Барон Эренталь, который за это присоединение сделался графом, был в 1905—1906 гг. австро-венгерским послом в Петербурге, ранее этого он был два раза в России — раз в качестве секретаря посольства и другой раз — в качестве советника посольства.

Незадолго перед тем, когда он был послом и я сделался председателем Совета, он женился на австро-венгерской аристократке, красивой очень девушке, но пожилых лет, которая играла роль при дворе. Барон Эренталь несколько ранее делал предложение этой девушке, но она отказывала, потому что она была знатной фамилии, а он был — барон Эренталь, сын еврейского банкира. Когда же он сделался послом, а она пожилой девушкой, хотя и сохранившей следы красоты, то она вышла за него замуж.

Вот, когда я был председателем Комитета министров и, в особенности председателем Совета министров, то барон Эренталь стремился установить между мною и им, а равно между моей женой и его женой, более интимные отношения. Но, с одной стороны, потому что я был очень занят, а с другой стороны, потому что барон Эренталь не внушал мне симпатии, наконец, потому что в то время все вопросы, которыми мы могли бы соприкоснуться с Австро-Венгрией, не были на очереди, между мною и Эренталем сохранились чисто формальные отношения, и мы виделись очень редко. Затем Эренталь подружился со Шванебахом.

Летом 1906 г., когда я уже уехал за границу, после созыва Государственной думы, дружба барона Эренталя со Шванебахом совсем укрепилась. Барон Эренталь жил в Териоках и постоянно приезжал в Петербург и завтракал у Шванебаха.

Как я говорил, после того как я покинул пост председателя Совета министров и мое место занял Горемыкин, Шванебах сделался государственным контролером, а следовательно, и был в курсе многих государственных дел. И вот, посредством такой близости к Шванебаху, Эренталь мог узнать настоящее положение, в каком находилась в то время и в котором и по настоящее время в некоторой степени находится Россия.

В этой записке в некоторой степени выражались и те мнения, которые усердно проповедовал Эренталь, находясь послом в России, а именно, что была сделана ошибка, что была дана конституция. Конечно, для Запада такую мысль в неприкрытом виде высказать было нельзя, а потому была высказана такая мысль, что, конечно, конституция — большое благо, но что манера и способ, которым она была дана, является бедственным, что все это, мол, наделал я, а я представляю собой такого человека, который думает только о себе и о своей славе и, подобно тому примеру, который был в древнем мире, что Герострат сжег целый город для того, чтобы прославиться,— и я, мол, дал конституцию и возбудил пожар во всей России, для того чтобы лично прославиться.

Эта записка, составленная Шванебахом, была с благословения председателя Совета министров Горемыкина передана Эренталю с просьбой, не может ли он передать эту записку императору Вильгельму. Цель записки заключалась в том, чтобы как можно более подорвать мое имя и мое положение, как в России, так и за границей.

Нужно сказать, что как у правительства Горемыкина, так и у правительства Столыпина и даже в некоторой степени у нынешнего правительства я почему-то стою поперек горла, как бельмо в глазу. Они ужасно боятся, как бы не случилось так, чтобы я не вошел опять во власть; боятся этого, во-первых, потому что все они цепляются за власть и никак не могут понять, что есть такие люди, которые нисколько властью не дорожат, а с другой стороны, эти лица боятся и того, что с моим уходом они столько наделали гадостей, что, если бы я вступил во власть, то как бы я им не отомстил, что эта месть может проявиться даже помимо моего желания, так как, конечно, я не мог бы скрыть все те преступления, которые министрами были совершены со времени моего ухода.

Между тем они знали, что за границей вообще относились и ныне относятся ко мне с большим уважением и что император Вильгельм лично относился ко мне с особым вниманием, что выразилось в тех чрезвычайных наградах, которыми он меня почтил. Вот у этих господ и явилась мысль подорвать меня в глазах Вильгельма.

Возвращаясь к барону Эренталю, я должен сказать, что благодаря всем тем картам, которые ему раскрыли в Петербурге г.Шванебах и другие его коллеги, приехавши в Австрию, он начал распоряжаться так, как бы России не существовало, но об этом, вероятно, я буду иметь случай еще говорить впоследствии.

15 июля того же 1907 г. последовало подписание трактата о торговле и мореплавании и рыбной конвенции с Японией. Трактат этот последовал во исполнение Портсмутского договора, но по отношению рыболовли в водах Дальнего Востока этим трактатом были даны Японии большие права и выгоды, нежели это непосредственно вытекало из договора.

Это был первый шаг Извольского к большему сближению с Японией.

В июле месяце государь император ездил в Свинемюнде видеться с германским императором. При этом свидании, как мне говорили, германский император весьма советовал государю императору, не отнимая того, что было им дано России 17 октября, твердо и решительно действовать против всех либеральных, а в особенности революционных проявлении .

19 августа последовало освящение храма Воскресения Христова на месте, где было совершено 1 марта покушение на великого царя освободителя Александра II. На этом освящении присутствовал государь император.

В августе государь отправился в финляндские шхеры. Во время плавания по этим шхерам яхта его величества “Штандарт” была посажена на подводный камень. Сначала предполагали, нет ли здесь какого-либо покушения, но затем скоро убедились, что никакого покушения не было и произошло это от полнейшей неопытности наших моряков и главным образом адмирала, состоящего при его величестве, флаг-капитана Нилова.

Благодаря Нилову пресловутый князь Мещерский, который одно время, во время и после Японской войны, был забыт государем, опять пролез к его величеству, бывает у него, иногда, вероятно, дает ему всякие советы и пишет ему письма. Я не думаю, чтобы князь Мещерский мог иметь особое влияние на государя; напротив того, князь Мещерский в своем “Гражданине” скорее проводит те мысли, которые приятны государю, да он и не добивается проведения каких-нибудь политических мыслей. Всегда его отношения к монархам и ко власть имущим имеют одну цель: получить денежные субсидии на его журнал “Гражданин”, субсидии, на которые князь Мещерский живет вместе со своими молодыми людьми, а с другой стороны, для того, чтобы наиболее любимых молодых людей возможно более награждать за счет казны.

Так, наиболее любимый молодой человек его, Бурдуков, отставной корнет, не имеющий никакого ни образования, ни воспитания, состоит камергером двора его величества, получает усиленное содержание, состоит чиновником особых поручений при министре внутренних дел и даже, кажется, на случай смерти Мещерского, когда он, Бурдуков, останется без протекции, ему заранее определена пенсия, сравнительно в большом размере, если только Бурдуков покинет службу.

12 сентября последовало назначение государственным контролером Харитонова вместо уволившегося Шванебаха. Харитонов при мне был товарищем государственного секретаря, а государственным секретарем был барон Икскуль. Харитонов человек умный, способный, хороший юрист большого опыта, но есть продукт воспитания петербургских канцелярий вообще и государственной канцелярии в частности. Этот продукт выражается в преклонении формуле “чего изволите”.

Он, может быть, и был за конституцию, а затем и против конституции; он был за Финляндию, а теперь против. Он сам принимал ближайшее участие в первоначальном редактировании самых либеральных основных законов, которые затем поступили при мне в Совет министров и которые довольно существенно переделаны, а затем он сам, когда это было нужно, в качестве сотрудника членов кабинета Столыпина являлся на кафедру, чтобы толковать эти законы совершенно в обратном смысле сравнительно с тем смыслом, который эти законы имеют, и смыслом, который отлично известен Харитонову.

Само по себе это соглашение представляется нам невыгодным потому, что оно дает более выгод Англии, нежели нам. История соглашения такова: после Портсмутского договора, когда на обратном пути я был в Париже, то ко мне приехал Козелл-Поклевский, который в то время был первым секретарем английского посольства, очень близкий человек к королю Эдуарду VII.

Он приехал ко мне от имени короля приглашать приехать к королю в Англию. Когда я от этого приглашения уклонился потому, что не имел права поехать в Англию к английскому королю без соизволения государя императора, то Поклевский мне, на основании конспекта, который он имел в руках, развил идею о соглашении с Англией,— соглашении, которое в общих чертах тождественно с тем, которое впоследствии было заключено Извольским по всем вопросам, в которых являлись постоянные столкновения с Англией и главным образом по делам Персии, Афганистана, Тибета и Персидского залива.

При этом Козелл-Поклевский мне передал, что он приехал в Париж по поручению короля Эдуарда и с ведома и разрешения нашего посла графа Бенкендорфа. Я просил Козелл-Поклевского передать королю, что если я буду, как это предполагает король, приехавши в Россию, во власти и буду иметь влияние на международные отношения, а об этом я не имею никаких сведений, то король может быть уверен, что я употреблю все средства для того, чтобы установить между Россией и Англией нормальные, добрые отношения.

Должен сказать, что в это время отношения наши с Англией были таковы, что его величество относился к англичанам весьма недружелюбно: так, мне неоднократно приходилось слышать выражения, при которых между жидами и англичанами и англичанами и жидами не делалось никакой разницы. Затем я добавил Козелл-Поклевскому, что будучи сторонником самых добрых отношений с Англией, тем не менее, если буду во власти, не соглашусь на заключение конвенций с Англией, содержание которых мне было доложено Поклевским. Не соглашусь потому, что я считаю, что Россия, несмотря на неосторожную войну с Японией, все-таки осталась такой великой страной, что должна иметь руки свободными и не связывать себя договорами.

При этом я имел в голове то обстоятельство, что договор с Англией, конечно, возбудит ревность у Германии, что придется заключать договор с Германией и в конце концов на этих договорах нас совсем обкромсают. Поэтому, покуда я был председателем Совета министров, Англия более не предлагала нам заключать конвенции и только тогда, когда я ушел, тот же Козелл-Поклевский, который, между прочим, был очень близок к Извольскому (он был близок к нему потому, что был секретарем миссии в Японии, когда Извольский там был посланником; затем, как говорили злые языки, Извольский, который постоянно нуждался в деньгах, пользовался состоянием Козелл-Поклевского, человека весьма богатого) —тот же Козелл-Поклевский был посредником между Извольским и правительством Великобритании для заключения конвенции от 31 августа 1907 г., опубликованной 13 сентября того же года, по делам Персии, Афганистана и Тибета.

Как я говорил, конвенция эта сама по себе более выгодна Англии, нежели нам, и вот почему: самая главная часть этой конвенции есть соглашение по отношению Персии. Персия, особливо вся северная ее часть, наиболее населенная и наиболее продуктивная, можно сказать, испокон века находилась под нашим доминирующим влиянием.

Мы для такого результата пожертвовали нашей русской кровью, понимая под словом “кровью” кровь всех верноподданных русского царя, в том числе и всех туземцев Кавказа, а равно пожертвовали и многими материальными средствами.

При таком положении дела, по моему убеждению, дальнейшую участь Персии следовало предоставить историческому течению, не связывая себе рук. Главная наша политика должна была заключаться в благорасположенном покровительстве над Персией и точно так же, как другие провинции юга Кавказа соединились с Россией, в близком будущем и северная часть Персии должна постепенно стать провинциями русского государства. Конечно, для этого требовалось одно условие, это то, чтобы жители Кавказа чувствовали благо российского подданства, чтобы жители эти чувствовали, что к ним относятся, как к сынам Российской империи, а не как к чужим иностранцам. Одним словом, чтобы Кавказом управляли на основании тех принципов, которыми им управляли создатели Кавказа: светлейший князь Воронцов, фельдмаршал князь Барятинский, великий князь Михаил Николаевич и даже нынешний почтенный наместник граф Воронцов-Дашков, а не так, как им управлял князь Голицын и как им хотели управлять штык-юнкер Столыпин.

Между тем, согласно конвенции с Англией, южная Персия в экономическом отношении должна находиться под доминирующим влиянием России, а вообще Персия, т.е. центральное правительство Персии, ее политика, должны находиться под влиянием как России, так и Англии, которые должны действовать по взаимному соглашению.

Очевидно, что, так как центральное правительство Персии находится в Тегеране и вообще в северной части Персии, то этим самым мы предоставляем Англии значительное влияние в Персии и на северную часть ее. Но, независимо от этого, ведь нельзя же делить страну относительно влияний между Россией и Англией без согласия на то других держав, которые могут иметь такую же самую претензию, как и Англия.

Из изложенного ясно, что конвенция России с Англией относительно Персии, если даже не предвидеть претензии других стран, могущих быть относительно Персии, представляет собой дележку не вполне справедливую или, иначе говоря, равноценную. С этим, пожалуй, можно бы еще помириться, но нужно было быть крайне близоруким, чтобы не предвидеть, что можем мы делить между собой Персию, как пожелаем, но для того, чтобы эта дележка осуществилась, необходимо и согласно других стран.

На Персию в смысле экономическом издавна имела претензию Германия. Так, когда я еще в 1904 г. был в Германии и заключал торговый договор с канцлером Бюловым, уже тогда Бюлов очень сетовал на Россию, что она не вполне допускает свободу сбыта в Персии германских продуктов. Это выразилось, с одной стороны, прежде всего запрещением транзита через Батум, а засим и в других мерах, а именно, в том, что мы за последние десятки лет перед заключением конвенций с Англией совсем забрали в руки Персию, особливо ее северную часть, устроив дороги в Тегеран, Тавриз, учредив много новых консульств, давая Персии деньги и взаймы, т.е. устроив ей государственные займы под залог таможенных доходов и таким образом взяв под свой надзор и под свое влияние таможенные сборы, один из главнейших государственных доходов Персии.

До соглашения с Англией наши отношения к персидским шахам были такого рода, что явно указывали на полное государственное подчинение Персии России. Главная невыгода конвенции с Англией по отношению к Персии заключалась, в том, что не предвидели германского вмешательства, и действительно после заключения этой конвенции Германия начала домогаться, чтобы ее продуктам был обеспечен доступ в Персию. В конце концов в 1910 г. при свидании императоров в Потсдаме было намечено соглашение с Германией относительно Персии, соглашение, которое было опубликовано в прошлом, 1911 г., во время конфликта между Германией и Францией по Мароккскому делу.

В силу этого соглашения с Германией о Персии мы обязались соединить железные дороги в северной Персии с германской Багдадской железной дорогой, обязались не чинить никаких препятствий экономическому влиянию Германии на севере Персии, т.е. относиться к Германии, как к наиболее благоприятствуемой нации в отношении ввоза ее продуктов в северную Персию и вообще ее финансовой и экономической деятельности.

Что же в конце концов за нами оставалось? Присоединить к себе Персию в политическом отношении мы не можем, так как это противоречит соглашению с Англией. Экономической выгоды в Персии мы решительно не можем иметь никакой, так как, очевидно, конкурировать на севере Персии с немцами при условии, что Персия должна предоставлять немцам те самые экономические условия, какие она предоставляет нам, также не можем. В результате ясно, что мы подписали конвенцию, при которой мы Персию в будущем потеряем, мы там можем только иметь неприятности по политическому надзору, но выгод мы иметь не можем никаких.

Все, что мы желали бы предъявить афганистанскому правительству, мы должны это делать через Англию. В результате выходит так, что Афганистан остается буфером, но находящимся под полным влиянием Англии. Естественно рождается сомнение: такого рода буфер не окажется ли когда-нибудь начиненным динамитом, против нас направленным?

Что же касается Тибета, то по соглашению Англия и Россия обязались не вводить в Тибете своих миссий или вообще какую бы то ни было силу .Мне представляется, что в данном случае ограничение Англии по отношению к Тибету едва ли не излишне, так как мы какое бы то ни было влияние в Тибете при уравновешенном суждении иметь не можем. Для того, чтобы иметь какие-нибудь виды на Тибет, нужно обладать чересчур развитой воинствующей жестокостью.

