глубокой благодарностью принимают предложенную царем милость, но окончательно решили и намерены тотчас же собраться в путь и ехать к его величеству в Москву и т. д.
Такие речи толмача и его советы сильно испугали этих бедных людей. Столько пожеланий посыпалось на голову Отто фон Фитингофена за то, что он не пустил их в крепость, что если бы все они исполнились, то вовек не видеть ему было бы в Нейгаузе ни одного поляка. Немало убивались эти бедные люди. Один предлагал одно, другой — другое. В Лифляндии у поляков им места не было, герцог Карл тоже не мог уже защитить их, ибо поляки отвоевали свои крепости и города. А кто попадет в Россию, тому, как они полагали, придется остаться там на веки вечные, а в этом случае хуже будет для них, если, как им в тайне сообщил об этом толмач, поведут их туда на гнев и немилость — всего более за то, что они так неуважительно отвергли предложенную им великую милость.
Поэтому они единодушно решили,—ибо, как говорится: «Ех duobus malis minimum esse eligendum»(Из двух зол надо выбрать меньшее.),—явиться к настоятелю и сказать, что они вполне готовы отправиться в Москву к царю всея Руси, если только их не будут там держать как пленников и они там не пропадут вместе с женами и детьми. Настоятелю очень понравились эти речи, он стал их всячески ободрять и, говоря, чтобы они спокойно ехали, ничего не опасаясь и не боясь, он поклялся им своим богом, приложившись к кресту, что не будет им никакого зла, а наоборот, ждут их великие милости и многие блага.
После настоятелевой клятвы и целования креста они отправились (хотя и невеселые) в монастырь. Настоятель и монахи приняли их очень приветливо, поместили каждого с его близкими в гостинице и не дали никому истратить ни копейки на пропитание. Царь приказал безвозмездно содержать их как в этом монастыре, так и в Пскове, Новгороде, в Твери и на всем пути. Вина, медов, пива, а также вареного и жареного подавали столько, что если бы их было втрое больше, то и тогда всего было бы вполне достаточно.
Тогдашний воевода псковский Андрей Васильевич Трубецкой и тамошние горожане приняли их превосходно, записали имена не только их самих, но и их жен и детей, слуг, дворовых людей и девок, записали также, кто дворянского, а кто не дворянского звания, и какое у кого имущество осталось в Лифляндии, а также—кто к чему был приставлен или чем занимался. Запись эту послали вперед царю в Москву. Целых восемь дней гостили там лифляндцы, их очень хорошо содержали и уговаривали продать своих лошадей и спрятать деньги в кошель, благо у царя достаточно лошадей, чтобы довезти их до места. После этого дали им сколько надо было возчиков и лошадей, а слугам, которые были в плохой одежонке, по теплой шубе. Так отправились они с божьей помощью в путь и прибыли в Москву в добром здравии 21 ноября 1601 г. Царь велел освободить боярский двор у самого Кремля и поселить там немцев, а вскоре им было туда доставлено все, что потребно для домашних нужд: дрова, рыба, мясо, соль, масло, сыр, вино, меды, пиво, хлеб,—и к каждому хозяину был определен в пристава (zum praestaven) московит, которого можно было посылать за припасами и другими покупками и приобретениями или за какой иной надобностью.
23 ноября царь прислал им денег, одному 6 рублей, другому 9, третьему 12 рублей, кому больше, кому меньше, смотря по тому, сколько того было людей, на покупку того, в чем у них была нужда, а корма само собою выдавались каждую неделю. 12 декабря вновь прибывшим немцам было сказано, чтобы они собрались и были готовы на следующий день в своих лучших одеждах предстать перед царем. Большинство отказалось, говоря, что они недостойны явиться к его величеству из-за худой одежды. Царь велел им сказать в ответ, чтобы они не считали себя недостойными, он хочет видеть их самих, а не их одежду, пусть они придут в том, что каждый из них привез с собой, он всех их оденет и так же, как своих немцев, пришедших к нему ради его высокого имени, с избытком их обеспечит.
13 декабря царь сидел с сыном на своем царском месте, вокруг них сидели и стояли тут же в палате все его советники и знатные бояре в камковых и парчовых одеждах. На них были длинные золотые цепи и великолепные драгоценности. Своды палаты, четыре стены и пол, там, где по нему ходили и где на нем стояли, были обиты ценными турецкими тканями и коврами. Вновь прибывших немцев подводили к его величеству по очереди, сначала старших, потом среднего возраста, потом молодых. Все они почтительно кланялись по-немецки царю и его сыну.
Царь сказал через своего переводчика: «Иноземцы из Римской империи, немцы из Лифляндии, немцы из Шведского королевства, добро пожаловать в нашу страну. Мы рады, что вы после столь долгого пути прибыли к нам в нашу царскую столицу Москву в добром здравии. Ваши бедствия и то, что вам пришлось бежать, покинув своих родных, и все оставить, мы принимаем близко к сердцу. Но не горюйте, мы дадим вам снова втрое больше того, что вы там имели. Вас, дворяне, мы сделаем князьями, а вас, мещане и дети служилых людей, — боярами. И ваши латыши и кучера будут в нашей стране тоже свободными людьми. Мы дадим вам вдоволь земли и крестьян, и слуг, оденем вас в бархат, шелка и парчу, снова наполним деньгами ваши пустые кошельки. Мы будем вам не царем и государем, а отцом, и вы будете нам не подданными нашими, а нашими немцами и нашими сынами, и никто, кроме нас, не будет повелевать вами. Мы будем сами судьей вашим, если у вас возникнут спорные дела. Веры своей, религии и богослужения вы вольны держаться так же, как в своем отечестве. Вы должны поклясться нам вашим богом и вашей верой, что вы будете верны нам и нашему сыну, что не измените и не уедете из страны без нашего на то дозволения, не сбежите или не перейдете к какому-либо другому государю, ни к турку, ни к татарам, ни к полякам, ни к шведам. Вы не должны также скрывать от нас, если услышите о каких-либо изменнических замыслах против нас, и вы не должны вредить нам ни колдовством, ни ядом. Если вы выполните и сдержите все, то мы за это пожалуем и одарим вас так, что у других народов и прежде всего в Римской империи много об этом будут говорить».
Дитлоф фон Тизенгаузен, ловкий и красноречивый лифляндский дворянин, произнес от имени всех краткую благодарственную речь за это царское благоволение и милость и под присягой дал за всех обет до самой смерти быть верным и преданным отцу своему, царю всея Руси.
Царь ответил: «Любезные дети мои, молите бога за нас и наше здравие. Пока мы живы, у вас ни в чем нужды не будет». Он прикоснулся пальцами к своему жемчужному ожерелью и сказал: «Даже если придется поделиться с вами и этим». Царь протянул вперед руку с посохом, и немцы должны были по очереди подходить и целовать руку ему и его сыну. После этого он приказал, чтобы все остались обедать за его царским столом.