Наконец, одновременно с конвенцией 31 августа мы дали обязательство Англии не претендовать на наше морское влияние на южные порты Персии. Против такого обязательства едва ли можно возражать. Из изложенного ясно, что конвенция с Англией повлекла за собой конвенцию и с Германией по отношению Персии и в результате Персия вышла из наших рук. Российская империя в будущем на Персию никаких видов, не только политических, но и экономических, иметь не может. Она может только там играть роль полицейского — и до поры до времени, покуда то или другое управление Персии не окрепнет и не водворит в стране надлежащий порядок.

Поэтому я и считаю конвенцию 31 августа безусловно для нас невыгодной.

Это тоже была одна из мер отвода глаз, так обильно практиковавшаяся во времена режима Столыпина, продолжающаяся и по его смерти. Между тем наше высшее церковное управление с каждым годом все расстраивается” Высшее управление это теряет всякий церковный авторитет, т. е. теряет влияние на души православных сынов своих.

28 сентября того же года скончался известный Грингмут. Грингмут происходит от иностранных евреев. Он приехал в Москву и был преподавателем латинского языка в Катковском лицее. Катков взял его под свое покровительство. Грингмут принял православие, затем был преподавателем в лицее, после этого со смертью Каткова инспектором и чуть ли не директором лицея и был одним из сотрудников “Московских ведомостей”, газеты, принадлежащей Московскому университету и отданной правительством в аренду Каткову.

Грингмут представлял собой все свойства ренегата. Известно, что нет большего врага своей национальности, своей религии, как те сыны, которые затем меняют свою национальность и свою религию. Нет большего юдофоба, как еврей, принявший православие. Нет большего врага поляков, как поляк, принявший православие и особливо одновременно поступивший в русскую тайную полицию.

Но, тем не менее, после того, как он сделался редактором “Московских ведомостей”, он все-таки ко мне приехал, спрашивая моих указаний, а когда он пристал к “Союзу русского народа” и начал писать резкие статьи против 17 октября и всех законов, из этого акта вытекающих, то я потребовал от министра внутренних дел — тогда был Дурново — принятия энергичных мер против “Московских ведомостей”, т.е. потребовал, чтобы в отношении революционеров правых, во главе которых стоял Грингмут, применялись те же самые меры, которые применялись по отношению революционеров левых.

В течение всего времени со вступления на пост председателя Совета министров Столыпина происходили отдельные анархические революционные убийства. Между прочим были убиты некоторые губернаторы, в том числе губернатор Александровский; были убиты различные второстепенные агенты правительства; был целый ряд покушений на высокопоставленных лиц, причем между этими покушениями очень трудно было разобраться, какие из них имели характер покушения действительного, а какие имели характер провокационный.

Ибо со времени вступления на пост министра внутренних дел Столыпина последовала полная дезорганизация полиции и в особенную силу вошли Азеф и Ландейзен, принимавшие влиятельное участие в революционно-анархической партии, одновременно будучи агентами тайной полиции. Мне кто-то возразил, когда я сказал, что во времена Столыпина Азеф, Ландейзен и прочие социал-революционеры и одновременно агенты охранной полиции восприняли особую силу,—указывая на то, что ведь Азеф и Ландейзен существовали и ранее, и при Дурново, т.е. в то время, когда я был председателем Совета министров, а Дурново был министром внутренних дел.

Я, по своей предыдущей деятельности, в 1905 г. все-таки был более знаком с организацией министерства внутренних дел и в частности с секретной полицией, нежели Столыпин,—но несмотря на все настояния, шедшие от общественных деятелей, с одной стороны, и в некоторой степени от его величества, с другой стороны, я все-таки, сделавшись председателем Совета министров, не согласился принять портфель министерства внутренних дел именно потому, что я считал себя некомпетентным в ведении дел секретной полиции. А между тем в революционное время, в особенности в то время, когда я вступил председателемСовета, не было времени учиться, нужно было вступить и сию же минуту начать действовать.

Это было главною причиною, почему я настаивал на назначении министром внутренних дел Дурново, который ранее, чем быть товарищем министра внутренних дел, был директором департамента полиции, а еще ранее долго служил в судебном ведомстве в прокуратуре и по характеру своему был склонен к занятиям, которые составляют специальность тайной и секретной полиции.

Между тем, Столыпин, со свойственной ему отвагой, ничтоже сумняшеся, принял министерство внутренних дел и начал заниматься делами высшей полиции и, кроме того, в свои товарищи по управлению полицией взял прокурора саратовской судебной палаты, по знакомству с ним, так как он был сделан министром внутренних дел с поста саратовского губернатора.

Таким образом, вся полиция в такое трудное время очутилась в руках лиц, совершенно незнакомых с тем делом, которым они должны были заниматься.

Вследствие этого лица, подобные Азефу и Ландейзену, и начали играть роль, так, например, Ландейзен был столь повышен, что во время путешествия императрицы Марии Федоровны за границу сопровождал ее и, как мне говорили, в поездах был приглашаем на высочайшие завтраки.

При таком положении вещей ничего нет удивительного, что и происходили революционно-анархические убийства: так, в октябре месяце был убит начальник тюремного управления Максимович и вместо него был назначен Курлов.

Курлов, когда я был председателем Совета, был минским губернатором, причем на него была масса нареканий: одни его обвиняли, будто он трус, что он сидит себе дома запертым и боится выходить, другие в том, что он человек крайне произвольный, который не признает законов тогда, когда эти законы почему-либо для него не удобны, и таким образом водворяет в губернии не законное управление, а управление по усмотрению Курлова. Вследствие этого Курлов, в мое министерство, должен был покинуть пост минского губернатора. Это произошло не по моей инициативе, но когда это совершилось, то я был доволен.

Как-то раз утром я встал и посмотрел во двор, вижу, во дворе стоит взвод преображенцев; я удивился и спросил: что это такое? Тогда мне доложили, что был распущен слух, что Носарь хочет меня арестовать, и поэтому полицией была вызвана из соседнего помещения часть Преображенского полка, взвод с офицером, в мой двор, двор дома, где я жил.

Я, конечно, просил меня от этой охраны избавить. Солдаты ушли, а офицера, командовавшего этой частью, я пригласил завтракать. Вот, отец этого офицера затем был у меня и мне рассказал целый ряд произвольных действий, которые допускал Курдов, будучи минским губернатором.

Когда я покинул пост председателя, то, может быть, именно потому, что Курлов был уволен в мое министерство, он сейчас же был назначен киевским губернатором. В Киеве он пробыл недолго и никакого следа во время своего управления не оставил; затем после убийства начальника тюремного ведомства Максимовича он был назначен министром Щегловитовым начальником главного тюремного управления.

Меня это не удивило, потому что по пословице — сапог сапогу пара, а по нравственному государственному облику Щегловитов еще, пожалуй, похуже Курлова.

Для того, чтобы Курлова назначить на этот пост, пришлось расстаться с Макаровым, нынешним министром внутренних дел, который, хотя и ничем особым не отличался, но тем не менее уже привык более или менее к делам департамента полиции и представляет собою человека небольшого, в смысле способностей, таланта и знаний, но корректного, твердого и уравновешенного.

Чтобы освободить пост Курлову, его величество сделал государственного секретаря, барона Икскуль, членом Государственного совета, а Макарова сделал государственным секретарем и вместо него назначил Курлова.

Как мне известно, назначение Макарова государственным секретарем было для него весьма неприятно, и, когда его величеству благоугодно было сказать Макарову, что он его назначает на пост, как повышение, Макаров высказался, что он очень благодарен, но предпочел бы остаться на прежнем посту; но из дальнейшего разговора он увидел, что его величество желает непременно, чтобы он освободил место, и, конечно, он уже никаких возражений против этого не делал.

Курлов таким образом был сделан товарищем министра по делам полиции. Мне также известно, что за некоторое время до назначения Курлова, когда об этом ходили слухи, то столыпинская партия, облыжно себя наименовавшая партией 17 октября, выражала как бы неудовольствие назначению Курлова, и Столыпин уверял, что он никогда на такое назначение Курлова не согласится, имея о Курлове самое дурное мнение. Но это, конечно, нисколько не мешало этому назначению состояться, ибо Столыпин, по принятой им линии поведения, имел в виду, главным образом, остаться на посту и пользоваться всеми благами, которые ему этот пост давал, а поэтому на словах делал препятствия, делал различные жесты, которые как бы означали, что он хочет покидать свой пост в случае того или другого обстоятельства, но все это оставалось пустыми словами и воздушными жестами.

Нужно сказать, что в этом отношении ему подавал пример его прямой начальник Столыпин, который также казенные деньги тратил на жизнь и на такие предметы, которые никто из его предшественников на казенные средства не относил.

Курлов, сделавшись товарищем министра, приобрев власть и возможность тратить направо и налево казенные деньги, проявил свою неустойчивость в нравственных принципах, даже в семейной жизни. Не будучи товарищем министра внутренних дел, он был женат на очень почтенной женщине, кажется, старше его годами, из купеческого звания и сравнительно очень богатой; он прожил с нею десятки лет. После того, как он сделался товарищем министра внутренних дел, ему понравилась молодая жена его адъютанта, а поэтому, долго не думая, он своей жене прописал отставку, после того как истратил все ее деньги, и женился на жене своего адъютанта. Пользуясь своею властью, а также милостивым расположением его величества, он легко сладил с двумя разводами: сам развелся со своей женой, развел жену своего адъютанта и сейчас же на ней женился. По вопросам о разводах лица царской фамилии пренебрегали правилами и обычаями, а сделать то же самое Курлову и бог простил.

Курлов, собственно не зная и не понимая сущности организации секретной полиции, ее окончательно расстроил, и все дело окончилось катастрофой 1 сентября 1911 г. в Киеве.

1 ноября открылась новая Государственная дума по новому выборному закону, изданному посредством государственного переворота, с полным нарушением конституции, данной 17 октября 1905 г.

Я уже говорил, что самый этот закон такого рода, что он давал в Государственной думе место только преимущественно сильным и послушным, а так как, кроме того, при выборе этой Думы был пущен в ход как полицейский аппарат, так и подкуп на казенные средства, то Дума эта явилась особенно угодливой.

О том, что правительство употребляло на это средства денежные, между прочим, было открыто и при судилище генерала Рейнбота, о чем я буду иметь случай говорить далее. Рейнбот, как на суде, так, кроме того, и мне лично говорил, что когда он был московским градоначальником, то перед выборами третьей Думы особые заботы Столыпина заключались в том, чтобы были выбраны представители так облыжно наименованной партии 17 октября.

Рейнботу были Столыпиным даны специально средства для того, чтобы непременно прошел в члены Думы Гучков, и Рейнбот должен был прибегнуть к подкупу.

Вероятно, в то же время, т.е. 1 ноября 1907 г., у Столыпина, очевидно, явилась мысль спихнуть почтеннейшего финляндского генерал-губернатора Герарда, и он вопреки желанию Герарда назначил ему в помощники генерала Зейна.

Драчевскому было предоставлено место градоначальника в Ростове, и оттуда он был назначен градоначальником в Петербург. Этот человек не без способностей, недурной, но человек который сделает все, что ему прикажут.

Его достоинства заключаются в том, что он спокойно и без зазрения совести будет проводить все то, что ему прикажут.

21 ноября последовало покушение на жизнь московского генерал-губернатора Гершельмана. Я Гершельмана не знал. Как я слышал, он был довольно бравый генерал, но без всякой политической культуры; затем, так как он, хотя и во втором поколении, является еврейским ренегатом, то уже по общему правилу явился жидоедом и нравственным союзником “Союза русского народа”.

2 декабря последовало назначение генерала Толмачева одесским градоначальником. В мое министерство одесским градоначальником был назначен генерал Григорьев. Генерала Григорьева я знал очень давно; когда я был еще начальником движения Одесской железной дороги, то он был в числе военных, которые были командированы для изучения железнодорожной службы, затем он служил помощником заведующего передвижением войск на одесских и затем на юго-западных дорогах, далее состоял при командующем войсками; и в особенности его ценил и он был очень близок к командующему войсками в Одесском округе графу Мусину-Пушкину, очень почтенному человеку, большому царедворцу, с которым я находился в отличных отношениях.

Когда вследствие ревизии сенатора Кузьминского, ревизии, которая выказала деятельность тамошнего градоначальника Нейдгардта в весьма непривлекательном виде, он должен был покинуть пост одесского градоначальника, куда он был назначен по протекции с поста калужского вице-губернатора, потому что когда-то он был командиром роты Преображенского полка и того батальона, которым командовал наследник цесаревич, нынешний император Николай II, то я считал полезным, ввиду крайне смутного брожения в Одессе, назначить туда градоначальником человека военногои потому запросил командующего войсками: как он находит, соответствующий ли был бы градоначальник состоящий при нем генерал Григорьев. Командующий войсками, который был в то время и временным генерал-губернатором, барон Каульбарс ответил, что это назначение он бы почел прекрасным.

Вследствие этого Григорьев и был назначен градоначальником. Григорьев домовладелец города Одессы и человек, имеющий большое состояние по жене. Он женат был на дочери богатого одесского купца. Григорьев, по моему мнению, управлялся в Одессе отлично. Но с моим уходом и когда председателем Совета явился Столыпин и его обсела вся семья его жены Нейдгардтов, то один из братьев его жены, бывший градоначальник в Одессе, чувствовал обиду в том, что вот он, проявив крайнюю мизерность своего духа и потому не будучи в состоянии остаться в Одессе градоначальником, был замещен Григорьевым, который отлично справился со своей задачей; а потому, конечно, начал критиковать Григорьева мужу своей сестры, хотя Григорьев так вел дело, что к нему придраться не могли, тем не менее постоянное недовольство и трение из Петербурга вынудили его подать в отставку.

Тогда вместо него был назначен генерал Новицкий, бывший начальник жандармского управления в Киеве, человек способный, весьма энергичный, весьма порядочный и хороший человек, хотя с различными слабостями, но он в Одессе пробыть долго не мог, так как он был назначен в преклонных летах и будучи болен сердечною болезнью.

В то время положение градоначальника, точно так, как и в настоящее время, в Одессе не есть синекура, ибо Одесса представляет собой такое место, где бывшая смута оставила наибольшие следы, а вследствие управления Столыпина смута еще, хотя и в скрытом состоянии, ныне значительно возросла.

У генерала Новицкого во время занятий произошел разрыв сердца. Тогда вдруг явился на свет божий генерал Толмачев, человек, заслуживающий упоминания во всех отношениях. Он служил ранее на Кавказе в военной службе и ушел с Кавказа, если не по желанию, то во всяком случае при полном удовольствии наместника, графа Воронцова-Дашкова. По крайней мере я слышал лично от графа Воронцова, что генерал Толмачев невозможный человек” Как мне говорили, на пост одесского градоначальника он был рекомендован всесильным в то время председателем “Союза русского народа”, разбойником Дубровиным. По-видимому, Толмачев с Кавказа приехал в Петербург и добился расположения этого негодяя.

Посредством давления он разогнал всех более или менее порядочных деятелей городского управления и насажал туда союзников и черносотенцев, или людей с продажною честью. Одновременно он дебоширничал в ресторанах и в различных заведениях с продажными девицами.

Конечно, с самого начала он бросился в объятия черносотенных партий и главы их, графа Коновницына. Но, по мере развития затхлой, черносотенной атмосферы в городе Одессе, когда всякая нормальная честная жизнь была парализована, между черносотенцами, как это имеет место в других городах, начался раздор, так как они не всегда могут поделить добычу своей обскурантной деятельности. Так, Коновницын пошел на ножи с Толмачевым и должен был бросить Одессу и переселиться в Петербург и таким образом избавил Одессу от заразы, которую он вносил в город.

В такое состояние обратился Толмачев со всеми своими приспешниками. Первое время Толмачев пользовался особым расположением Столыпина. Я сам слыхал от Столыпина о нем самые благоприятные отзывы, но по мере того, как Толмачев все забирал силу и получал похвальбу свыше, он все более и более зазнавался.

Одно время он был настолько в силе, что способствовал увольнению командующего войсками генерала Каульбарса, одного из столпов одесских союзников, к которому ранее государь был очень расположен. Это показывает силу его. Вероятно, когда вступил в такую силу, то он начал несколько игнорировать и самого Столыпина, а уж Столыпин этого терпеть не мог, поэтому он начал его сдвигать. Сам Столыпин, конечно, ничего бы не сделал, ибо Толмачев, будучи градоначальником в течение около 4-х лет, уже приобрел устой в высших сферах, но Столыпину благоприятствовали другого рода обстоятельства, которые дали ему возможность постепенно подкосить силу непослушного ему генерала Толмачева.

Столыпин вооружился на Толмачева не за все безобразия, которые он сделал, а за то, что он не продолжал быть ему безусловно верным и послушным. Через несколько месяцев после убиения Столыпина Толмачев был сменен уже при министерстве Коковцова, несколько месяцев тому назад, и этому содействовал, и, можно сказать, Одесса этим обязана,— флаг-капитану Нилову.

Оказывается, что граф Коновницын большой приятель Нилова, так как они в молодости еще служили вместе во флоте и, вероятно, имеют некоторые одинаковые наклонности, по крайней мере в числе этих наклонностей мне известно, что оба далеко не враждебно относятся к поклонникам Бахуса. Этим обстоятельством и объясняется, почему года два тому назад, когда произошла первая баталия между Толмачевым и Коновницыным, граф Коновницын поехал в Ялту, и во всех газетах было напечатано, что граф Коповницын был приглашен его величеством на интимный завтрак. Это сообщение газет многих чрезвычайно поразило, ибо многие обыкновенные смертные постесняются пригласить к себе завтракать и сидеть за одним столом с таким субъектом, как граф Коновницын. Все, конечно, поняли, что, значит, его величество подвели: он не знал и, вероятно, до сих пор не знает, что такое, собственно говоря, граф Коновницын. А затем уже начали относиться в высших сферах к генералу Толмачеву более хладнокровно, и в конце концов он лишился места градоначальника и ныне находится в отставке и на пенсии.

Город Одесса, можно сказать, единодушно благодарит бога и судьбу, что он даровал этому городу, значительно пострадавшему в толмачевское время, счастье избавиться от такого градоначальника. Конечно, как только Толмачев оставил свой пост, начали всплывать всякие его проделки: целый ряд денежных злоупотреблений и несколько убийств.

Оказывается, что генерал Толмачев, между прочим, практиковал такую систему в отношении некоторых революционеров, настоящих или мнимых, которых Толмачев заподозревал в том, что они имеют намерение покуситься на его жизнь. Он их арестовывал, затем, при переводе из одного арестного места в другое, устраивал так, чтобы дать повод арестованному бежать, и как только он бежал, — а для этого иногда сама полиция его уговаривала,— стража в него стреляла и укладывала на месте.

Когда был уволен генерал Каульбарс с поста командующего Одесским военным округом, я признаться, сказал, что ему это поделом. Каульбарс, будучи временным генерал-губернатором, утвердил приговор о расстрелянии двух молодых евреев, одного 19-ти лет, а другого 17-ти. Мать этих евреев пришла к моей сестре, живущей в Одессе, прося помощи, причем все время плакала, что убиты два ее сына, которые ровно ни в чем не виноваты и даже не были в том месте, где было совершено какое-то действие, за которое они были расстреляны. Моя сестра не могла поверить этому рассказу старой еврейки. Она отправилась к Каульбарсу и спросила его: правильно это или нет? На что Каульбарс ответил: “Да, Софья Юльевна, это совершенно правильно, но успокоитесь, я уже нашел действительно виновных, и они уже расстреляны”. А когда моя сестра заметила: “Барон, как вы можете относиться к жизни человеческой так, как вы отнеслись”,— то на это Каульбарс сказал моей сестре: “А вы знаете, ведь в этом виноват ваш брат”.— Почему мой брат? “А потому, что, когда он был председателем Совета, то тогда я ему предложил, чтобы совсем были уничтожены военные суды и чтобы было предоставлено право казнить прямо генерал-губернатору, тогда бы я сам все дело разобрал и, наверное, не казнил бы этих двух евреев, так как сразу нашел бы, что они не виноваты, а так как дело разбиралось военным судом, то военный суд меня подвел, и я утвердил его приговор”.

После назначения Толмачева одесским градоначальником, он разгромил всю бывшую городскую думу, и в новый состав думы вошли преимущественно черносотенцы и лица по его назначению. В то время Толмачев управлял Одессой так, как в нынешние времена не управляют в своих царствах азиатские неограниченные властители.

Когда я был в 1908 г. в Одессе, то как раз в это время приезжал в Одессу производить расследование генерал-адъютант Пантелеев по делу столкновения между офицерами и городовыми, в результате коего офицер был на улице убит городовым. Эпизод этот произошел таким образом: городовой по какому-то поводу резко и дерзко поступил с проходящей девицей, за нее заступился офицер, офицер этот чуть ли не толкнул городового; тогда другой городовой офицера этого убил, причем объяснил на следствии, что он убил потому, что по полиции градоначальником был отдан приказ, что если городового не слушаются, а в особенности сопротивляются силой, то городовые имеют право в таких лиц стрелять.

Вследствие происшедшего конфликта между городовым и офицером военные в Одессе крайне возмутились, явились крайне натянутые отношения между командующим войсками генералом Каульбарсом и Толмачевым, и вот Пантелеев был прислан туда для того, чтобы это дело разобрать и умиротворить гражданскую власть с военными.

Я слышал от генерал-адъютанта Пантелеева, что, когда он вернулся в Петербург, то он предъявил Столыпину, что было бы желательно вывести Одессу из военного положения, в котором она находится. Так как Одесса тогда находилась на военном положении, Столыпин ему ответил, что он ничего бы против этого не имел и даже этого желал бы, чтобы перевести Одессу из военного положения на чрезвычайное.

Мы находимся в таком режиме, что у нас существуют три положения: военное, чрезвычайное и исключительное. Все эти три положения дают громаднейший произвол власти, и затем различные местности России объявляются: одни на военном положении, другие на чрезвычайном, а третьи на исключительном.

Столыпин выдумал еще четвертый вид особого положения. Это — когда местность находится в нормальном состоянии и никакое положение неприменимо в полном объеме, а только начальнику города или губернии дается право издавать обязательные постановления. Пожалуй, последний вид особого положения самый худший, именно потому, что он не регулируется никаким законом, а потому под видом смягчения состояния, в котором находятся жители в данной местности, вводится полнейший произвол администратора. Такой вид положения совершенно соответствует характеру Столыпина: с одной стороны, показывается либеральность, а с другой стороны, под видом этой либеральности допускается подличать.

Генерал Пантелеев докладывал результат своего расследования его величеству и высказал, что было бы полезно перевести Одессу из военного положения в низший разряд - исключительного, но что Столыпин, хотя этому сочувствует, стеснялся об этом представить государю, ввиду особого расположения государя к Толмачеву. На это его величеству было угодно сказать: я не понимаю, почему Столыпин думает, что я бы постеснялся перевести Одессу из военного положения в другой вид исключительного положения. Толмачев такой градоначальник, что ему никакого исключительного положения не нужно, он и без всяких исключительных положений всегда сделает то, что сделать подобает, не стесняясь существующими законами.

Толмачеву, конечно, многие государственные деятели были крайне не по нутру, и хотя, когда я приезжал в Одессу, он передо мною расстилался, но я знал, что он относится ко мне крайне враждебно. Так, я имел случай видеть его донесение министру внутренних дел,— а министр внутренних дел сообщил это государю,— где он заявлял, что было бы весьма неудобно, если бы великий князь Александр. Михайлович взял на себя звание почетного председателя выставки, которая делалась в Одессе, ибо в комитете этой выставки есть люди неблагонадежные, доказательством чего служит то, что они, между прочим, выбрали меня, известного кадета, в почетные члены выставки.

Я в Одессе воспитывался в университете, затем играл в Одессе довольно видную общественную роль, а поэтому та улица, на которой я жил, будучи студентом, около университета, которая называлась в мое время Дворянской, была переименована, по постановлению городской думы, в улицу Витте. Эта улица проходит как раз около одного из фасадов университета, а около других двух фасадов проходят улицы более значительные: Херсонская и Софийская.

Вот, Толмачев научил городскую думу, чтобы она переименовала улицу моего имени, которая носила это имя уже десятки лет, в какое-нибудь другое название. Так как переименование улицы с одного названия на другое название может делаться только с разрешения министра внутренних дел, а они боялись, что такого разрешения не получат, так как вообще переименование улиц, особенно носящих имя еще живых лиц, никогда не допускалось, то они придумали следующую комбинацию: дума постановила переименовать улицу моего имени в улицу императора Петра I.

Когда до меня дошло сведение об этом постановлении думы, то я в 1908 г., ранее выезда моего за границу, виделся со Столыпиным. Столыпин мне передал, что до него такое решение еще не доходило, что он сомневается в том, что такое решение могло состояться, но если бы оно состоялось, то он уверен, что оно не получит осуществления, так как он этого не допустит.

Одновременно, зная, что Столыпин действует всегда под влиянием двух своих сотрудников — товарища министра Крыжановского и начальника главного управления по делам местного хозяйства Гербеля, я говорил по этому предмету и с ними, и они мне сказали, что постановление думы невозможно и во всяком случае не получит утверждения.

В 1908 г., вернувшись из-за границы, я был в Одессе и, хотя в газетах и было о том, что городская дума постановила такое вышеуказанное переименование, но, проходя раз по этой улице, я нашел, что везде на улице находятся вывески — улица Витте.

Когда же я приехал в Петербург в начале 1910 г., как-то раз ко мне приходит неожиданно князь Алексей Оболенский и говорит, что он имеет мне передать неприятную вещь, которую он узнал от товарища министра Крыжановского, и затем мне рассказал, что, так как постановление одесской городской думы касалось переименования улицы моего имени на улицу имени Петра Великого, т.е. касалось царской особы, то постановление этой думы представлено его величеству в конце 1909 г., когда государь император был в Ялте, и что его императорское величество соизволил согласиться на постановление одесской городской думы.

Одесская городская дума решила переименовать улицу моего имени в улицу Петра Великого, несмотря на то что перпендикулярно проходят две гораздо более значительные улицы — Херсонская и Софийская, по двум причинам: с одной стороны, чтобы дело дошло до государя, а с другой стороны, для того, чтобы раз это наименование совершится, то, чтобы новая городская дума не пожелала изменить постановление и снова переименовать улицу в улицу моего имени, Витте, так как все жители города Одессы привыкли ее так называть, и боясь, что такая дума, а она явится, как только уничтожится в Одессе черносотенное влияние, не вернулась бы опять к моему имени, и решила переименовать улицу во имя такого великого императора, как Петр, чтобы затем дальнейшее переименование опять в мое имя было невозможно.

Для того, чтобы узнать, как же отнесся к этому делу Столыпин, я поинтересовался узнать, как было представлено во всеподданнейшем докладе государю императору постановление одесской городской думы, т.е., что Столыпин доложил государю о том, что это постановление является актом совершенно необычайным, никогда прежде не имевшим места, и высказал ли он свое мнение по существу, чтобы такое постановление думы оставить без последствий.

Оказалось, что Столыпин, несмотря на переданное мне свое мнение о том, что постановление такое пройти не может, никакого заключения во всеподданнейшем докладе не представил, а прямо представил постановление городской думы на благовоззрение его величества, а его величество почел соответственным утвердить такое постановление.

11 декабря последовало увольнение московского градоначальника Рейнбота. Рейнбот был назначен московским градоначальником, как я уже говорил, при Дубасове. Так как он был человек энергичный, то он как градоначальник вел себя весьма хорошо, хотя и допускал некоторые произволы, но сравнительно с другими градоначальниками и губернаторами он все-таки, как умный человек, если и произвольничал, то произвольничал в умеренных дозах. Я нисколько такого действия не оправдываю, но только хочу сказать, что, как московский градоначальник, все-таки он имел более хороших сторон, нежели дурных.

Он очень поправился государю императору. Государь император взял его в свою свиту; затем государь император дал ему разрешение, что когда он приезжает в Петербург, то он может прямо к нему являться, не испрашивая разрешения его величества. Вследствие этого Рейнбот стал часто ездить в Петербург, бывать у его величества и, вероятно, его величеству многие вещи передавал, которые затем узнавал Столыпин, и Столыпину это не нравилось.

Вероятно, Столыпин увидел в Рейнботе своего будущего соперника, и это было не без основания, потому что Рейнбот очень решительный человек, но имеет тормоза, так как он человек умный и довольно культурный, он был в двух военных академиях, тогда как у Столыпина именно этих тормозов не было вследствие его крайней ограниченности, и, кроме того, влияния многочисленнейших родичей, часто весьма сомнительной нравственности. Поэтому Столыпин сочинил сенаторскую ревизию над Рейнботом.

Производить ревизию был назначен известный Гарин. Гарин — это не что иное как простой чиновник, сделанный сенатором, оставшийся с воззрениями подобострастия к уму и желаниям всякого начальства. Поэтому он повел сенаторскую ревизию довольно пристрастно. Многие вещи, которые были поставлены в вину Рейнботу, были в значительной степени преувеличены. Как и всегда, нет дыма без огня; опять-таки вследствие этого открылись некоторые неправильности: но если бы и другие правители России допускали эти неправильности, то еще можно было бы жить.

Я нисколько не сомневаюсь в том, что, если бы назначить сенаторскую ревизию канцелярии министра-президента — министра внутренних дел Столыпина, в департаменте полиции и в других учреждениях, находившихся в ведении Столыпина, то там будет найдено гораздо больше неправильности, злоупотреблений и нарушений законов, чем те, какие были найдены у Рейнбота.

С открытием третьей Государственной думы, созданной Столыпиным и составленной из лиц, ему угодных, конечно, между ним и Государственной думой, т.е. ее большинством, руководимым Гучковым,— а тогда большинство было так называемой партией 17 октября,— установились наилучшие отношения.

Поэтому 11 декабря в первый раз у председателя Совета министров, главы правительства, был раут, в котором участвовали 200 членов Государственной думы.

В начале 1908 г. последовало увольнение Кауфмана с должности министра народного просвещения и назначение вместо него Шварца.

Увольнение Кауфмана произошло по следующим обстоятельствам: Столыпин, опершись на третью Государственную думу, как я уже говорил, начал все более и более реакционироваться. При таком положении вещей Кауфман сделался ему уже неподходящим.

Конечно, как в области министерства народного просвещения, так и во всем прочем, реакционирование Столыпина происходило под влиянием сфер, стоявших выше его; Столыпин имел только характер и мужество жертвовать своею и чужою жизнью, но не имел характера и мужества противопоставить свои убеждения течениям, исходящим из сфер, выше его стоящих.

Как я говорил, Кауфман, по всему своему прошлому, был человек, совсем не подходящий к должности министра народного просвещения, а потому, естественно, он совершенно попал в руки Герасимова.

Герасимов был назначен товарищем министра народного просвещения по моему указанию и инициативе, в то время, когда я был председателем Совета министров, а министром народного просвещения был назначен высокопочтенный человек граф Иван Иванович Толстой.

Герасимов был назначен в товарищи министра народного просвещения, с одной стороны, потому, что он всю службу провел по министерству народного просвещения, а с другой стороны, вследствие данной Герасимову особой рекомендации в смысле разумности и консервативности его взглядов. Рекомендация эта исходила как от москов-ского предводителя дворянства князя Трубецкого, так и от архиконсерватора и реакционера, но человека “с зайчиком в голове” — бывшего предводителя московского дворянства, в молодости адъютанта императора Александра III, ныне первого чина двора, человека, особо близкого к императрице Марии Федоровне — графа Сергея Дмитриевича Шереметева.