Был принесен длинный стол и поставлен прямо перед царем и его сыном. Старейшие были посажены за стол так, что царь мог видеть их лица, а к остальным он сидел спиной. Прежде всего, на накрытый стол был подан отменный пшеничный хлеб и соль в серебряной посуде. Знатным боярам велено было прислуживать и подавать. В первую подачу этот большой, длинный стол был до того заставлен разными отменными яствами и кушаньями, что едва хватало места, куда каждый мог бы положить отрезанный ему кусок хлеба. Так подавали до вечера. Было большое изобилие всевозможных сортов иноземных вин, а также медов и пива и т. д. Первые кушанья царь велел поднести сначала себе, отведал их и сказал: «Любезные наши немцы, мы позвали вас на нашу царскую хлеб-соль и сами с вами вкушаем, берите и кушайте что бог послал». Немцы встали, призвали благословение на его трапезу и сказали: «Дай, господи, нашему государю здоровья и долгой жизни». Точно так же царь первым пригубил и, повелев сначала провозгласить имя каждого, сказал: «Мы пьем за всех вас. Примите нашу здравицу». Бояре сильно понуждали немцев пить, но они соблюдали меру, поскольку им было известно от их приставов о воздержанности царя и о том, что он не любил пьяниц.
Милостивый царь заметил это и, засмеявшись, спросил, почему они не веселятся и не пьют вовсю за здоровье друг друга, как это принято у немцев. Они ответили, что здесь для этого неподходящее место, ибо здесь каждый должен вести себя учтиво, и что в присутствии царя нельзя не сохранять меры и т. д. Царь ответил: «Мы хотим вас угостить, раз мы вас пригласили, и что бы вы сегодня ни сделали, все будет хорошо. Пейте все за наше здоровье. Уже дано распоряжение, чтобы к вашим услугам были кареты и лошади, и каждого, когда придет время, доставят без всякой опасности домой».
Сказав это, царь поднялся и приказал отвести себя к своей супруге. Он велел доставить в палату бочонки из чистого серебра с золотыми обручами, полные разных дорогих напитков, и приказал боярам так угостить немцев, чтобы им было невдомек, как они попали домой, что с большинством и случилось. 18 декабря немцев повели в Разряд (Razareth). Дьяки (Canzler) разбили их на четыре группы. В первую выделили старейших и знатнейших и объявили им, что царь, их отец, по случаю их приезда жалует каждому сверх ежемесячных кормов по 50 рублей деньгами, по венгерскому кафтану из золотой парчи, по куску черного бархата и по сорок прекрасных соболей, чтобы они оделись в честь царя, и что столько же денег им положено на годовое жалованье, каждому поместье, 1 к нему 100 вполне обеспеченных крестьян. Все это было дано им в ближайшие дни.
Во вторую группу выделили тридцати- и сорокалетних мужчин. Им выдали по 30 рублей, по куску красной камки, по сорок соболей, по кафтану из серебряной парчи и каждому поместье с 50 обеспеченными крестьянами и 30 рублей годового жалованья.
В третью группу выделили молодых дворян и несколько наиболее опытных воинов. Им выдали по 20 рублей, по куску простого бархата, по куску красного шелка на кафтан, по сорок соболей, по 30 обеспеченных крестьян к поместью, и 20 рублей было их годовым жалованьем.
В четвертую группу определили молодых простолюдинов и тех, кто были слугами и мальчишками у дворян. Им дали по 15 рублей, по куску шарлахового сукна на камзол, по куску желтой камки, по сорок простых соболей и каждому поместье с 20 обеспеченными крестьянами во владение, их годовое содержание было 15 рублей.
Помимо того, всем было объявлено, что если царю они понадобятся против его врагов, то они должны быть всегда готовы; это им, конечно, и надлежало за такие прекрасные поместья и хорошее жалованье чистоганом. Таким образом, милостивый, добрый царь Борис Федорович многих бедняков сделал знатными, богатыми людьми и превратил их горе в радость, о чем везде и повсюду стали говорить.
Год 1602
В Москву прибыли послы из города Любека: господин Конрад Гермерс—бургомистр, господин Генрих Керклинг—член совета города и Иоган Брамбах—секретарь, с большим сопровождением и ценными великолепными дарами и подношениями. Они ходатайствовали от имени всех членов Ганзы о праве свободно вести торговые дела, о возобновлении своих прежних привилегий в России, а также о восстановлении имевшихся тут раньше контор. Выслушав это ходатайство, царь заявил, что до членов Ганзы ему никакого дела нет, поскольку он о них ничего не знает, но городу Любеку, который ему знаком, он всегда милостиво склонен выказать дружбу и добрососедство. И действительно он предоставил и дал им большие привилегии для торговли в своей стране и милостиво позволил также вновь открыть и привести в прежнее состояние конторы, так что любекцам на этот раз удалось добиться и достичь столь многого, что, не случись плачевной войны и разорения страны, город Любек ежегодно мог бы пользоваться значительным доходом. В общем, этот Борис стремился так править, чтобы его имя восхваляли во многих землях, а в его земле была тишина и подданные благоденствовали бы. Он возвел и укрепил много городов и крепостей в стране. Весь большой главный город Москву он велел украсить и укрепить высокой и толстой обводной стеной из тесаного камня, а также обнести такой же очень высокой стеной толщиною в 23 фута город и крепость Смоленск, так что войска польского короля (когда король, как дальше будет сказано, осадил Смоленск) едва смогли соорудить штурмовые лестницы такой длины, чтобы можно было добраться до бойниц. На татарском рубеже он выстроил две мощные крепости, одну из которых по его велению назвали в честь него Борисградом (Borissgrod), а другую в честь всех царей—Царьградом (Zayrogrod), чтобы помешать и воспрепятствовать ежегодным набегам татар. Он искренне хотел добра своей земле, но над его правлением все же не было благословения божия, ибо он достиг царства убийством и хитростью, Jus talionis (Закон воздаяния за зло равным злом.), в конце концов, пал на него самого. Quod fecerat, idem ipsi Deus retribuebat (Что он содеял, тем ему бог и воздал.); что он содеял, то случилось с ним самим и с его близкими. Его владений и короны так сильно домогались, что он, подобно Ироду, должен был пребывать и жить в постоянном беспокойстве. Первым подстрекателем против него был нечестивый злодей, жестокий и беспощадный враг немцев, Богдан Бельский, в прошлом спальник (Cammer-Junker) Ивана Васильевича, которого он толкал и наущал на многие жестокости. Этого изменника царь послал воеводой и начальником над строителями на татарский рубеж, чтобы завершить постройку крепости Борисграда. Когда же крепость была выстроена, злодей посмел объявить, что он теперь царь в Борисграде, а Борис Федорович—царь в Москве. Но титул этот он носил недолго, ибо как только об этом стало известно Борису Федоровичу от немцев, которые были посланы с Бельским, он приказал доставить этого самозванного борисградского царя оттуда в Москву в таких регалиях, какие приличествуют не государю, а такому негодному бунтовщику, как он, а ничего лучшего достоин он и не был. Поскольку, однако (как говорилось выше), царь Борис дал обет в течение 15 лег не проливать крови, то он конфисковал всё его имущество и добро, дав его людям право служить, кому они захотят. Одному шотландскому капитану, по имени Габриэль, царь приказал вырвать у самозванного царя пригоршнями всю густую длинную бороду и, в конце концов, сослал последнего в опалу в Сибирь, которая находится в нескольких сотнях миль от Москвы и некогда была завоевана у татар, чтобы у него там прошло cacoethes regnandi.