Действительно, насколько я мог познать Герасимова, когда я был председателем Совета министров, он представлял собою человека знающего, определенных и твердых убеждений, убеждений разумно-консервативных.

Так как не без основания считали, что, в сущности говоря, Кауфман был руководим во всех своих действиях Герасимовым, то, естественно, прежде всего пожелали увольнения Герасимова. Столыпин поставил это увольнение условием Кауфману; но Кауфман на это не пошел, прося и его уволить вместе с Герасимовым. Столыпин уговаривал Кауфмана остаться министром народного просвещения, но Кауфман оказался человеком настолько порядочным, что на такую комбинацию не согласился, а поэтому они оба вместе были уволены, причем пилюля, поднесенная таким образом Столыпиным Кауфману, была несколько позолочена тем, что одновременно Кауфмана сделали первым чином двора. Герасимов же был уволен в полную отставку.

Так как с созывом третьей Государственной думы последовало как будто бы какое-то затишье или, вернее говоря, смута была загнана (как и до настоящего времени она загоняется) в подполье, то благодаря этой видимости спокойствия начались визиты иностранных царствующих особ государю императору.

27 марта приезжал в Петербург черногорский князь Николай, вероятно, для того, чтобы выпросить какой-либо куш денег.

Затем 13 апреля приезжал румынский наследник, и одновременно прибыл в Царское Село новый шведский король Густав Адольф, вступивший на престол после смерти своего отца Оскара.

По случаю прибытия шведского короля было несколько празднеств и, между прочим, официальный торжественный обед. На этот обед был приглашен и я, а так как по старшинству моей службы я являюсь одним из старших, то я имел удовольствие обедать за главным столом, за которым сидели: император, императрица, царская фамилия, шведский король, наследный румынский принц и высшие чины государства.

Я, видимо, обратил на себя внимание свиты шведского короля, так как все они пожелали мне представиться и мною интересовались, что довольно естественно после Портсмута и 17 октября.

27 мая последовала встреча их величеств с великобританскими королем и королевой в Ревеле. Это был первый визит царствующего монарха Англии в Россию; визит этот являлся как бы естественным продолжением заключенного с Англией соглашения относительно Персии, Афганистана и Тибета, т.е. продолжение шага дружественного и формального сближения Англии с Россией. В этом смысле визит этот имел историческое значение.

В июне месяце того же года последовало анархическое убийство члена Государственного совета графа Алексея Павловича Игнатьева, о котором я имел случай говорить ранее.

Граф Игнатьев приехал в Тверь на земское собрание и во время этого собрания был убит одним из анархистов-революционеров, по приговору этой партии.

Я имел случай говорить о графе Игнатьеве и обрисовать его личность. Это был недурной человек, но большой великосветский карьерист. С 1905 г. он сделался столпом реакционерства; ему мы обязаны многими реакционными мерами, в том числе и тем, что до настоящего времени не имеем нормального закона об исключительных положениях, а равно и закона о свободе вероисповедания.

Из списка тех лиц, которые подверглись с 1905 г. убийству анархическо-революционной партии, ясно видна полная осмысленность этих убийств в том отношении, что они устраняли тех лиц, которые, действительно, являлись вреднейшими реакционерами, хотя, разумеется, убийства эти представляются возмутительными, ибо убийства политические не могут оправдываться ни совестливою нравственностью, ни даже целесоответственностью.

Я был очень возмущен этим убийством и телеграфировал графине Игнатьевой, которую я знал, так как встречал ее у моего друга, бывшего министра внутренних дел Сипягина, но ответа из Твери не получил.

Затем, когда привезли тело графа Игнатьева в Петербург, то графиня Игнатьева, которая была родственницей Сипягина, имела основание думать, что я приду на отпевание графа; но я был предупрежден запискою г-жи Дубасовой (сестры покойного Сипягина), чтобы я на отпевание не приходил, так как мое присутствие может произвести дурное впечатление на графиню Игнатьеву.

Убийство графа Игнатьева, естественно, подействовало на нее удручающим образом, и так как эта особа представляет собою существо весьма неуравновешенное и ограниченное, то она с тех пор начала заниматься политикою на почве церковности; у нее с тех пор по настоящее время происходят какие-то политические церковные собрания, в которых участвуют и некоторые правительственные лица. Салон графини Игнатьевой впутывается во все истории с Иллиодором, Гермогеном, Распутиным, во все события, знаменующие собою нынешнее разложение в высших этажах православной церкви.

12 июля его величество ездил в Ревель, где произошло свидание с президентом Французской республики — Фальером. По возвращении из Ревеля его величество отправился в шхеры, откуда вернулся лишь 7 октября.

16 сентября последовало высочайшее утверждение положения Совета министров “О процентных нормах для приема лиц иудейского вероисповедания в учебные заведения”. В сущности говоря, мера эта законодательного характера, а поэтому она должна была бы проходить через Государственную думу и Государственный совет; но она прошла в порядке верховного управления потому, что уже в то время Столыпин понимал, что Дума в значительной степени перестала быть законодательным учреждением, а обратилась в своего рода государственное учреждение, подчиненное министру внутренних дел.

Этот акт был одним из первых существенных актов, которым правительство Столыпина объявило войну русскому еврейству. До этого времени правительство на это не решалось, боясь, как к этому отнесется народное представительство.

Когда я был председателем Совета министров, то вопрос о процентном отношении евреев в школах был возбужден графом Иваном Ивановичем Толстым, но возбужден в совершенно обратном смысле, т.е. в смысле уничтожения тех стеснений относительно образования евреев, которые были в то время. Новым же положением Совета министров сделан был шаг в совершенно обратном направлении, в направлении значительного стеснения еврейства в получении образования в русских средних и высших учебных заведениях.

Характерно то, что годом раньше, когда еще не было третьей Государственной думы, Совет министров обсуждал вопрос вообще о различных стеснениях и ограничениях, которым подвергаются евреи в России, и тот же самый Совет под председательством Столыпина высказался в смысле необходимости пойти по пути постепенного уничтожения существовавших ограничений; это было установлено положением Совета министров. Журнал этого Совета находится у меня в архиве.

Его величество не соизволил утвердить этот журнал, а менее чем через год тот же Столыпин со своим правительством пошел по совершенно обратному направлению и постепенно в России водворилось довольно политически не целесообразное и не соответствующее гуманно-христианской точке зрения гонение на евреев.

Я должен сказать, что относительно еврейского вопроса держусь определенного мнения.

Если это так, то основные законы были правы, что изъяли из ведения законодательных учреждений всю организацию обороны, всю, так сказать, военную часть, предоставив им эту часть лишь постольку, поскольку она касается ассигнования денег, т.е. поскольку это касается общего бюджета обороны государства. Но это было сделано по моей инициативе не по соображениям доверия или недоверия к патриотизму выборных законодательных собраний, а по неуверенности в их зрелости, так как они только что рождались под русским солнцем, по необходимости многие вещи, касающиеся обороны государства, не разбалтывать, т.е. по неуверенности в умении новых депутатов, так сказать, младенцев, держать язык за зубами, и, наконец, по конструкции выборного закона (как первоначального, так и 3 июня), который исключил из шансов быть выборными тех, которые знают военное дело, т.е. военных специалистов. Между тем созданное после 3 июня положение делало как раз противоположное тому, что имело в виду 17-е октября и основные законы. Дума как бы обязалась избегать осуществления нормальной, без которой немыслимо великое государство в XX веке, гражданской свободы, а как бы для отвода глаз и щекотания наболевшего национального самолюбия после позорной Японской войны ее вожакам (вернее, вожакам самозванной партии 17 октября) предоставлено было судить, рядить и болтать по поводу организации обороны, т. е. организации военных сил — одним словом, как бы состоялось между вожаками большинства Думы и Столыпиным такое соглашение:

“Вы, вожаки Думы, можете играть себе в солдатики, я вам мешать не буду, тем более, что здесь я уже совсем ничего не понимаю, а зато вы мне не мешайте вести кровавую игру виселицами и убийствами под вывеской полевых судов без соблюдения самых элементарных начал правосудия”.

Вожаки партии 17 октября ежегодно по поводу бюджета и других вопросов, касающихся обороны государства, говорили речи, в которых критиковали военные порядки, выражали различные общие пожелания и выказывали свой либеральный патриотизм, критикуя действия великих князей. Такие речи были новы для русской публики, хотя они ничего серьезного не содержали и не могли содержать, но, с одной стороны, выносили на свет божий некоторые разоблачения, приносимые думским деятелям теми или другими обиженными своим начальством чинами, а с другой стороны, касались царских родственников, которых государь постоянно в рескриптах восхвалял как лиц, имеющих громадные заслуги перед отечеством, с выражением своей сердечной любви, благодарности, уважения и преданности.

Новизна этого явления давала обществу надежды, в обществе говорили:

Но те, которые знали цену этих ораторов и имели понятие о деле, конечно, ничего от этой болтовни не ожидали. Какие это специалисты, откуда они могут знать то, что с такою комическою авторитетностью провозглашают?

О том, что великие князья, занимая высшие военные посты без надлежащих заслуг и подготовки, не неся никакой ответственности, всегда представляли, за некоторыми исключениями, зло, это всем известно. Зло это приняло особо вредные размеры в царствование Николая II, с одной стороны, вследствие характера этого государя, а — с другой, потому, что постепенно великие князья в это царствование до катастрофы, разразившейся с Японской войной, забрали в свое безответственное, всегда связанное с особым фаворитизмом, управление все отрасли администрации обороны государства. Хотя между ними как исключение попадались великие князья, оказавшие несомненные услуги государству своими просвещенными и благородными взглядами вообще и в частности в военном деле.

Что же касается указаний господ думских ораторов по существу, то они могли говорить только с чужого голоса, не имея никакой авторитетности в обсуждаемых вопросах.

Гучков, председатель комиссии обороны, главный оратор по военным делам, с военным делом встречался лишь как военный авантюрист. Сначала он служил в Средней Азии, кажется на Закаспийской дороге, будучи вольноопределяющимся в мирное время, а следовательно стрелял только в зверей, затем он был несколько месяцев в Африке волонтером во время англо-бурской войны, наконец, когда мне удалось достигнуть проведения великого Сибирского пути через Северную Маньчжурию посредством образования общества Восточно-Китайской железной дороги, то, согласно концессии на эту дорогу, в полосе отчуждения дороги под видом полиции была образована охранная стража из военных, временно отпущенных из войск (затем при мне же, когда я был еще министром финансов, охрана эта вошла в корпус пограничной стражи на общем основании); в эту охранную стражу попал Гучков, как любитель сильных ощущений, по знакомству своему с полковником Гернгросом, который мною был выбран как начальник охранной стражи, а затем как начальник Заамурского округа пограничной стражи. Это тот самый Гернгрос, который во время войны с Японией командовал корпусом и был одним из тех, который не ударил лицом в грязь. В охранной страже Гучков себя проявил лишь следующим.

Как только приступили к постройке магистрали Восточно-Китайской железной дороги, начали проявляться пререкания между строителями (инженерами и техниками) и охранниками (офицерским составом). Было несколько случаев поединков. Тогда я приказал передать строителю дороги (главному инженеру) Юговичу и (начальнику охраны) полковнику Гернгросу, чтобы они объявили своим подчиненным, что я не считаю возможным допускать, чтобы русские люди, приехавшие в Китай, чтобы делать государственное дело, давали китайцам своего рода представление в форме дуэли, по понятиям китайцев просто представление взаимного самоуничтожения” а потому если кто-либо желает драться на дуэли, то пусть уезжают в пределы России и там, если хотят, дерутся и несут все последствия, с сим сопряженные. Не успел я сделать это распоряжение, как получил уведомление, что ротмистр охранной стражи Гучков (я тогда в первый раз узнал о его существовании) вызвал на дуэль одного инженера, а так как последний отказался драться, то Гучков счел соответственным его ударить. Конечно, в ответ на это донесение был отправлен приказ мой об увольнении Гучкова от службы. Этот приказ разошелся с телеграфным донесением Гернгроса о том, что Гучков сам сейчас же после совершенного им поступка подал прошение об отставке, которое на месте же было принято. Вот вся практика Гучковна в военном деле и вся его военная школа. Затем Гучков, принадлежа к купеческой семье, если чем-либо серьезно и занимался, то только высшею коммерциею в прямом смысле этого слова, т.е. торговал.

Во время Японской войны он ездил в качестве представителя Красного Креста на войну и вел себя храбро. Вообще, как я уже сказал, Гучков — любитель сильных ощущений и человек храбрый. Но Гучков возмыслил, что он представляет собою серьезного военного. Он добился того, чтобы быть председателем в думской комиссии обороны, и пожелал вершить все военные дела на том, мол, основании, что военное и морское ведомство, как показала Японская война, находятся в полном упадке, а поэтому он, Гучков, в комиссии явился как бы спасителем нашей армии и государственной обороны.

Звегинцев служил самое короткое время в моряках и затем перешел в кавалергарды, где также прослужил только несколько лет и вышел в отставку. По воспитанию и образованию, конечно, он все-таки выше Гучкова, будучи сыном почтенной дворянской семьи. Вот весь его матрикул. Будучи министром финансов и лично зная его почтенного отца, бывшего при мне воронежским губернатором, а потом членом совета министра внутренних дел, я узнал о существовании его сына, члена Думы, оратора по вопросам обороны, из следующих обстоятельств.

Прародители дальневосточной авантюры, разразившейся Японской войною и общей катастрофой, о чем, кажется, я уже имел случай говорить в этих заметках, были почтеннейший граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, конечно, не сознававший, чем это кончится, и великий князь Александр Михайлович, одержимый зудом авантюризма (теперь он занимается воздухоплаванием, но, конечно, сам никогда не полетит). Дело началось с отправки на Дальний Восток комиссии, которая должна была, под видом экономического исследования Кореи, изучить ее более или менее с военно-географической точки зрения, получить концессии у корейского императора и положить начало завладения Кореей. Конечно, комиссия эта была отправлена на Дальний Восток по секрету от одних министров (в том числе от меня), вопреки несочувствию других (военного и морского министров) и при зажмуриваньи глаз третьих (министра иностранных дел и министра двора). Министр двора, почтеннейший барон Фредерикс, мне рассказывал, что когда явился к нему Безобразов, который первое время был правой рукою великого князя Александра Михайловича, просить, чтобы, согласно высочайшего повеления, ему было выдано из кабинетских сумм 200 тыс. руб. на эту экспедицию, то он отказался иметь какие-либо сношения с Безобразовым и просил государя избавить его от сношений с этими господами, а отнес 200 тыс. руб. в пакете государю, чтобы он передал деньги Безобразову через кого-либо другого. При таких условиях, конечно, в комиссию не вошел ни один дельный и серьезный человек. Были взяты посторонние и ведомствам и общественным учреждениям лица, в том числе оказался и Звегинцев, отставной, кажется, штаб-ротмистр кавалергардского полка.

Что касается Саввича, то это по специальности естественник, кажется анатом, сателлит Гучкова и Звегинцева, и на мой вопрос, почему он явился в Думе деятелем именно по военным и морским делам, мне ответили, что он очень любит читать военные брошюры.

При таком положении вещей нужен был первый случай, чтобы дело разъяснилось. Такой случай представился в 1909 году, когда в Государственный совет поступил из Государственной думы законопроект о штате генерального штаба морского ведомства. Согласно этому проекту, Государственная дума устанавливала законом не только сумму расхода на это военное учреждение, но и количество должностей, ранг и права каждого, а следовательно и самую организацию этого военного учреждения, причем, так как это делалось законом,то, следовательно, всякое самое ничтожное изменение штата могло осуществиться только через Государственную думу и Государственный совет.