Злоумышляли против царя еще и четыре брата Никитича (о каковых говорилось выше, что они после смерти царя Федора стояли ближе всех к трону и им был даже предложен царский скипетр, от которого они отказались, почему его взял Борис Федорович, хотя и не был призван на то и скипетра ему не предлагали). Они душевно скорбели о том, как поступили с Богданом Бельским.
Некоторое время они держались спокойно и покорно, но в конце концов они решили, что раз Бельскому не удалось добиться своего, то им следует пойти по другому пути, а именно — постараться дать Борису яд и тем извести его. Но и им тоже это не удалось, они были преданы своими собственными людьми, из-за этого потеряли все и так же, как и первый изменник, были сосланы в опалу на несколько сот миль вдаль.
После этого Борис стал следить за тем, что он ест и пьет, очень остерегался, приказал многим тысячам московских стрельцов (Strelitzen) день и ночь оберегать его особу, куда бы он ни шел и где бы ни был—в Кремле или когда он ехал на богомолье в монастырь, так что князья и бояре не смогли причинить ему никакого вреда ни ядом, ни мятежом.
Увидев, что ядом и убийством ничего сделать невозможно, дьявол внушил им другую отраву, а именно — прибегнуть к обману, и употребили они для этого весьма удивительное орудие дьявола, так что случилось, как сказал некто: «Non audet Stygius Pluto tentare, quod audet, Effraenis monachus plenaque fraudis anus» (На то не посмеет отважиться Стигийский Плутон, на что отважиться распутный монах и исполненная лжи старуха).
Был один монах, по имени Гришка Отрепьев. Его, поскольку он и все монахи были заодно с изменниками и мятежниками против Бориса, подговорили, чтобы он уехал, а для того чтобы все осталось незамеченным, объявили, что он бежал из монастыря. Ему было дано приказание ехать в королевство Польское и в большой тайне высмотреть там какого-либо юношу, который возрастом и обличием был бы схож с убитым в Угличе Димитрием, а когда он такого найдет, то убедить его, чтобы он выдал себя за Димитрия и говорил бы, что тогда, когда его собирались убить, преданные люди по соизволению божию в великой тайне увели его оттуда, а вместо него был убит другой мальчик. Монаха подгонять не пришлось; прибыв на польский рубеж, на Борисфен в Белоруссии (которая принадлежит польской короне), он немедля расставил сети и заполучил, наконец, такого, какого ему хотелось, а именно — благородного, храброго юношу, который, как мне поведали знатные поляки, был незаконным сыном бывшего польского короля Стефана Батория. Этого юношу монах научил всему, что было нужно для выполнения замысла. После обстоятельного наставления он дал ему совет: постараться поступить на службу к князю Адаму Вишневецкому, деду Михаила Вишневецкого, короля Польского, потому что тот живет в Белоруссии у самого московитского рубежа, а когда ему это удастся и он как-нибудь потом найдет благоприятный случай, то пусть с печальны» видом и грустными словами жалуется на свое злосчастье и откроет князю, что он прямой наследник Московского государства и младший сын прежнего царя Ивана Васильевича и что, когда он был еще ребенком, на его жизнь посягал и хотел его убить Борис Федорович и т. д. и если бы бог не помешал этому и не внушил преданным людям тай ком увезти его, то и убил бы. Пусть он всегда и всюду держит и ведет себя так, как он, Отрепьев, его наставлял и учил. А чтобы князья и другие во всем ему могли поверить (когда он со временем откроется им), монах передал ему еще и золотой крест, который убитому Димитрию был дан при крещении крестным отцом, князем Иваном Мстиславским, и был у мальчика на шее, когда его убили. На этом кресте были вырезаны имена Димитрия и его крестного отца.
После того как монах наладил это обманное дело, он опять вернулся в Россию и отправился к полевым казакам (Feld-Cosaquen) в Дикое поле (ins wilde Feld) распространять среди них слух, что настоящий наследник Московского государства, Димитрий Иванович (которого ныне царствующий царь Борис хотел убить в Угличе), в действительности еще жив и содержится в большой чести у князя Адама Вишневецкого близ рубежа, пусть они направятся к нему, и если они честно поддержат его, то впоследствии он их за это щедро наградит. И посланный монах Гришка Отрепьев не пожалел трудов, чтобы поднять на ноги отряд воинских людей.
Подученный юноша нанялся личным слугою к князю Вишневецкому и держал себя хорошо. И вот, когда однажды князь пошел в баню, а он ему там прислуживал, князь приказал ему что-то принести в баню, он принес не то, что нужно было, князь рассердился, дал ему затрещину и обозвал его сукиным сыном. Тогда он сделал вид, что это очень задело его за сердце, начал в бане горько плакать и сказал князю:
«Знал бы ты, князь Адам, кто я такой, так не обзывал бы меня сукиным сыном, а тем более не бил бы меня по шеям из-за такой малости, но раз уж я выдаю себя за твоего слугу, то приходится мне терпеть». Князь спросил: «Кто же ты? Как твое имя?».
Подученный юноша сделал так, как ему было внушено, сказался младшим сыном прежнего московского царя Ивана Васильевича, рассказал обстоятельно, по порядку, что с ним произошло в детстве и как ныне правящий Борис Федорович посягал на его жизнь, затем — как он спасся и кто ему помогал, а также сколько времени он тайно скрывался здесь в Белоруссии, прежде чем поступить к нему на службу, показал ему также золотой крест, усыпанный драгоценными каменьями, и сказал, что его подарил ему крестный отец при крещении, — все, как монах Гриша Отрепьев его наставлял и учил.