Таким образом, утверждая этот закон, создавался прецедент, в силу которого не только ассигнования сумм на те или другие учреждения военного ведомства должны зависеть от Государственной думы и Государственного совета, но и вопросы самой организации и во всех деталях чисто военных учреждений должны также зависеть от этих законодательных учреждений. В конце концов права верховного вождя армии сводились бы преимущественно к военному представительству. При обсуждении этого законопроекта в комиссиях Государственного совета произошло разногласие. Некоторые члены спрашивали мое мнение, как лица, принимавшего главное участие в составлении основных законен. Я высказал свое положительное заключение, что от законодательных учреждений зависит общий бюджет, а потому и бюджет ведомства обороны (военного и морского), но самая организация обороны, т.е. вся, так сказать, военная часть обороны, не подлежит ведению этих учреждений. Это очевидно при беспристрастном толковании основных законов по прямому их смыслу. В данном случае от Государственного совета зависит дать или не дать ту или другую сумму на ежегодное содержание морского генерального штаба, сумму, которая затем должна вноситься в бюджет на общем основании, но от этих учреждений не зависит утверждать штаты генерального штаба, т.е. определять законодательным порядком подробную организацию морского генерального штаба. В таком положении вещей нет ничего особенного; и в других странах с парламентами — парламенты подробные штаты военных учреждений не утверждают, а касаются дела только с финансовой, бюджетной стороны.

В Японии император относительно военного и морского ведомства имеет еще большие права нежели русский император, даже так, как я понимаю наши законы.

В разговорах со мною по этому делу Маклакова (кадета, члена Государственной думы) и Ковалевского (члена Государственного совета, самой левой группы) они признали, что такое толкование основных законов совершенно правильно. По этому вопросу приходил ко мне председатель бюджетной комиссии, бывший мой товарищ, когда я был министром финансов, Романов, я ему тоже высказывал мой взгляд, предупредив его, что я в этом смысле буду говорить в общем собрании, т.е. я считаю своею обязанностью выяснить значение соответствующих статей основных законов; на мой же вопрос о том, как на это смотрит Столыпин, Романов мне сказал, что ввиду разногласий по этому вопросу в комиссии он был у председателя Совета министров, желая знать его точку зрения, но что Столыпин ему ответил, что он знает доводы одной и другой стороны, но определенного убеждения еще себе не составил, на что я заметил, что едва ли октябристы так распинались бы по этому делу, если бы они не чувствовали поддержки Столыпина.

Я видел также председателя Государственного совета Акимова, который, спрашивая мое мнение по данному делу, на мой вопрос о мнении Столыпина ответил, что он был у него, и он ему сказал, что определенного мнения себе не составил, но что, с другой стороны, он поощряет всех, чтобы давали голос за проект в том виде, в каком он пришел из Думы.

Наступили заседания по этому предмету; представитель правительства, морской министр, прочел речь, как мне потом сделалось известным, составленную канцелярией Совета министров и заявляющую, что правительство поддерживает законопроект, пришедший из Думы. Обсуждение заняло два заседания, причем в первом заседании я подробно выяснил значение основных законов, поскольку они касаются морского и военного ведомства, из каковых объяснений моих было ясно, что вожаки Думы, занимаясь военными вопросами, делают это для отвода глаз или для балагана и что по точному смыслу законов от Думы зависит дать или не дать денег на генеральный штаб, а равно определить размер этой суммы на основании расчетов, которые обязано представить правительство, но подробное определение самого штата с указанием размеров содержания каждому лицу, класса должности и всех прав, с этою должностью связанных, зависит от верховного вождя армии и должно делаться в порядке верховного управления. Я сорвал со Столыпина маску и показал, что в утоду думскому большинству он желает ограничить верховную власть государя императора и ограничить вопреки явному смыслу основных законов, составленных подмоим руководством. После многих речей, сказанных в защиту различных точек зрения, в заключительное заседание явилось все министерство, которое в лице министра финансов Коковцова (так как Столыпин заболел и очень просил Коковцова явиться защищать проект) высказалось за проект Думы. При голосовании проект Думы был принят лишь голосами явившихся министров (так как по закону все министры, которые состоят членами Государственного совета, имеют право голоса), иначе говоря, если бы эти министры воздержались от голоса, то проект Думы не был бы принят большинством нескольких голосов. Но соображения, высказанные в Государственном совете против проекта и, вообще, аллюров, принятых Думою в вопросах военных, были столь вески, что государь не утвердил проект, прошедший через Государственную думу и Государственный совет и поддержанный правительством. Когда это случилось, для меня совершенно неожиданно, во-первых, потому, что, несомненно, правительство не могло поддерживать законопроект Государственной думы в Государственном совете без согласия его величества (впоследствии я узнал, что речь, читанная морским министром и составленная канцелярией Совета министров, была просмотрена государем и даже после этого просмотра получила некоторые исправления), и, во-вторых, потому, как все газеты, содержимые на счет казны или субсидируемые правительством, совершенно правильно после вотума Государственного совета заявили, что я, по мнению Столыпина, оказал громадную услугу правительству, ибо, если бы мои доводы представил кто-либо другой то государь мог бы не утвердить законопроект, но достаточно того, что эти доводы исходили от меня, чтобы государь принял противоположное решение (такова была уверенность Столыпина в силу тех инсинуаций в отношении меня, к коим он, вероятно, при своих докладах по полицейской части прибегает), т.е. утвердить представляемый законопроект.

Когда последовало это решение, Столыпин сейчас же начал заявлять, что он подаст в отставку, что, конечно, для него было бы единственное достойное решение, и одновременно его органы начали пугать, что если он уйдет, то явится черносотенное министерство. Он все время пугал министерством Дурново, лидером правых в Государственном совете, и это пугание действовало на оппозицию и на более или менее либеральную часть печати.

Тогда этот прием ввиду различных обещаний Столыпина по осуществлению манифеста 17 октября еще многими принимался всерьез. Но уже к тому времени, 1909 г., я понял Столыпина, а потому на недоумения, обращенные ко мне либералами, к которым я не потерял уважения, я дал следующие объяснения. Во-первых, все, что я говорил в Государственном совете, я говорил по полному убеждению и считал себя обязанным дать эти объяснения как инициатор тех статей основных законов, которые касаются обороны государства. Во-вторых, эти статьи основных законов не представляют ничего необыкновенного сравнительно с положением дела в некоторых других не только монархических, но даже республиканских государствах. В-третьих, я очень рад, что решением, принятым его величеством, не утвердившим законопроекта о морском генеральном штабе, будет обнаружено истинное значение того соглашения между Столыпиным и вождями октябристами, по которому первый получил веревку, а вторые солдатиков. В-четвертых, Столыпин не из тех, которые сами уходят, а потому не только проглотит решение государя, но пойдет далее на всякие меры, идущие от крайних правых, лишь бы сидеть на своем месте, и, наконец, это решение будет иметь то громадное значение, что представит собою начало тех событий, которые окончательно снимут маску как со Столыпина, так и с самозванной партии 17 октября, обнаружив, что как первый, так и вторые не что иное, как народившийся после 17 октября препротивный тип русских конституционных оппортунистов, не имеющих за собою ни опытности и знаний бюрократов, ни убеждений истинных либералов и крайних левых, страдающих за свои убеждения, ни, наконец, честности правых и даже крайних правых, откровенно высказывающих и проводящих свои убеждения, хотя часто весьма дикие и похороненные в других государствах еще в средневековые времена и во всяком случае в пепле прошлых столетий.

Все слухи о том, будто Столыпин оставит свой пост, конечно, оказались пустою буффонадою. Не только этого не случилось, но случилось совершенно обратное. По повелению государя Совет министров во избежание инцидентов, подобных случившемуся с законом о морском генеральном штабе, занялся вопросом инструктирования ведомств, какие вопросы, касающиеся обороны государства, должны вноситься в Государственную думу и какие нет. Конечно, при этом обсуждении между министрами происходили разногласия.

В конце концов Столыпин, все уступая и уступая, не только отказался от тех взглядов, которые министерство проводило при дебатах со мною и лицами одинаковых со мною мнений при обсуждении законопроекта о генеральном штабе, но пошел дальше тех мнений, которые я высказывал по вопросу об истинном смысле основных законов по вопросам обороны. Совет установил положения, определяющие, какие вопросы, касающиеся обороны, должны вноситься в законодательные учреждения, какие нет и в такой неопределенной форме, что теперь многие вопросы, которые по основным законам должны вноситься в Думу, могут не вноситься и прямо восходить на утверждение его величества. Но и этого мало.

Эти положения за скрепою того же Столыпина, высочайше утвержденные, объявлены в собрании узаконений и, следовательно, при кодификации законов государственною канцеляриею войдут в новое собрание законов. Наконец, по поводу запроса в Государственной думе о незаконности последовавшего закона по вопросу о пределах законодательной власти по военному и морскому ведомству также Столыпин представил объяснения, что закон этот не что иное, как существующий закон, но только в правильном его толковании, совершенно противоположном тому толкованию, которое он давал около полугода назад, когда он стращал наивных людей, что он подаст в отставку, если с ним не согласятся.

Его же партия, боясь неприятных суждений при рассмотрении запроса по существу, отделалась от него тем, что признала, что последовавшие высочайше утвержденные положения Совета есть не что иное, как административная инструкция, нисколько для законодательных учреждений не обязательная.

Конечно, высказывая такое мнение, большинство Думы не могло не сознавать, что оно нелепо, ибо, во-первых, самый факт инструкции по такому важному делу, не соответствующий смыслу закона, раз эта инструкция обязательна для ведомств, не может быть терпим, а во-вторых, последовавшее высочайшее положение не представляет собою инструкцию, а составляет новый закон, вошедший в собрание узаконении

После этого эпизода Столыпин, конечно, не мог удержаться на скользком пути игры в честный либерализм и пожертвовал для материальных личных благ своими либеральными и конституционными убеждениями, и пошел по тому пути, по которому стеснялись идти даже его такие предшественники, как граф Д. Толстой, И. Дурново и Плеве. Если эти лица и шли по пути крайнего консерватизма и иногда не брезговали для сего средствами, то не корчили из себя политически-целомудренных Веньяминов.

12 августа последовало упразднение совета государственной обороны, т.е. уничтожение доминирующего влияния великого князя Николая Николаевича на военные и морские дела. Таким образом, последовательность событий шла следующим порядком: великий князь Николай Николаевич выдумал разделение министерства на военное министерство и Генеральный штаб и посадил начальником Генерального штаба своего человека генерала Палицына, одновременно устроив комитет государственной обороны, который, в сущности говоря, делал то, что хотел великий князь Николай Николаевич.

Военный министр, покойный Сахаров, оказался не вполне сговорчивым, а потому он ушел с поста военного министра и на его место был назначен Редигер, которого великий князь считал более сговорчивым.

Когда явилась третья Государственная дума, то благодаря комиссии обороны и желанию Гучкова взять под свою опеку военное и морское ведомства, положение великого князя, человека безответственного, сделалось крайне неудобным.

Редигер от великого князя эмансипировался, и место начальника Генерального штаба было уничтожено. Палицын ушел, и вместо него был назначен начальником штаба подчиненный военному министерству Сухомлинов.

Подобный шаг не мог остаться со стороны великого князя безнаказанным, и поэтому военный министр Редигер скоро потерял свой пост, и военным министром сделался Сухомлинов, которому были подчинены все учреждения военного ведомства. Затем пришло время великого князя, и Сухомлинов уничтожил комитет обороны и спихнул великого князя, так что в течение года — года полтора он совсем потерял влияние на государя, и, кажется, только последнее время опять начал приобретать это влияние.

Я уже имел случай говорить о бароне Эрентале и о том, как он провел правительство Столыпина вообще, а в частности Извольского. Извольский имел слабость ездить за границу, делать различные визиты, летом он был, между прочим, в Австрии у австрийского посла в Петербурге графа Берхтольда, теперешнего министра иностранных дел в Вене.

Там Извольский встретился с Эренталем, и вот, в Бухлау, имении посла, произошел между Эренталем и Извольским разговор.

По версии Эренталя оказывается, что он говорил Извольскому о своем предположении присоединить Боснию и Герцеговину к Австрии, и Извольский против этого, будто бы, не возражал, а только ставил условием — открытие для русского флота Дарданелл, на что он, Эренталь, не дал определенного ответа.

По версии же Извольского, Эренталь, будто бы, сказал ему о предположении присоединить Боснию и Герцеговину, а Извольский против этого возражал. Он же Эренталю со своей стороны говорил действительно о том, что России желательно было бы открытие Дарданелл.

Так или иначе, но в конце концов Эренталь, зная полную слабость России, зная положение дел в России в силу услужливости Шванебаха и министерства Столыпина, просто бравировал положением дел и в один прекрасный день объявил, что Босния им присоединяется к Австрии, причем предварительно вошел в соглашение с князем болгарским Фердинандом, которого он сделал болгарским царем. Таким образом, на свете стало два царя: один царь русский, а другой — болгарский.

Это случилось в 1909 г. в декабре месяце. Политические отношения были очень натянуты, и вот, пользуясь этим натянутым положением дела, которое В.Н. Коковцов крайне преувеличил в Государственной думе, Государственная дума, не рассмотрев бюджета, дала разрешение министру финансов произвести заем до суммы 450 млн. руб.

Затем предположение о займе рассматривалось в финансовом комитете, в котором я состою членом, где опять-таки В.Н. Коковцов изображал политическое положение крайне обостренным, вследствие чего может произойти война, и не только может, но имеется полное вероятие, что война произойдет, и война эта вспыхнет в ближайшем будущем. Поэтому, хотя условия займа были крайне невыгодны, тем не менее финансовый комитет, заявив, что только в силу удостоверений правительства о таком опасном положении, он, если, действительно, таково положение политическое — о чем комитет судить не может — со своей стороны высказывается за заем.

Таким образом, Владимир Николаевич Коковцов, пользуясь именно этим положением, вырвал согласие на заем, крайне невыгодный.

Я тогда же имел беседу с директором кредитной канцелярии Двыдовым и указал ему, еще ранее рассмотрения дела в финансовом комитете, что я считаю заем этот крайне невыгодным, что следовало бы лучше повременить, и что, если повременить, то можно достигнуть лучшего займа. Тогда мне Давыдов откровенно сознался, что Коковцов, будучи осенью в Париже, почти уговорился уже относительно займа и что теперь ему трудно пойти обратно, причем относительно условий заключения займа Давыдов мне тогда сказал, что он также признает их для России весьма невыгодными

Таким образом совершился этот заем. Верил ли Коковцов в предстоящую войну — я не знаю.

Что же касается меня, то я в душе этому не верил, так как был убежден, что Россия воевать не может, а поэтому сделает все, чтобы избежать войны.

И, действительно, несмотря на присоединение к Австрии Боснии и Герцеговины и объявление Фердинанда болгарским царем, Россия эту пилюлю проглотила, никакой войны не было, и только наша дипломатия и наше правительство были посрамлены в глазах всей Европы. Это посрамление осталось и до настоящего времени; оно, в конце концов, было причиною того, что Извольский не мог оставаться министром иностранных дел, так как он показал полнейшую свою легкомысленность.

20 декабря 1908 г. умер о. Иоанн Кронштадтский. Я познакомился с Иоанном Кронштадтским в первые годы, когда я сделался министром финансов. Он пожелал меня видеть, был у меня в министерстве финансов и в моей квартире, когда я переехал в казенную квартиру, служил молебен.

На мою жену Иоанн Кронштадтский произвел очень сильное впечатление.

Служил Иоанн Кронштадтский и говорил отрывисто. По-видимому, он был человек совсем не образованный.

Мне, как и всем вообще россиянам, было известно, что он оказывает большое влияние своею проповедью и своим своеобразным почтенным образом жизни на простой русский народ. Но на меня он никогда впечатления не производил.

Мои чувства в отношении Иоанна Кронштадтского подкупило то обстоятельство, что его очень чтил император Александр III. Когда Александр III умирал в Ливадии, то туда был вызван о.Иоанн.