Затем он по московитскому обычаю упал князю в ноги и сказал: «Князь Адам Вишневецкий! Поскольку так получилось, что ты узнал, кто я такой, то я предаю себя в твою власть, делай со мной, что хочешь, не хочу я больше жить в такой нужде, если же ты мне поможешь вернуть свое, то воздается тебе с избытком, если бог мне поможет».
Князь Адам был удивлен и изумлен, а так как юноша был учтив и к тому же умен и скромен, да еще показал дорогой крест, он сразу поверил его словам, почтя за правду, что он действительно сын Грозного, попросил у него прощения за затрещину и за бранные слова, пригласил его остаться в бане и тоже помыться и не уходить, пока он сам за ним к придет. Он пошел к своей супруге и велел ей дать распоряжение по кухням, погребам, залам и комнатам сделать и приготовить все так, чтобы в этот вечер он мог угостить и принять московского царя. Его жене и всему двору это известие показалось весьма удивительным, именно то, что царь всея Руси так скоро и неожиданно прибудет ним. Князь приказал оседлать и великолепно убрать шесть прекрасных лошадей, определил и каждой лошади слугу, одетого в нарядное платье, приказал также как можно изящней убрать свою лучшую карету, запречь в нее шесть отличных упряжных лошадей, и все они должны были стоять во дворе, так что слуги полагали, что хозяин сам хочет куда-то ехать.
Когда все было выполнено к его удовольствию, он взял с собой 2 слуг, пошел в баню, подарил своему бывшему слуге, молодому русскому царю, дорогие одежды, выказал ему много почтения, сам прилуживал ему, вывел из бани, подарил ему шесть верховых лошадей приставленными к ним слугами, а также и седла, палаши, пищали и всевозможные принадлежности, а также княжескую карету с шестью упряжными лошадьми и кучерами и еще других слуг для ухода за его, персоной и при этом попросил, чтобы его величество соблаговолил на от раз милостиво принять столь скромный подарок от него, скромного князя, а если он сможет еще чем-либо услужить ему, то не пожалеет ни трудов, ни стараний, пусть не сомневается и ждет от него всего наилучшего. Юноша поблагодарил с большим уважением, пообещал, если бог ему поможет, воздать за это сторицей, и с тех пор он жил по-княжески. Так как слух о молодом царе пошел повсюду и был сообщен также правящему московскому царю Борису Федоровичу (по велению которого истинный юный Димитрий был убит в детстве), он немало испугался такой новости, полагая, что такое дело не принесет ему много мира и покоя от поляков, его врагов.
Поэтому он отправил в большой тайне послов к князю Адаму Вишневецкому и предложил ему в потомственное владение несколько московских крепостей и городов, расположенных на рубеже, и, кроме того, большую сумму денег, если он выдаст ему вора (den Worrn). Вследствие этого предложения Бориса князь еще более утвердился в своем решении отбросить сомнения и поверить, что юноша действительно сын Грозного, раз Борис так его преследует. Он отправил посла обратно с ответом, что такого человека у него нет, и он никогда о нем ничего не слыхал и не ведал.
Но так как большая сила московита и его близкое соседство наводили князя на разные мысли и он поэтому боялся быстрого неожиданного нападения, он приказал тотчас же подать себе и молодому государю карету и в сопровождении нескольких всадников уехал с ними в другой город, называемый Вишневцом, который стоял на несколько миль дальше от рубежа в глубь страны. Там он показал юноше письмо. Бориса. Когда тот прочел и понял содержание, он горько заплакал, упал князю в ноги и сказал: «wolan Bochdathy » —«волен бог да ты. Делай со мной, что хочешь, я сейчас в твоей власти и предаюсь в твои руки».
Князь сказал, чтобы Димитрий не беспокоился, он не предаст его, именно потому он и уехал с ним из своего замка сюда, подальше от рубежа, чтобы Димитрий там (поскольку это близко к рубежу) не подвергся непредвиденному нападению и не попал в руки своих врагов, пусть он остается здесь, в Вишневце, со своими слугами, все необходимое будет ему предоставлено, а он, князь, поедет назад, и если что-либо опять услышит о Борисе, он немедля даст ему знать. Когда же Борис Федорович снова прислал гонца к князю Адаму Вишневецкому с еще более щедрыми предложениями, чем прежние, а одновременно с этим подослал и многих убийц, чтобы прикончить того, кто выдавал себя за Димитрия, князь позаботился о том, чтобы отправить Димитрия отсюда в глубь Польши, к воеводе Сандомирскому, где он точно так же был принят как сын Ивана Васильевича и был спасен от подосланных Борисом убийц.
Год 1604
В январе господин Иоган Тирфельд написал из немецкой Нарвы (расположенной в Лифляндии на Московском рубеже) в Финляндию, штатгальтеру в Або, и сообщил, между прочим, как достоверную новость, что младший сын Ивана Васильевича Грозного, тот, про которого говорили, что он якобы убит, еще несомненно жив и пребывает у казаков в Диком поле и что он собирается вернуть себе отцовское наследие, отчего на Руси большое волнение. Этого посланца московиты перехватили в пути и отвели сначала в Ивангород (который называется русской Нарвой), а потом дальше в Москву, однако найденные у него письма доставили весьма мало радости Борису.
В том же году и месяце царь Борис отправил посла в Казань, которая в 250, и в Астрахань, которая в 500 немецких милях по ту сторону от Москвы. Посол, по имени Степан Степанович Годунов, был родственником Бориса. В Диком поле (где ему пришлось ехать) на него напали дикие казаки, поднятые на мятеж орудием дьявола, монахом Гришкой Отрепьевым, и направлявшиеся в город Путивль, расположенный на Белорусском рубеже России, чтобы разыскать там у князя Адама Вишневецкого, жившего там поблизости, своего истинного наследного государя (каким они в неведении своем его считали). Они убили многих ратников и слуг, сопровождавших царского посла, и захватили, кроме того, нескольких в плен. Сам посол с большим трудом спасся, и ему пришлось вернуться в Москву, не выполнив своего дела. Нескольких пленных казаки отпустили на волю, наказав им ехать в Москву к своему незаконному царю и сообщить ему, что они вскоре приедут с несколькими тысячами полевых казаков и поляков в Москву и привезут с собой истинного наследного государя Димитрия.
Как это, так и многие другие донесения из Белоруссии, Польши, Литвы и Лифляндии, поступавшие ежедневно одно за другим, так смутили Бориса, что он сам начал сомневаться, что убит был тогда, когда он поручил это сделать, юный царевич Димитрий, а не кто-то иной вместо него. Поэтому он приказал произвести с особым тщанием розыск и, получив относительно этого достоверные сведения, что действительно был убит тот, а не кто-то иной вместо него, смекнул и догадался, что все это происки и козни его вероломных князей и бояр.
Но, сказать по правде, это была кара божия, ниспосланная для того, чтобы Борис узнал, что никакая премудрость не устоит против господа бога и что бог может обратить в глупость лукавый ум. Борис полагал, что он достиг царства своей хитростью, без помощи божией, и поэтому должен был узнать, что его хитрые уловки не помогут ему перед господом богом, и хотя все его начинания были разумными, ни одно из них не кончилось добром. Заключенные им союзы с могущественными властителями ни к чему не привели, все труды и старания, которые он с великим разумением положил на улучшения в стране, мало кем ценились, неслыханно обильная милостыня, которую он раздавал во время длившейся несколько лет подряд великой дороговизны, не спасла бедный народ от сильного голода и мора в его стране, и люди гибли тысячами. Это дороговизна началась в 1601 г. и продолжалась до 1604 г., когда кадь ржи стоила 10 или 12 флоринов (а прежде кадь обычно стоила не больше, чем 12 или 15 м. грошей), и голод во всей стране был сильнее, чем даже при осаде Иерусалима, о чем можно прочесть у Иосифа Флавия, когда евреи предали собак, кошек, крыс и мышей, даже кожу со старых седел и сапог, а также голубиный помет; одна дворянка от великого голода зарубила, сварила, поджарила и съела своего собственного ребенка. Большего ужаса и у Иосифа не найти!
Но, клянусь богом, истинная правда, что я собственными глазами видел, как люди лежали на улицах и, подобно окоту, пожирали летом траву, а зимой сено. Некторые были уже мертвы, у них изо рта торчали сено и навоз, а некоторые (bona venia) (Прошу прощения.) пожирали человеческий кал и сено. Не сосчитать, сколько детей было убито, зарезано, сварено родителями, родителей—детьми, гостей—хозяевами и, наоборот, хозяев - гостями. Человеческое мясо, мелко-мелко нарубленное и запеченное в пирогах (Pyrogen), т. е. паштетах, продавалось на рынке за мясо животных и пожиралось, так что путешественник в то время должен был остерегаться того, у кого он останавливался на ночлег.
Когда из-за ужасной дороговизны и голода начались столь страшные, бесчеловечные и в некоторых местностях никогда не слыханные убийства и на всех улицах ежедневно стали находить множество трупов людей, умерших от голода, и об этом сообщали царю Борису, надумал он эту беду и божью кару отвратить своей казной и приказал у наружной городской стены, которая в окружности составляла четыре немецких мили, с внутренней стороны отгородить четыре больших площади, куда ежедневно рано утром собирались бедняки города Москвы и каждому давали одну деньгу (Denning), а их 36 идет на один талер. Такое благодеяние побуждало бедных поселян бросать и покидать дома все и бежать с женами и детьми в Москву, чтобы тоже получить эти деньги. Бедняков там собралось такое множество, что ежедневно на них тратилось до 500000 денег (что составляет тринадцать тысяч восемьсот восемьдесят восемь талеров и 32 м. гроша).
Это продолжалось все время, а дороговизна на убыль все не шла. Ежедневно повсюду на улицах по приказу царя подбирали сотни мертвецов и увозили их на таком множестве телег, что смотреть на это (credas—легко поверить) было страшно и жутко. Мертвецов было, приказано особо приставленным к этому людям тщательно обмывать, заворачивать в белое полотно, обувать в красные башмаки и отвозить для погребения в «Божий дом («Boschtumb)—так называлось место, где хоронят умерших без покаяния.
Из-за такого царского милосердия на пищу бедняков, на одеяние для умерших и на их погребение в течение этой четырехлетней дороговизны из казны ушло неисчислимо много сот тысяч рублей, так что из-за этого казна сильно истощилась. Как легко подсчитать и как мне сообщили это достойные доверия приказные подьячие (Canzley-Schreibern) и торговые люди, в одном только городе Москве во время этой дороговизны умерло от голода более 500 000 человек, которые при жизни получали от его величества пропитание, а после смерти белый саван и красные башмаки, в которых их на его счет хоронили. Так было в одном только этом городе, а какое великое множество народа погибло за это долгое время от голода и чумы во всех концах страны и в других городах, и все они были также похоронены на счет казны.
Ах, сколько сот тысяч их было!
Ах, во сколько сот тысяч они обошлись!
Увы, как страшен гнев божий, когда он возгорается и пылает на страной и людьми!
И все-таки Борис был так неисправим и так ослеплен, что стол многие тяжкие бедствия не заставили его смириться и он все еще ду-мал отвратить эту напасть своей богатой казной. И хотя господь благостный в милосердии своем сделал так, что в русскую Нарву (которую русские называют Ивангородом) пришло из немецких приморских городов несколько кораблей, груженных зерном, которым можно было бы накормить сотни тысяч людей, Борис вое же не захотел такого позора, чтобы в его богатой хлебом стране продавалось и покупалось зерно и чужих земель, и поэтому корабли ушли снова в море, не продав своего зерна. Никому не было дозволено купить ни одной кади под страхом смерти.
Царь снарядил розыск по всей стране, не найдется ли запасов хлеба и тогда обнаружили несказанно много скирд зерна в 100 и больше сажень длиною, которые 50 и больше лет простояли невымолоченные в полях, так что сквозь них росли деревья.
Царь приказал вымолотить и отвезти это зерно в Москву и во вся кие другие города. Он приказал также во всех городах открыть царские житницы и ежедневно продавать тысячи кадей за полцены. Всем вдовам и сиротам из тех, кто сильно бедствовал, но стыдился просить, и прежде всего немецкой национальности, царь послал безвозмездно на дом по нескольку кадей муки, чтобы они не голодали. Он воззвал также к князьям, боярам и монастырям, чтобы они приняли близко к сердцу народное бедствие, выставили свои запасы зерна и продали их несколько дешевле, чем тогда запрашивали.
И хотя это тоже было сделано, дьявол жадности по попущению божию в наказание всей земле так оседлал богатых московитских барышников, что они стали незаметно скупать через бедняков по низкой цене хлеб у царя, князей, бояр и монастырей, а потом перепродавать его бедноте много дороже. После того как гнев божий утолился этой дороговизной, сотни тысяч людей умерли голодной смертью а Борис растратил почти всю свою казну, пришли новые ужасы и кары, а именно — война и кровопролитие, о чем будет сказано ниже.