Когда наступила Японская война и началось брожение, по-видимому, о.Иоанн Кронштадтский потерял компас и вместо того, чтобы явиться нейтральным, независимым проповедником, отцом православных христиан, он сделался партийным человеком; подпал под влияние “Союза русского народа” и Дубровина: начал делать различные черносотенные выпады и, по моему убеждению,проявил много действий, недостойных не только отца церкви, имеющего претензию на руководительство душами православных христиан, но даже недостойных хорошего умного человека.

Все это произошло от того, что священник о.Иоанн Кронштадтский был человек ограниченного ума, недурной человек, но несколько свихнувшийся приближением к высшим, а в особенности, царским сферам. Это обстоятельство, как я видел в своей жизни, ужасно развращает всех не твердых и не убежденных в своих принципах людей. Этому же подвергся и о.Иоанн Кронштадтский.

В конце концов я все-таки признаю, что о.Иоанн был человеком, сделавшим в своей жизни гораздо более пользы, нежели вреда, в особенности, он сделал очень много пользы простому народу. Вообще, между нашими священниками о.Иоанн Кронштадтский, пожалуй, выдавался своим характерным своеобразием. Но нужно было жить в совершенно смутное, не только в политическом, но и духовном смысле, время, чтобы относиться к о.Иоанну (особенно перед смертью его), к этому, в конце концов только хорошему человеку — как к святому.

Я со своей стороны нахожу, что это один из актов кощунств над русской православной церковью. Начать с того, что о.Иоанн Кронштадтский был просто священник, он не был ни схимником, ни монахом: не отказался в своей жизни ни от чего, что составляет благо мирян и белого духовенства, не отказался ни от семейной жизни, ни от чего прочего,— все это не может составлять атрибутов человека, который при жизни объявляется святым.

После смерти о.Иоанна Кронштадтского, как его похороны, так и устройство особого собора, в котором он похоронен, опять-таки все это вещи, имеющие гораздо более демонстративно-политический характер, нежели явление, истекающее из духа православия, явление, которое носило характер неведомого для человечества на этой планете ореола святости.

8 января последовало увольнение морского министра Дикова, и вместо него неожиданно был назначен контрадмирал свиты его величества Воеводский.

С Воеводским его величество и ее величество познакомились во время плавания в шхерах, и он им очень понравился. Сам по себе он представляет скорее кавалергардского офицера, нежели моряка. Человек он почтенный, в смысле деловом и в смысле таланта ничего собой не представляющий; человек с хорошими манерами и весьма порядочный Одним словом, он обладает всеми такими хорошими качествами, которые, тем не менее, нисколько не делают человека государственным деятелем и морским министром.

В то время, когда наш флот был уничтожен и подлежал восстановлению, для всякого, кто столкнулся с Воеводским хотя раз в жизни и говорил с ним полчаса, было ясно что это назначение не серьезное.

Почти одновременно произошло увольнение Ивана Павловича Шипова с поста министра торговли и назначение вместо него министром торговли Тимирязева. О Шипове я имел случай несколько раз говорить после того, как он был со мною в Портсмуте, а затем министром финансов в мое министерство, сделавшись, после моего ухода с поста председателя Совета министров, членом Государственного банка. Министр финансов Коковцов командировал его на Дальний Восток, в Китай и Японию, для того, чтобы поближе ознакомиться с положением, в каком очутился Дальний Восток, и специально с вопросами, связанными с Русско-китайским банком.

Когда он вернулся с Дальнего Востока, то ему было предложено занять пост посла в Японии, так как бывший там послом Бахметьев оказался не соответствующим, по крайней мере, с точки зрения министра иностранных дел Извольского. Очевидно, что предложение Шилову принять пост посла в Токио, с одной стороны, основывалось на том, что он был со мною в Портсмуте и в некоторой степени участвовал в заключении Портсмутского договора, а с другой стороны, он только что приехал с Дальнего Востока, совершив большую поездку в этих странах. Сам по себе Шипов человек, как я уже говорил, толковый, умный и почтенный.

Одновременно был свободен в это время пост министра торговли, за смертью Философова, поэтому ему также предлагали занять и этот пост. Таким образом, он получил два предложения. Он приходил ко мне советоваться. Я ему со своей стороны очень советовал принять пост посла в Токио, а не министра торговли, во-первых, потому что я считал, что Шипов к посту министра торговли не подготовлен, так как он делами торговли и промышленности никогда специально не занимался, а во-вторых, потому, что я считал вообще невозможным порядочным и самостоятельным людям служить при водворившемся режиме вообще, и в частности, при режиме Столыпина; между тем как пост посла более или менее самостоятелен и во всяком случае не имеет никакого прямого соотношения с внутренней политикой. Но Шипов, несмотря на мой совет, не объяснив мне причины, не послушался моего совета и принял пост министра торговли.

Как я потом узнал, это произошло потому, что он в это время влюбился в очень порядочную девушку, классную даму Смольного института, а поэтому не хотел покидать Россию; вскоре он и женился.

Как я предвидел, Шипов не мог оставаться министром торговли и промышленности и 8 января 1909 г. должен был покинуть этот пост. Когда он покинул этот пост, то через некоторое время он был у меня; во время министерства он у меня не бывал, и вообще все мои сотрудники, которые были мне очень близки, когда делались министрами, меня избегали, как я догадывался, потому, что они стеснялись, будучи министрами, стать в ту противоположность моих воззрений, с одной стороны, и воззрений, которые проводил на практике глава правительства, Столыпин, с другой.

Как я говорил, на место Шипова последовало назначение Тимирязева. Тимирязев был уволен с поста министра торговли, когда я был председателем министерства; уволен он был потому, что вообще в то время, полагая, что наступит в России режим демократической республики, он проводил самые крайние мысли и возился с самыми крайними публицистами, передавая им все то, что делалось в правительстве.

Ближайшим поводом его увольнения было то, что он по всеподданнейшему докладу, сделанному без моего ведома и ведома всех его коллег, выдал 30 тыс. руб. Матюшенскому для организации рабочих, организации по тому времени умеренной, не революционного характера

Но так как Тимирязев ожидал водворения в России чуть ли не демократической республики, то покинул пост министра торговли — министерства, далекого от подобных воззрений — без особой печали; под либеральным флагом он устроил себе выборы в члены Государственного совета от торговли и поступил в Русский банк для внешней торговли.

Во время первой и второй Дум он продолжал либеральничать и делать различные левые выпады в Государственном совете; затем, когда явилась третья Дума, то он благоразумно сообразил, что он ошибся: что никакой демократической республики не будет, а между тем его левизна в Государственном совете, конечно, левизна расчета, а не убеждений, видимо, крайне не нравилась другим членам Государственного совета от торговли и промышленности и его выборщикам. А между тем, так как выборные члены Государственного совета в каждые три года тянут жребий, и одна треть из них по жребию уходит и должна быть возобновляема новыми выборами, то предстояло в непродолжительном времени Тимирязеву тянуть жребий. Он отлично понял, что если только по жребию он должен будет уйти, то никогда вновь выбранным не будет. И поэтому он начал усиленно ухаживать за Столыпиным, являлся в Государственном совете его адвокатом по всем вопросам, до него касающимся, и в особенности ломал стрелы, защищая Амурскую железную дорогу.

Такое поведение Тимирязева очень Столыпину понравилось, и Столыпин, когда ушел Шипов, предложил ему пост министра торговли и промышленности, который он занял, пришедши к убеждению, что у нас останется монарх, и, во всяком случае, еще долгое время не будет республики.

Когда Шипов оставил пост и был заменен Тимирязевым, то Шипов был у меня, и я его спросил: скажите, пожалуйста, какая истинная причина вашего ухода; на это он мне ответил, что вообще не мог ужиться с режимом Столыпина; между прочим, указывал на то, что Столыпин человек довольно, в некотором отношении, мелкий, так, например, когда Шипов у него был первый раз, то он ему показывал целую коллекцию различных телеграмм, поздравлений, которые он получает и собирает систематически и составляет целую библиотеку, причем прибавил мне, это такого рода поздравления, телеграммы, выражения радости, которые, конечно, и вы получали, будучи министром финансов и председателем Совета министров, тысячами и которые вы рвали и бросали, а Столыпин все это не только собирает, но всякому новому человеку, который к нему приходит, показывает эти свои лавры с особым самодовольствием.

Когда я сказал Шипову: “Но, однако же, ведь не эти свойства характера Столыпина могли заставить вас подать в отставку с поста министра?” На это мне Шипов ответил: “Да, ближайшей причиной было то, что мне приказывали делать то, что я по совести считал сделать невозможным, а именно, раздачу казенных нефтяных земель некоторым лицам, которым земли эти были обещаны его величеством. Я на это пойти не мог и должен был подать в отставку”, причем он мне прибавил, усмехаясь: “Увидим, как из этого положения выйдет Тимирязев”.

“Я знаю Тимирязева,— ответил я,— очень просто выйдет, даст земли, кому прикажут, да еще сам поднесет его величеству предложение относительно раздачи земель тем лицам, которые ему, Тимирязеву, могут быть полезны”.

Так и вышло. Вскоре когда Тимирязев сделался министром, и, когда кидали жребий, кто должен уйти из членов Государственного совета от торговли, то этот жребий пал на Тимирязева.

*Но по закону он остался в звании члена Государственного совета до новых выборов.

Новые выборы должны были состояться в июне. Меня тогда Крестовников и Авдаков спрашивали, кого выбирать. Я им советовал не выбирать в члены Государственного совета из чиновников, а из промышленников и торговцов, но Тимирязев, став министром торговли и промышленности, конечно, уже мог влиять на выборщиков, а в том числе на Крестовникова и Авдакова. Они мне дали это понять; я им сказал:

— Смотрите, выберете Тимирязева, затем он уйдет из министров в отставку, чтобы ему служить в частных обществах, а уже затем, согласно закону, должность члена Государственного совета от торговли и промышленности ему будет обеспечена на 9 лет, так как уже в течение 9-ти лет он не подвергнется баллотировке (согласно закону).

Так и случилось *.

Так как он был министром торговли и промышленности и так как выборы зависят во многом от него, то он устроил сам выборы и был выбран в члены Государственного совета на новый срок, затем, будучи очень короткое время министром торговли и промышленности, он испросил многим лицам, от которых он зависел, как деятель в банке Русском для внешней торговли и других акционерных обществах, которые он номинально покинул, сделавшись министром торговли и промышленности, всевозможные награды. Таким образом все эти деятели получили через руки Тимирязева различные ордена, чины и почетные звания.

Устроив себе свое положение таким образом, он все-таки соболезновал, что покинул частную службу. Он в течение того времени, когда был министром торговли и промышленности, от этих частных обществ вознаграждения не получал, или если получал, то не в форме жалованья; поэтому он начал искать предлога, как бы ему снова уйти от поста министра торговли и промышленности, раз он снова выбран в члены Государственного совета, и одарил наградами лиц, от которых он зависел, находясь на частной службе.

К счастью, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло; у него умерла жена; он придрался к этому предлогу и заявил, что так на него действует это несчастье, что он больше заниматься не может, и просил его отпустить в отставку, одновременно упросив Столыпина, чтобы он был сделан первым чином двора, подобно тому, как был сделан Кауфман.

Столыпин на это согласился и, послав государю его отставку, послал письмо, прося сделать Тимирязева первым чином двора.

* Как раз в это время в Государственной думе рассматривался бюджет на 1910 год и в общем собрании Государственного совета рассматривалась смета горного департамента, причем был поднят вопрос о незаконной раздаче различных нефтяных земель. Тимирязев должен был давать объяснения и, давая эти объяснения, явился в крайне жалкой роли: ибо он признал, что эти земли были розданы незаконно, но все свалил на его величество и сказал в заключение громкую фразу, что “нельзя отнимать у его величества права, ему богом данные, утирать слезы несчастных, и что это одна из лучших сторон монархизма”. На что было не без ехидства замечено, что тут идет дело об утирании слез только егермейстерских и шталмейстерских.

Речь его была настолько бессовестна, что даже крайние правые, на которых он рассчитывал, не стали на его сторону, и вся Дума проводила его с кафедры с возмущением. Сказав эту речь и как бы сыграв роль защитника монарха, носящего в своей душе призрак умирающего (а формально по закону уже 17 октября 1905 г. умершего) принципа неограниченного самодержавия, он послал немедленно в Ялту прошение об отставке. Отставка получилась с просьбою Столыпина при увольнении с поста министра дать Тимирязеву первый чин двора — обер-гофмейстера. Так и было сделано, потому что это дело, дойдя до государя, представилось так: “Бедный Тимирязев уходит вследствие смерти жены, во время своего кратковременного министерства он исполнял все желания государя, все приближенные государя были им очень довольны, он оказался очень любезным человеком, перед уходом он сказал прекрасную речь в защиту прав монарха, как же его не сделать первым чином двора”. Когда последовал приказ, то Тимирязев сейчас же себе заказал дорогостоящий мундир первого чина двора и одновременно начал справляться, может ли первый чин двора занять официальное место в коммерческом банке. Ему показали закон, гласящий, что не может, что, конечно, государь может все разрешить. Тогда он начал говорить, что он не просил его сделать первым чином двора, что это было сделано без его ведома, что он должен занять место председателя совета Русского банка для внешней торговли (еще бы — с таким громадным содержанием!), а потому он поедет в Ялту просить государя ему это разрешить. Конечно, он рассчитывал на то, что раз его сделали обер-гофмейстером, то не отнимут же у него этот придворный чин, если он объяснит, что он должен служить в частных обществах, так как он иначе существовать не может, и, кроме того, он не просил этой награды.

Расчет был очень тонкий, но может быть оттого, что был тонкий, он и прорвался. Государь его принял на несколько минут и как только он заикнулся, что не может существовать без службы в частном обществе, то ему было дано понять, чтобы он уходил из первых чинов двора, и через несколько недель последовал указ об увольнении в отставку первого чина двора Тимирязева с производством в действительные тайные советники. Случай небывалый. Прошло же это, как мне рассказывал В.Н. Коковцов, следующим образом. Столыпин сказал Коковцову, что он просил государя, так как Тимирязев умолял его сделать это для его дочери, оставшейся без матери. С другой стороны, просьба Столыпина могла быть недостаточна для такой награды. Нужно было подготовить почву у министра двора, чтобы он если не оказал бы содействия, то по крайней мере не препятствовал бы. По объяснению Коковцова, как Тимирязев это достиг, видно из телеграммы, у него находящейся в копии, на имя генерала Мосолова, директора канцелярии почтеннейшего министра двора барона Фредерикса. Телеграмма эта гласит: “Счастлив сообщить вам, что мой доклад о таком-то удостоился утверждения государя”, а доклад касался отдачи без торгов одному, кажется, армянину не согласно с законом нефтяных земель, за которого хлопотал Мосолов.

Когда Тимирязев, оставив пост министра и будучи возведен в первый чин двора, приехал сейчас же после того в Ялту, чтобы благодарить и затем просить дозволить ему служить в частном банке, то ранее он, конечно, явился к министру двора, чтобы объяснить ему причину приезда и передать, что назначение его обер-гофмейстером, совершенно для него неожиданное, поставило его в крайнее затруднение, так как он должен принять место в частном обществе. Но как раз приблизительно в это время в Ялте появился Коковцов, который, представляя собою сосуд зависти, объяснил наивнейшему барону всю махинацию Тимирязева.

В результате его хитрый шаг не удался, и теперь он, обеспечив себя выборами на 6 лет членом Государственного совета от торговли и промышленности и, состоя действительным тайным советником в отставке, занимается делами банка и другими коммерческими аферами*.

Говоря о поездке Шипова на Дальний Восток, я, чтобы не пропустить дальнейших моих рассказов, не остановился на событиях, связанных с Дальним Востоком, и хочу их рассказать в настоящее время.