В июле 1604 г. в Россию прибыл посол его величества императора римского, барон фон Лоэ и т. д., с многочисленным сопровождением, Борис дал распоряжение, чтобы в тех местах, где проезжал посол, не смел показываться ни один нищий. Он приказал также привезти на рынки в те города всевозможные припасы, только бы иностранцы не заметили никакой дороговизны. Поскольку посла должны были встретить и торжественно принять за полмили до Москвы, сказано было всем князьям, боярам, немцам, полякам и всем другим иноземцам, имевшим земли и людей, чтобы каждый под страхом потери годового жалованья во славу царя нарядился как можно богаче и пышнее в бархат, шелк и парчу и в таком виде, в лучших своих одеждах, выехал навстречу императорскому послу для участия в его въезде в Москву. Тут не одному бедняге пришлось против своей воли и желания роскошничать и покупать или занимать у купцов за двойную цену такие дорогие вещи, каких ни он, ни его предки никогда не носили и носить не собирались. Кто тогда наиболее пышно вырядился, был царю лучший слуга и получал прибавку к годовому жалованью и к земельным угодьям. Кто же не так пышно разоделся или, в соответствии со своими средствами, оделся скромно, тому досталась брань и угроза списать с него годовое жалованье и поместья, невзирая на то, что у многих из них в великую дороговизну прежнее платье было снесено в заклад и им едва хватало на самое необходимое.
Для угощения господина посла было доставлено и подано много всевозможных яств, а люди были такие нарядные, что на улицах не было заметно никакой дороговизны, она чувствовалась только в домах и в сердцах. Под страхом смерти никто не должен был жаловаться при людях господина посла, что в стране была или еще есть дороговизна, а должен был говорить только о дешевизне. Такой чрезмерной гордыней Борис не мог не навлечь на себя еще большего гнева божия, и вслед за дороговизной и мором пришел и меч.
В дороговизну было много необычайных явлений перед тем, как разразилась война. По ночам на небе появлялось грозное сверкание, как если бы одно войско билось с другим, и от него становилось так светло и ясно, как будто взошел месяц; временами на небе стояли две луны, а несколько раз три солнца, много раз поднимались невиданные бури, которые сносили башни городских ворот и кресты со многих церквей. У людей и скота рождалось много странных уродов. Не стало рыбы в воде, птицы в воздухе, дичи в лесу, а то, что варилось и подавалось на стол, не имело своего прежнего вкуса, хотя и было хорошо приготовлено. Собака пожрала собаку, и волк пожрал волка. В той местности, откуда пришла война, по ночам раздавался такой вой волков, подобного которому еще не бывало на людской памяти. Волки бродили такими большими стаями, что путешественникам нельзя было пускаться в путь маленькими отрядами.
Один немец, золотых дел мастер, поймал молодого орла, и так как он не мог взять его живым, то он убил его и привез в Москву, что тоже было ново, ибо орлы в этих местах никогда не показываются. Разной породы лисицы, голубые, красные, черные, бегали среди белого дня по Москве внутри стен, и их ловили. Это продолжалось целый год, и никто не знал, откуда приходит столько лисиц. В сентябре этого 1604г. убили черную лисицу совсем близко от Кремля. За ее шкуру или мех один купец дал 90 рублей. Это составляет 300 польских гульденов, из расчета 30 м. грошей за один флорин. Эти и подобные им знамения предвещали недоброе, но московиты не ставили их ни во что, как иудеи в Иерусалиме, они считали, что это к счастью.
Все татары толковали это так: разные лукавые народы пройдут в недалеком будущем по московской земле и будут посягать на престол, что и действительно сбылось. Затем то, что собака сожрала собаку, а волк — волка, наперекор известной поговорке «волк волка не сожрет», один татарин объяснил так, что московиты будут предавать друг друга, грызться как собаки и уничтожать друг друга.
Одновременно с этими знамениями во всех сословиях между всеми начались раздоры и несогласия, так что ни один человек не мог ожидать от другого ничего хорошего. Страшное, сверхъеврейское повышение цен на товары и турецкое бессовестное ростовщичество, обирание бедных шло вовсю. За все нужно было платить вдвое дороже, чем раньше. Друг не давал своему другу ничего взаймы без залога, который должен был стоить втрое больше, чем-то, что он под него давал, а за каждый рубль еженедельно надо было выплачивать 4 м. гроша процентов. Если же залог в назначенное время не выкупали, то он пропадал. О новых покроях одежды и о пестроте тканей, которые проникали туда от других народов, о грубом, нелепом чванстве и мужицкой кичливости, приводившей к тому, что каждый мнил себя во всем выше остальных, о неумеренном обжорстве и пьянстве, о распутстве и разврате, — а все это как потоп распространялось среди людей и высокого и низкого звания, — о том, как господа бога прямо-таки вынуждали покарать, пресечь и прекратить это огнем, мечом и другими бедствиями и т. д., обо всем этом полностью и не расскажешь.
В том же 1604 г. в следующее воскресенье после Троицы, в ясный полдень, над самым московским Кремлем, совсем рядом с солнцем, показалась яркая и ослепительно сверкающая большая звезда, чему даже русские, обычно ни во что ставившие знамения, весьма изумились. Когда об этом было доложено царю, он тотчас же потребовал к себе одного достойного старца, которого он за несколько лет до того выписал к себе в Москву из Лифляндии и одарил прекрасными поместьями, и к которому за проявленную им преданность он особо благоволил. Царь велел думному дьяку (Reichs-Canzler) Афанасию Ивановичу Власьеву спросить этого старца, что он думает о таких новых звездах. Тот ответил, что господь бог такими необычайными звездами и кометами предостерегает великих государей и властителей и ему, царю, следует хорошенько открыть глаза и поглядеть, кому он оказывает доверие, крепко стеречь рубежи своего государства и тщательно оберегать их от чужеземных гостей, ибо в тех местах, где появляются такие звезды, случаются обычно немалые раздоры. Человек этот был щедро и богато награжден приумножением его земельных владений, соболями, парчой и деньгами.
Вскоре, в сентябре этого же года, на московском рубеже собралось около 6000 полевых казаков, которых (как упоминалось выше) монах Гришка Отрепьев набрал в Диком поле, уверив их, что сын старого царя Ивана Васильевича, Димитрий, в действительности жив и находится доподлинно у князя Адама Вишневецкого в Белоруссии. Об этом монах сообщил своему подученному Димитрию и призвал его приехать к ним и во имя божие попытать счастья против Бориса с тем, чтобы вернуть себе отцовский наследный трон, чему он, Отрепьев, совместно с имеющимися у него казаками, будет всячески способствовать словом и делом. Монах и казаки с большим нетерпением ожидали приезда Димитрия. А так как Димитрий, пожив среди польских дворян, приобрел некоторую известность и получил от многих, как и от князя Адама и др., большую помощь и поддержку, то у него оказалось несколько отрядов польских конников, с которыми он направился к рубежу, где вместе с казаками они составили войско в 8000 ратных людей, и с ними Димитрий попытал счастья, потребовав от пограничной крепости Путивль, чтобы она сдалась ему добром, поскольку она является его наследным владением. Орудие дьявола приложило к этому большие старания. В октябре крепость сдалась Димитрию без сопротивления, благодаря чему изрядно увеличилось его войско.
Когда в Москву к Борису прибыло спешное донесение об этом, он пришел в великий ужас, хорошо распознав, откуда это идет и к чему может привести, и, верно, вспомнив то, что сказал упоминавшийся выше старец о появлении звезды, стал горько жаловаться на предательство и вероломство вельмож, князей и бояр и сказал им в лицо, что это их рук дело и задумано оно, чтобы свергнуть его, в чем он и не ошибся.
Он срочно разослал по всей земле предписание, чтобы под страхом смерти и лишения имущества ко дню Симона Иуды, 28 октября, все иноземцы, князья, бояре, стрельцы и все пригодные к ратному делу, явились в Москву. На следующий день он снова разослал такие же послания, и на третий день — точно такие же, чтобы ясно было, что дело нешуточное и случилась немалая беда. Вследствие этого в течение месяца собралось свыше 100000 человек.
Борис послал их с главным военачальником, князем Иваном Мстиславским (который с изменниками не знался), сначала навстречу врагу под Новгород-Северский. Других князей и бояр и всех, кто обязан был идти на войну, но оставался еще дома, он приказал за приставами гнать из их имений в стан; у некоторых непокорных он велел отнять поместья, некоторых бросить в тюрьмы, а некоторых по его приказу так выпороли плетьми, что кожа у них на спине до того полопалась, что на ней не видно было живого места, куда можно было бы воткнуть хоть булавку. Почувствовав такую суровость, никто из тех, кому надлежало быть в стане, не захотел, чтобы его схватили дома, и ежедневно кто-либо направлялся к большому войску, так что в ноябре, ко дню св. Мартина, собралось выше 200 000 человек.
Димитрий упорно осаждал в Новгород-Северском знатного вельможу Петра Федоровича Басманова, но тот стойко держался и учинил ему много срама и вреда. Узнав о приближении столь великой силы, Димитрий оставил эту крепость, выступил с большими предосторожностями в поле и, когда представился случай, напал, как говорится, очертя голову со своим малым отрядишком недалеко от Новгород-Северского на большое московское войско, нанес ему большой урон, но и самому ему пришлось несладко.
Главный военачальник Бориса, князь Мстиславский, получил в этой битве 15 ран, и если бы в дело не вмешались 700 немецких конников (которые тоже пришли в стан из своих поместий) и не бросились на помощь и выручку московитам, то московитам пришлось бы плохо. Эти 700 немцев отогнали Димитрия так далеко, что он был вынужден снова покинуть северские земли и прекратить попытки взять крепость, где был Басманов. После того как господин Басманов, а также и крепость благодаря этому избавились от врагов, он приехал в Москву к царю 15 декабря, в день св. Валериана, и за верную службу и благородное рыцарское поведение его приняли очень торжественно, как князя. Царь выслал ему навстречу самых знатных князей и бояр, какие только были при дворе, они должны были встретить Басманова у города и от имени царя приветствовать его. Царь приказал подать и подарить ему свой собственный санный выезд, в котором он и проехал через весь город Москву до Кремля со столь пышным сопровождением, словно ехал сам царь. Когда он предстал перед царем, тот собственноручно пожаловал ему золотое блюдо весом в 6 фунтов, наполненное дукатами, и сказал, чтобы он принял это за свои рыцарские мужественные дела, в знак милостивой признательности и впредь служил царю столь же преданно, как послужил сейчас. Сверх того, царь приказал выдать ему деньгами (an Dennigen) 2000 рублей, что составляет 5555 обычных талеров и 20 м. грошей, а также разной серебряной посуды, сделал его знатным вельможей в стране, пожаловал ему много земли и крестьян, возвел его в бояре (Reichsrath) и поставил его очень высоко. Басманов был также очень любим и почитаем всеми.
Год 1605
В январе московиты выступили всей военной силой опять в поход, чтобы преследовать Димитрия дальше. Набралось их свыше 200000 человек, и 20 января, в день св. Фабиана и Севастьяна, они подошли к Добрыничам. Димитрий тоже снова соединился со своими и собрал войско в 15 000 человек. С ними он напал 20 января на все московское войско, смело врезался в него и побил их так, что они принуждены были отступить и обратиться в бегсгво. Он захватил всю их артиллерию, и на этот раз все поле сражения и победа остались бы за ним, если бы на него не напали выстроенные в стороне 2 эскадрона немецких конников. Начальниками были: у одного Вальтер фон Розен, лифляндец из дворян, весьма пожилой человек, а у другого капитан Яков Маржерет, француз. Они с такою силою ударили на полки Димитрия, что те не только не смогли больше преследовать бегущих московитов, но даже вынуждены были снова бросить взятую артиллерию и обратиться в бегство.
Боевой клич немцев был: «Бог на помощь! Бог на помощь!». Бог им и помог. Они смело преследовали бегущее войско Димитрия, стреляли во всадников и закололи всех, кого они могли настичь и нагнать. Когда московиты увидели такую храбрость немцев и то, что те одни выбили с поля и отогнали врага, они снова собрались с духом, и много тысяч их кинулось помогать немцам, преследовали врага 3 мили, выучились даже кричать немецкий боевой клич: «Бог на помощь! Бог на помощь!». А немцы немало смеялись над тем, что Димитрий уж очень быстро привил московитам такие замечательные способности, что они в один миг прекрасно усвоили немецкий язык и немецкий клич.
Во время этого бегства Димитрий был почти наголову разбит. Его царский конь был под ним ранен в бедро, а сам он едва спасся. Он наверное был бы убит или взят в плен, и из его 15 000 человек немногие спаслись бы, если бы им не помогли изменники Борису и не помешали бы немцам (которые обратили в бегство и преследовали Димитрия и его войско), посылая им вслед гонца за гонцом с требованием остановиться и вернуться, ибо достаточно пролито крови, а главная цель уже достигнута и победа одержана.
Поэтому немцы повернули назад, и московиты (те, которые ничего не знали о совете нечестивых) очень обласкали и похвалили их за хорошее поведение. Московиты сказали еще, что немецкий бог сильнее русского, потому что немцев была только горсточка, а они все-таки одержали победу, тогда как русских, которых было свыше 100000, враг, имевший по сравнению с ними незначительный отрядец, обратил в бегство при первом же натиске, и им пришлось оставить и бросить весь лагерь и артиллерию.