Когда я был в Портсмуте, то мне совершенно было ясно, что можно было достигнуть лучших мирных условий, если бы мирный договор касался не только раздела влияний и принадлежности Японии и России, но, и совершив этот раздел, мирный договор пошел бы далее и закрепил разделы между обеими странами в том отношении, что каждая страна обязалась бы защищать права другой страны на то, что по разделу ей досталось, т.е. мирный договор продолжить в смысле договора союзного. Я об этом и вел весьма осторожный разговор с первым уполномоченным Японии — Комурой. Комура тоже дал мне ответ довольно уклончивый, но из этого ответа я понял, что я в состоянии буду достигнуть того, чтобы мирный договор содержал в себе положение, если не союзное вообще, то во всяком случае, дружеское и союзное в частности. Поэтому я телеграфировал министру иностранных дел, графу Ламздорфу, что я считаю, что следует переговорам дать такое направление, и просил указаний из Петербурга.

Через несколько дней я получил на мое предложение ответ уклончивый и скорее отрицательный. Поэтому я более разговора по этому предмету с Комурой не поднимал. Таким образом, заключив мирный договор с Японией, мы разъехались не как друзья, которые бы обязались поддерживать то, что каждой стране доставалось, а как лица, договорившиеся, чтобы прекратить войну, но будет ли это прекращение на долгое время или это является более или менее продолжительным антрактом военных действий — вопрос этот остался на весу.

Когда я вернулся в Россию, то мне сделалось ясным, что тот ответ, который я получил из Петербурга на мою мысль — заключить договор не только мирный, но и более нужный, последовал потому, что не только между военными, но и между гражданскими лицами все продолжала появляться мысль и обсуждение о необходимости реванша. Эту мысль о реванше за проигранную нами и проигранную позорно войну с Японией проповедовала не только некоторая, довольно большая, кучка военных и гражданских чинов, но мысль эта проповедовалась ежедневно и в некоторых органах и газетах весьма распространенных; главою такого направления было “Новое время”.

Такое настроение, конечно, имело влияние на высшие сферы и даже на самый престол. Большинство лиц, которые трубили о реванше, конечно, трубили потому, что ни они, ни их родичи крови на войне не теряли, а что касается материальных дел, то даже от войны выиграли, играя на всяких спекуляциях. Но шумиха эта многими принималась совершенно всерьез.

Вопрос о реванше нашел весьма серьезного покровителя в комитете государственной обороны, находившемся под председательством великого князя Николая Николаевича. При такой протекции этой несуразной мысли, конечно, мысль эта принимала все большие и большие размеры, подобно хорошо вздуваемому мыльному пузырю.

В комитете обороны обсуждали целый ряд мер для осуществления реванша. Этою мыслью был, конечно, охвачен и председатель Совета министров Столыпин, поэтому он, совместно с военными лицами, проповедовавшими реванш, поднял вопрос о сооружении Амурской железной дороги, дабы иметь такой путь, который, по мнению авторов этой затеи, пробегая по русской территории, мог быть обеспечен от захвата неприятелем,т.е. японцами.

Вопрос об этой дороге был внесен в Государственную думу и в Государственной думе он встретил полное сочувствие в пресловутой комиссии обороны г. Гучкова. Как в комиссии, так и в Государственной думе для того, чтобы решить проведение этой железной дороги, лицами официальными предсказывалось, что война с Японией чуть ли не неизбежна, и даже указывалось, что она должна случиться не позже 1911 или 1912г., т.е. того года, который ныне протекает. Это показывает, в какой степени в то время было затмение под влиянием трубных звуков о реванше.

Государственная дума приняла постройку этой громадной дороги, которая потребует громаднейших средств от бедного русского народа и в результате представит собою дело, которое принесет России гораздо более вреда, нежели пользы, если оно в состоянии принести России какую бы то ни было пользу.

Под тем же трубным звуком реванша сооружение этой дороги было проведено в Государственном совете. Я энергично возражал против этой дороги, объяснял, что она в случае столкновения с Японией никакой пользы не принесет, ибо она может быть так же захвачена неприятелем, как и Восточно-Китайская дорога. Между тем она послужит для окитаяния не только Северной Маньчжурии, но и всего нашего Амурского края. Нам до поры до времени гораздо выгоднее оставить наш Амурский край в том положении, в каком он находится — полудиком, малонаселенном, нежели поднять искусственно-экономически чрезвычайное кровообращение в этом крае; кровообращение, основанное на чуждой нам крови китайцев, корейцев и иностранцев. А главное, что эта дорога потребует громаднейших средств, которые могли бы быть с гораздо большею пользою употреблены на оборону наших дальних приморских окраин и Забайкальской области Восточно-Китайской дороги.

Насколько это уже обрисовалось в настоящее время, едва ли мои предсказания не были основательны; по крайней мере теперь оттуда из-за Амурья идут те же сведения, какие я предсказывал.

Нужно отдать справедливость министру иностранных дел Извольскому, что он был едва ли не один во всем правительстве, который понял, что после того поражения, которое мы понесли на Дальнем Востоке и которое отразилось на полном нашем ослаблении в делах западных, нам необходимо найти прочный базис соглашения с Японией, дабы мы могли обернуться с востока на запад и постараться восстановить наш авторитет, который был так высоко поднят на западе отцом императора Николая II, блаженной памяти императором Александром III. Поэтому он сперва заключил с Японией договор о рыболовстве в водах Дальнего Востока, согласно тому, как это было определено в Портсмутском договоре, но дал Японии несколько более широкие права, нежели это истекало из смысла Портсмутского договора, а затем заключил с Японией договор, по которому обе стороны, Россия и Япония, обязались поддерживать на Дальнем Востоке, но, вместе с тем, он отдал Японии в полное ее обладание Корею, тогда как по Портсмутскому договору Япония имела право лишь на преобладающее влияние в Корее.

Несомненно, что если бы во время Портсмутского договора я получил разрешение мирный договор продолжить в договор дружеский, союзный, а в особенности, если бы я уступил Корею Японии — о чем в то время и подобной мысли не приходило в голову, и если бы она пришла в голову, считали бы ее дерзкой, изменнической, то не только не пришлось бы уступить Японии пол-Сахалина, но, вероятно, и значительная часть южной ветви дороги, может быть до самого Мукдена, осталась бы за Россией.

Тем не менее, я не могу не признать, что то, что сделал Извольский, он сделал хорошо, ибо этим он дал возможность России быть более или менее спокойной на Дальнем Востоке и заняться делами на западе, дабы не обратиться на западе в страну, голос которой имеет второстепенное значение, подобно, например, голосу, скажем, Испании. Хотя, с одной стороны, несомненно, что ныне на Дальнем Востоке первой скрипкой являемся уже не мы, а Япония, а потому несомненно и то, если мы не бросим авантюристический дух и снова будем затевать авантюры на Дальнем Востоке, то каждое приобретение нами какой-нибудь территории па Дальнем Востоке будет иметь последствием приобретение Японией территорий несоразмерно значительно большей важности. Поэтому нам бы следовало в отношении Дальнего Востока строго придерживаться и не пускаться в новые авантюры.

Между тем, насколько до меня доходят сведения, в последние месяцы мы, по-видимому, пускаемся в авантюры в Монголии, и отделение Монголии от Китая, пользуясь неурядицей в Китае, ныне произошло не без нашего тайного влияния и, пожалуй, науськивания.

В 1909 г. последовало увольнение министра путей сообщения Шауфуса, во-первых, потому, что он не сходился со Столыпиным, а во-вторых, потому, что он был болен. Вместо него был назначен Рухлов, тот самый Рухлов, о котором я говорил в предыдущих моих воспоминаниях, которого его величество пожелал видеть на посту министра торговли и промышленности в моем министерстве, но я ходатайствовал перед государем императором о том, чтобы это назначение не состоялось, так как Рухлов не имеет решительно никакого понятия о делах министерства торговли и промышленности, хотя и представляет собою толкового и умного чиновника, а главным образом потому, что Рухлов человек такого великого князя, как Александр Михайлович, вечно занимающегося интригами.

В феврале месяце последовало увольнение от должности обер-прокурора святейшего синода Извольского и назначение на его место Лукьянова. Как назначение Извольского обер-прокурором, так назначение затем, вместо него, Лукьянова обер-прокурором представляет собою явление весьма удивительное. Извольский был назначен обер-прокурором после вступления на пост председателя Совета Столыпина и ухода из обер-прокуроров князя Ширинского-Шахматова.

Столыпин желал назначить обер-прокурором князя Алексея Оболенского, своего близкого родственника, который был обер-прокурором в моем министерстве, но его величество на это не изъявил своего согласия, и тогда был назначен Извольский. Лукьянов же был назначен вместо Извольского потому, что он был рекомендован его величеству министром народного просвещения Шварцем, как человек твердый, а тогда, как и теперь, была особенная мода на так называемых твердых людей.

25 мая последовало назначение товарища министра иностранных дел Чарыкова послом в Турцию вместо весьма почтенного выдающегося дипломата, прекрасно знающего дела Ближнего Востока, Зиновьева. Как раз сегодня появилось в газетах, что Чарыков назначен присутствующим в сенат, иначе говоря уволен от должности константинопольского посла и уволен при особых обстоятельствах; так как обыкновенно послы назначаются членами Государственного совета, а не в сенат.

Когда последовало назначение Чарыкова послом, то для всех лиц, которые хотя немного знали Чарыкова, было ясно, что Чарыков сколько бы то ни было удовлетворительным послом на месте, требующем деятельности, быть не может.

Чарыков человек недурной, порядочный, весьма ограниченный, склонный к занятиям нумизматикой и другими подобными нервоуспокоительными учеными делами, но никоим образом не обладает тою светлостью ума и талантливостью, которые требуются от деятельного дипломата.

Было не ясно, почему именно потребовалось взятие из Константинополя такого выдающегося и компетентного человека, как бывший посол Зиновьев, и назначение такого — во всех отношениях ниже посредственности, как Чарыков. Тогда говорили, что это произошло от того, что Зиновьев очень стар хотя Зиновьев в настоящее время состоит членом Государственного совета и, несмотря на свои преклонные лета, очень бодр.

Затем уже после выяснилось, что нужно было освободить пост товарища министра иностранных дел для Сазонова, который был нашим дипломатическим агентом в Риме при папе, но главным его достоинством, по тому времени, было то, что женат он на сестре жены Столыпина.

После довольно постыдной истории с присоединением Боснии и Герцеговины к Австрии министр иностранных дел Извольский просил государя освободить его от поста министра иностранных дел, так как его положение стало невозможным. Мне тогда Извольский говорил, что государь на это согласиться соизволил, и он поедет послом в Испанию. Когда я его спросил: а кто же займет его пост? Он мне сказал что, вот, говорят об нескольких кандидатах, все о лицах совершенно, по моему мнению, несоответствующих, и в том числе о князе Енгалычеве, бывшем военном агенте в Берлине, который если известен в высшей дворцовой сфере, то только известен, как человек, обладающий высшей способностью интриги, свойственной семейству графов Игнатьевых; вероятно, потому, что мать его сестра Николая Павловича и Алексея Павловича Игнатьевых.

Я тогда же высказал Извольскому мое удивление о том, каким образом подобные лица могут быть назначены министром иностранных дел. Тогда он мне сказал, что — “что же делать, когда некого”. Я ему указал на несколько фамилий, между прочим на Гартвига, нынешнего посланника в Сербии. Он мне ответил, что государь никогда не назначит министром иностранных дел человека, не носящего русской фамилии.

Я, между прочим, ему указал на Сазонова, сказавши, что, будучи недавно в Риме, я познакомился с Сазоновым и что Сазонов, хотя человек малоопытный в делах политических, так как не сделал надлежащую карьеру, но если бы он был взят в товарищи, то, как человек умный, он может быть прошел бы школу такую, что мог бы подготовиться к занятию поста министра.

На это Извольский ответил, что это невозможно, что Сазонов был только секретарем посольства и советником посольства очень недолго в Лондоне, затем секретарем дипломатического агентства при Папе Римском и теперь дипломатическим агентом и что все остальные вопросы, особенно восточные и центральные, он не знает и о них понятия не имеет.

Через несколько месяцев после этого Извольский почел для себя выгодным дабы укрепить свое отношение к Столыпину, назначить Сазонова своим товарищем, а прошло еще несколько месяцев,— Извольский должен был покинуть пост министра иностранных дел, и Столыпин вывел Сазонова в министры иностранных дел.

Я почитаю Сазонова человеком порядочным, очень неглупым, болезненным, со средними способностями, не талантливым и сравнительно малоопытным.

В конце мая приехало в Петербург турецкое посольство с извещением государю императору о восшествии на престол Оттоманской империи султана Магомета Второго.

В конце 1908 г. произошла в Турции революция. Султан Абдул Гамид был свергнут с трона. В Турции была объявлена либеральная конституция, и на престол вступил родственник султана Магомет Второй, который в сущности говоря, является не чем иным, как пешкою. Переворот этот совершила так называемая младотурецкая партия, а в сущности говоря, войско.

Таким образом, турецкий переворот и перемена режима есть дело исключительно рук военных, и до сих пор новый режим в Турции держится силою военных. Я лично не особенно верю в долговечие этого режима. Мне представляется, что турецкая конституция в том виде, в каком она введена и действует, крайне непрочная, и что скорее Турция от этого переворота потеряла, нежели выиграла. Впрочем, другие лица, в том числе константинопольский французский посол Бомпар, с которым я говорил об этом подробно, вполне не разделяют мое мнение, хотя и не ручаются за то, что существующий турецкий режим не подвергнется снова какому-либо перевороту.

Замечательно, что господин Гучков, путешествуя по разным местам, а в том числе и по Турции, и затем, приехавши в Россию, восхищенно говорило о турецкой конституции и сравнивал младотурецкую партию с партией октябристов. Я думаю, что это сравнение не особенно лестно для младотурецкой партии, и, с другой стороны, так как эта младотурецкая партия представляет собою, в сущности говоря, изменников в отношении султана Абдул Гамида, то мне кажется, что и в этом отношении сравнение Гучкова не вполне удачно, так как он если и имеет какие-нибудь изменнические замыслы, то во всяком случае их бережет при себе.

Я не имею никакого твердого основания утверждать, что Гучков имеет какие-нибудь замыслы такого рода, хотя это лето во Франции мне пришлось говорить с некоторыми живущими там русскими и один из них мне говорил, будто бы еще недавно ему Гучков сделал следующую конфиднцию; он говорил: в 1905 г. революция не удалась потому, что войско было за государя, теперь нужно избежать ошибку, сделанную вожаками революции 1905 г., в случае наступления новой революции необходимо, чтобы войско было на нашей стороне, потому я исключительно занимаюсь военными вопросами и военными делами, желая, чтобы в случае нужды войско поддерживало более нас, нежели царствующий дом. Передаю эти слова без всякого утверждения в их достоверности.

30 мая его величество с семейством уехал в финляндские шхеры и имел свидание с германским императорм, а оттуда отдал визит королю шведскому и 22 июня вернулся в Петергоф.

Затем отбыл в Полтаву на торжества по случаю 200 лет Полтавской битвы. Эта поездка стоила очень много денег в смысле охраны государя, причем там явился особым действующим лицом по охране Курлов, который тогда еще более усилил к себе расположение государя. Как говорят, Курлов для охранывзял в свое распоряжение 250 тыс. руб. и не представил по поводу этих расходов никакого отчета.

По поводу празднования Полтавской битвы государь оказал несколько милостей, причем Кочубея, потомка знаменитого Кочубея, теперешнего начальника уделов, сделал генерал-адъютантом.

По поводу празднеств этой битвы и семейство Столыпина хотело как-нибудь выдвинуться, и поэтому был везде пущен слух, будто бы во время Полтавской битвы, между прочим, отличился какой-то военный Нейдгардт. В публике по этому предмету немало смеялись, так как не понимали, какой Нейдгардт, который будто бы прежде был финляндцем; ибо гораздо более вероятно и даже достоверно, что предки Нейдгардтов были скорее евреями, может быть финляндскими, нежели военными.