Не успел Димитрий с очень немногими уцелевшими людьми во время этого бегства добраться до Рыльска, как он, побоявшись там остаться, пошел в большой горести и печали поближе к границе, в Путивль. Он опасался, что раз он потерпел такое сильное поражение, потерял большую часть людей и сохранил едва 400 или 500 казаков, отступивших в городишко, называемый Кромами, то все потеряно, не будет ему больше удачи, и нужно отказаться от надежды быть царем на Руси, особенно потому, что, отбив и заняв благодаря этой победе захваченную Димитрием местность, те русские, которые не знали ничего о тайном сговоре бояр, стали чинить над бедными крестьянами, присягавшими Димитрию, ужасающую беспощадную расправу. В Комарицкой волости (Wollust (так называлась эта местность) они повесили на деревьях за одну ногу несколько тысяч крестьян с женами и детьми и стреляли в них из луков и из пищалей так, что на это прискорбно и жалостно было смотреть.
Хотя у Димитрия, как уже было сказано, из-за этого не оставалось почти никакой надежды и у него отбило охоту домогаться царства, все же окаянному сатане этого было мало. Он до того подстрекал и наущал сообщников своего орудия, Гришки Отрепьева, этих забывших присягу собственному государю предателей, что они тайно снарядили послов к Димитрию и велели ему сказать: несмотря на то, что он потерпел поражение (в котором повинны немцы) и с немногими уцелевшими у него людьми не может надеяться на успех, он все же из-за этого не должен отчаиваться, а уж тем более совсем отступаться; они потрудятся и постараются, чтобы не только немцы, но и московиты постепенно, из-под руки, были привлечены на его сторону, а он сам пусть непрестанно шлет одно письмо за другим и сурово убеждает и призывает русских одуматься и впредь столь упрямо не противиться ему, прирожденному государю, и не давать повода к пролитию крови многих безвинных, а лучше подумать и поразмыслить о своем собственном и всей страны преуспеянии и благополучии и о том, что мир им больше на пользу, чем война (которая в противном случае не может окончиться так быстро, как они, может быть, предполагают), и поэтому постараться, чтобы он без дальнейшего сопротивления получил свой наследственный отцовский трон в Москве, чем они достигнут мира и спокойствия, а он тогда вознаградит их за это всяческими милостями. Если же они этого не сделают, то да будет им ведомо, что их упорство приведет их скорее к разорению и погибели, чем к преуспеянию и благополучию, и т. д.
Благодаря этому посольству и призыву Димитрий вновь воспрянул духом и стал без устали каждый день рассылать свои письма, рассказывая в них обо всех обстоятельствах: сколько ему было лет, когда его должны были убить, кто должен был его убить, и кто его спас и увез, а также — кем был его крестный отец, и что тот подарил ему на крестины, и как он некоторое время жил в Белоруссии, а потом попал к польским панам, и еще—как он однажды побывал в Москве с литовским канцлером, господином Львом Сапегою, когда тот был направлен королем к Борису в качестве посла от Польши, и как он, Димитрий, с великой скорбью (которую он все же должен был затаить) смотрел на своего предателя Бориса, восседавшего на его отцовском наследном троне.
Подобными письмами, которые Димитрий во множестве рассылал в города (Communen) по всей земле, он добился того, что московиты толпами отпадали от Бориса и переходили на его сторону, признавали его за законного наследного государя и отправлялись к нему в Путивль. В это время Борис послал из Москвы своему воеводе в лагере под Добрыничами много тысяч рублей, чтобы выдать немцам их годовое жалование и отблагодарить их за выказанную верную службу и честное поведение и призвать их и впредь выказывать подобную же верность, а при этом еще и обещать им также, что их годовое жалованье и поместья будут улучшены и увеличены и что даже если у него не останется ничего, кроме рубашки, то и ее он готов будет разделить с ними.
Военачальнику Борис приказал со всеми силами идти на Кромы, взять этот городишко, а Корелу (den Coreelen), который с подчиненными ему казаками отступил туда во время прошлой битвы, истребить полностью. Но поскольку полководец князь Иван Мстиславский после полученных в этой битве 15 ранений не совсем еще оправился, Борис придал ему для замены еще одного знатного вельможу, князя Катырева. Это очень возмутило некоторых важных персон (которые почитали себя более пригодными для этого), и даже настолько, что они с несколькими тысячами людей отпали и перешли к врагу. Однако оба полководца, и Мстиславский и Катырев, вместе с иноземцами выказали усердие, осаждая деревянный городишко Кромы. Иноземцы подожгли его, так что он выгорел дотла и не осталось от домов ни одного кола. Казаки вырыли вокруг всей оборонительной ограды снаружи и изнутри глубокие рвы. Из обоих рвов землю повыбрасывали наверх и сделали изнутри поя оградой так много сквозных лазеек, что можно было, если нужно, мигом выйти и войти. Свои жилища казаки, подобно мышам, устроили тоже в земле, так что никакой пушкой их нельзя было потревожить. От наружного рва они прорыли к шанцам московитов маленькие рвы и прятались в них.
Когда московиты приближались для схватки или посылали людей на штурм, казаки, как мыши, вылезали из земляных нор и храбро оборонялись, а если московиты начинали одолевать их, они живо через отверстия забирались снова во внутренний ров и ждали там преследования со стороны московитов, но тех мороз пробирал по коже, и они не хотели залезать туда; так они и стояли там около 3 месяцев, расстреляли много пороха и свинца и ничего не добились, ибо слишком много было у них измены, и она с каждым днем усиливалась, даже настолько, что однажды среди бела дня 500 казаков, которых Димитрий послал из Путивля на помощь осажденным, проехали через один из московитских лагерей в Кромы с сотнями саней, груженых съестными припасами, прежде чем московиты из другого лагеря заметили это.
Когда оба военачальника сообщили царю в Москву о столь великой измене, о ежедневном отпадении бояр и князей и о том, что их войско из-за этого ежедневно уменьшается, а у врага значительно увеличивается и усиливается, из-за чего они находятся в большой опасности, не зная, кому из тех, кто еще с ними, можно, а кому нельзя доверять, а также о том, что к Димитрию непрерывно прибывают польские конники и поэтому, надо полагать, он опять выступит в поход и померится с ними силами, причем, по их мнению (вследствие слишком большой измены), почти нет никакой надежды выстоять против врага, а тем более одержать над ним победу, — все это так напугало Бориса, что он впал в уныние и, приняв яд, лишил себя жизни.
13 апреля утром он был бодр и здоров, к вечеру его не стало, и на следующий день он был положен в московском Кремле, в церкви, подле прежних царей. Так над бедным государем свершился jus talionis (Закон воздаяния за зло равным злом.). Как он злоумышлял против прирожденного царевича и приказал его убить, так и на его царство во все время его правления покушались. Ему не выпало счастья умереть от руки своих врагов, а пришлось самому стать своим палачом и лишить себя жизни, приняв яд. О mala conscientia, quam timida tu es! (О, нечистая совесть, как ты труслива!). Он владел царским престолом неполных восемь лет, с 1 сентября 1597 г. до 13 апреля 1605 г.
|
|
|
|
||