29 июня вернулся его величество в Петергоф, и 2 июля прибыл в Петергоф с визитом король и королева датские, т.е. брат вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Опять был торжественный обед. Я опять имел счастье быть приглашенным на этот обед и опять сидел, как это было при обеде шведскому королю, у большего стола, недалеко от государя и от короля и королевы датских.

11 июля его величество отправился сделать визит на яхте “Штандарт” в Шербург президенту Французской республики.

Оттуда его величество поехал в Англию и отдал визит королю Эдуарду VII. При возвращении из Англии в Россию — в Петербург, близ Рендсбурга его величество виделся с германским императором и вернулся в Петергоф 28 июля.

В августе же месяце было утверждено положение об особом приеме евреев в средние учебные заведения. Это было новое ограничение евреев и сделано вопреки закону, помимо Государственной думы и Государственного совета.

25 августа государь уехал в Крым. Из Крыма его величество ездил в Италию отдать столь запоздалый визит итальянскому королю Виктору Эммануилу. Визит этот происходил в Раконидже. Все это было сделано довольно неожиданно и без торжественности в видах большей охраны государя императора.

Государь император из Италии вернулся в Ливадию, причем оба раза совершил поездку, минуя прямой путь через Австрию, выражая этим как бы протест против присоединения Боснии и Герцеговины к Австро-Венгрии.

16 октября его величество вернулся в Крым. 5 декабря умер великий князь Михаил Николаевич. Государь император вернулся в Царское Село на погребение великого князя Михаила Николаевича, которое совершилось 23 декабря.

Летом и осенью 1909 г. я по обыкновению пробыл за границей. Моя жена совсем поправилась. Я ездил в Виши, а потом оттуда поехал в Биарриц, где я жил несколько месяцев с внуком и дочерью и ее мужем, а к концу ноября вернулся в Петербург.

В феврале 1910 г. приезжала в Петербург депутация от французского парламента. Прием этой депутации частью общества был радушный, но правительственные сферы, а равно Государственный совет не знали, на какой ноге себя держать: с одной стороны, они имели перед собой представителей парламента Французской республики, а с другой стороны, эта Французская республика находится в союзном отношении с Россией, поэтому при приеме французов официальными сферами мы были только вежливы, и не более того.

В феврале приезжал сюда царь болгарский Фердинанд и царица болгарская Элеонора. Я не был приглашен на официальный обед, который давал государь царю и царице болгарским, вероятно вследствие моего несоответствующего с точки зрения высших сфер поведения на обеде, данном датскому королю; но царь болгарский с царицей были на балу у графини Шуваловой, рожденной Барятинской, и я был на этом балу, и хотя я держался в отдалении, но болгарский царь, как только меня заметил, сейчас же направился ко мне и сказал мне следующие слова: “А ведь все произошло так, как вы предвидели и мне говорили”. Как следует понимать эту фразу, я не знаю. Я помню, что с болгарским царем, тогда князем Фердинандом, я имел два довольно продолжительных собеседования,— одно на Елагином острове, когда князь Фердинанд приезжал ко мне с визитом, а другой раз у болгарского посланника, когда я был приглашен туда обедать. Обед давался в честь князя болгарского, хотя число приглашенных было очень ограничено.

Я в Болгарии не бывал и не особенно в курсе дела, но насколько я понимаю царя болгарского — он культурный и в высокой степени ловкий и характерный человек. Благодаря его способностям, личным качествам, он сделался царем, и мне кажется, что он в настоящее время находится в гораздо более близких отношениях с Австрией, нежели с Россией, хотя и старается сохранить отношения с Россией.

9 марта приезжал в Царское Село король Петр сербский. Я его совсем не видел, так как не был приглашен на обед, который давал ему император.

В апреле месяце, а именно 23-го, произошло выдающееся мировое событие, а именно кончина короля Эдуарда VII. Несомненно, что король Эдуард был выдающийся монарх, что я приписываю, с одной стороны, его личным природным качествам, а с другой стороны, это был монарх, который знал жизнь, ибо он вращался во всех складках этой жизни впредь до вступления на престол уже в очень пожилых летах.

Благодаря ему Англия вошла почти в союзные отношения с Францией и благодаря ему установлено тройственное соглашение Англии, России и Франции. Эдуард был на мировом поприще сильный соперник императору Вильгельму, ибо он показал, что может если не вертеть императором Вильгельмом, то во всяком случае часто загораживал ему поле мировой дипломатической деятельности. Несомненно, что для Вильгельма смерть Эдуарда была большим политическим счастьем.

2 июня их величества отправились в шхеры, а оттуда в Ригу на торжества по случаю 200-летнего присоединения Прибалтийского края к России, и государь вернулся затем в Петербург только 19 июня.

Ранее торжеств в Риге, связанных с открытием памятника императору Петру I, Столыпиным и его окружающими был пущен слух, что, мол, на этих торжествах Столыпин будет возведен в графы. Это довольно обыденный прием, своего рода провокаторский — бросить какую-нибудь мысль в оборот в надежде, что, может быть, кто-либо и поймается на эту удочку, но в данном случае заряд был холостой.

7 августа его величество принимал английского чрезвычайного посла, приезжавшего сообщать о восшествии на престол Георга V. Георг V — двоюродный брат, по матери, государя императора, и между ними есть чрезвычайное сходство, хотя мне представляется, что император Николай несколько красивее короля Георга. Затем,по-видимому, император Николай обладает большими способностями, чем король.

Так как ее величество продолжала болеть болезнью, которою она болела уже много лет, характера нервно-психического, отражающегося на сердце, то их величества отправились в замок, принадлежащий дармштадтскому дому, находящийся близ Наугейма.

Я с июля месяца до дня приезда его величества был во Франкфурте, час езды от Наугейма. Приезд их величеств в Наугейм был заранее известен, но если бы и не был заранее известен, то он сделался бы известен, потому что вдруг многим русским, пресмыкающимся перед высшими сферами, оказались необходимы воды или наугеймские, или близ Наугейма лежащие, между прочим, Гомбурга.

Поэтому в Гомбурге явились многие русские высокопоставленные особы, затем, за несколько дней ранее приезда их величеств, в Наугейме, во всех окрестностях и во Франкфурте появились сотни наших агентов тайной охранной полиции.

Эти русские агенты русской секретной полиции носят на себе особый отпечаток: в костюме, манерах, так что с мало-мальски опытным взглядом всегда можно их узнать безошибочно, и я заметил многих из них потому, что они с особым любопытственным удивлением встречались со мной и чуть ли не стремились сделать мне поклон.

Независимо от русской полиции приехали во Франкфурт и Наугейм многие полицейские из Берлина.

Перед приездом государя во Франкфурт, в доме, на очень видном месте была показываема картина, недурно нарисованная,— погром евреев в Киеве после 17 октября 1905 г., нарисованная каким-то польским художником, причем вдали виднелась фигура императора Николая II.

Несомненно, что эта картина имела характер провокационный, она изображала события, которые в действительности имели место, может быть в несколько преувеличенном виде.

Франкфуртская полиция не знала, как поступить с этой картиной, уговаривала всячески антрепренера этой выставки снять картину и закрыть выставку. Антрепренер не поддавался; в конце концов, кажется, вмешалось городское управление, которое рассуждало совершенно правильно, что пребывание государя около Франкфурта даст большие заработки городу, а поэтому не в интересах города заниматься политикой в данном случае, а тем более способами не вполне приличными, так как можно иметь те или другие мнения относительно русского правительства вообще и в частности русского императора, тем не менее никоим образом нельзя забывать, что русский император является гостем Германии. Простая вежливость требует к нему подобающего и приличного отношения.

Я покинул Франкфурт и поехал в Виши в день приезда их величеств в Фридберг, между прочим, потому, чтобы не встречаться со многими из лиц свиты государя. Ее величество не ездила из замка Фридберга в Наугейм принимать ванны, а большею частью ванны эти брала в самом замке. Вообще лечение ее шло, как мне говорили франкфуртские профессора и знаменитости, недостаточно рационально, и именно по этой причине Наугейм не принес ее величеству надлежащей пользы. Между прочим, оказалось, что в Наугейме наилучшие профессора — еврейского происхождения, и герцог дармштадтский рекомендовал своей сестре-императрице одного доктора, который оказался еврейского происхождения. При той атмосфере жидоедства, в которой мы находимся, конечно, было сочтено неудобным лечиться под руководством хотя и очень известного доктора, но из евреев; поэтому императрица была в руках их петербургского, состоящего при них доктора Боткина и местного доктора не еврея — лиц, не имеющих никакого авторитета, а к тому же боткин не имел никакой практики в наугеймских водах.

Во время пребывания государя в Фридберге во Франкфурте жил министр иностранных дел Извольский. В это время вопрос об уходе Извольского уже был решен. Извольский хотел занять место посла в Лондоне; поэтому был вызываем посол из Лондона граф Бенкендорф, с тем чтобы уговорить его занять пост посла в Париже, но Бенкендорф на это не согласился и остался в Лондоне, а Извольский был назначен на пост посла в Париже, а вместо него управляющим министерством сделался товарищ его Сазонов.

Это случилось как раз перед поездкой государя в Потсдам. Сперва государь и его свита пожелали устроить свидание с германским императором где-нибудь около Наугейма. Германский император счел не без основания для себя несоответственным, раз государь наш находится в Германии, ехать к нему с визитом, и пожелал, чтобы наш государь приехал к нему с визитом в его постоянное местопребывание, т. е. в Потсдам.

Государь этому желанию, весьма правильному, подчинился и поехал в Потсдам, и там были предрешены и в принципе установлены все пункты соглашения нашего с Германией относительно открытия Персии полному экономическому влиянию Германии, о чем я говорил ранее. Это соглашение с Германией относительно Персии, которое было естественным следствием нашего соглашения с Англией относительно Персии, уничтожило даже те выгоды сравнительно с теми выгодами, которые мы предоставили Англии, которые на нашу долю вытекали из русско-английского соглашения.

Были ли в Потсдаме еще другие соглашения или нет, это неизвестно. Я думаю, что нет. Но несомненно, что были весьма дружеские разговоры, и разговоры эти были не только между управляющим русским министерством иностранных дел и германским канцлером и германским министром иностранных дел, но также и между двумя императорами.

Вообще поездка государя в Потсдам значительно перевернула стрелку нашего политического благоволения от Англии к Германии. В настоящем, 1912 г. стрелка эта опять повернулась в сторону Англии, что было явно демонстрировано недавно, несколько недель тому назад, визитом к нам английских общественных и государственных деятелей. Англичане были встречены у нас, как наверху, так и в обществе и в правительственных сферах с особой дружбой, как будто бы приехали исконные наши друзья, причем совсем было забыто, что англичане в последнее столетие всюду проявляли к нам свое недружелюбие и нанесли нам массу вреда в международных отношениях и в военных столкновениях.

Я думаю, что такой оборот стрелки в сторону Англии не пройдет для нас даром, и германский император выдерет нас за это немножко за уши. Если он еще это не сделал, то только потому, что в настоящее время в Германии происходит парламентский кризис, так как новые выборы в рейхстаг дали крайне левую палату, совсем не соответствующую ни воззрениям Вильгельма, ни традициям германского правительства.

Когда после визита, сделанного русским императором в Потсдам, государь император воротился опять в Дармштадт, откуда вернулся в Россию только 3 ноября, было замечено то обстоятельство, что во время официального обеда, данного германским императором русскому при пребывании нашего императора в Потсдаме, было решено не говорить никаких произносимых в таких случаях речей: поэтому ни германский император, ни русский не сказали ни слова.

Это объяснили тем, что сказать истинную причину приезда государя в Потсдам, а равно и выяснить те результаты, которые последовали вследствие этого приезда, было неудобно, а сказать, что этот приезд не имел политического характера, а только характер чисто семейный, значило бы сказать неправду и сказать то, чему Европа не поверит.

После сделанного русским императором официального визита из Дармштадта в Потсдам германский император посетил русского, поехавши для сего в Дармштадт. Это посещение носило частный, фамильный характер.

После совершенных визитов Сазонов был сделан из управляющего министром иностранных дел, что означало, что германский император остался Сазоновым доволен. Не знаю, насколько Сазонов оправдает надежды и доверие германского императора.

В конце декабря 1910 г. умер эмир бухарский, и эмиром был сделан его прямой наследник, который, между прочим, воспитывался в России и служил некоторое время в русских войсках.

В конце 1910 г. произошло и следующее весьма важное событие — умер наш великий писатель граф Толстой. Событие это дало повод к различным инцидентам. Все газеты, конечно, не могли не быть переполнены статьями по поводу этого события. Правительство не знало, как отнестись к этому событию.

Его величество сделал резолюцию на донесении о смерти Толстого, что Толстой был великий художник, а затем, что бог ему судья.

Я со своей стороны все-таки думаю, что Толстого, кроме бога, будут постоянно судить русское общество и русский народ, что Толстой, кроме того, что был великим писателем-художником, был и великим человеком, что многие из его политических взглядов, может быть, неверны, и я лично нахожу, что некоторые из них представляют заблуждение, но что тем не менее Толстой не только в области художества, но и в области мышления оказал и будет оказывать на Россию и не только на Россию, но и на умы всей Европы громадное влияние.

Влияние его происходит от того, что он в своих мыслях и суждениях умел отрешиться от многих мнений, которые внушены исключительно эгоистической природой человека. Наконец, величайшая заслуга графа Толстого — это то, что он искренне верил в бога и своим громадным талантом умел внедрить эту веру в сердца многих тысяч людей и таким образом боролся с атеизмом и русским нигилизмом, которые имели такое большое влияние на умы молодого русского поколения семидесятых годов прошлого столетия. Что касается правительства, то и тут оно хорошо не знало, на какой ноге танцевать: с одной стороны, совсем игнорировать такое великое событие, как смерть Толстого, было невозможно; безусловно охулить этого великого человека было невозможно; с другой стороны, допустить выражение особой печали и печальных манифестаций по поводу смерти Толстого было неудобно, а потому и в этом случае, выражая как бы соболезнование по поводу смерти, вместе с тем принимали исподтишка полицейские меры для того, чтобы все соболезнования выражались в обществе в возможно скромных размерах.

Замечательно то, что ни один, не только из русских, но также и из иностранных писателей, не имел и ныне не имеет такого мирового значения, как Толстой. Никто из писателей за границей не был столь популярен, как Толстой. Этот один факт сам по себе указывает на значение таланта этого человека.

В конце 1910 г. произошло неожиданное назначение управляющим министерством народного просвещения Кассо. Кассо был назначен вместо Шварца; оказалось, что и Шварц являлся недостаточно зараженным идеями “Союза русского народа”, а потому не соглашался со Столыпиным.

Столыпин при всем своем либеральничании требовал от министра таких мер и такого игнорирования законов, на которые Шварц не пошел. Вследствие этого он и оставил пост министра народного просвещения.

Назначение Кассо для всех было загадкой, ибо о том, кто такой Кассо, никому не было известно, ибо этот господин никогда ни в чем себя не проявил. По происхождению он греко-молдаванин; по воспитанию — воспитанник французских и немецких средних и высших учебных заведений; по родству он знаменит тем, что приходится, кажется, племянником Ренану по его жене, если не племянником, то каким-то родственником.

На все вопросы: откуда взялся сей министр — первые недели никто ничего не мог ответить. Затем выяснилось, что Кассо очень близкий человек родственницы Столыпина, живущей в Москве, и что там Столыпин с ним познакомился, и его тетка ему его очень рекомендовала. Как она ему его рекомендовала, конечно, это остается тайной, по можно думать, что она, не имея компетентности судить о научных заслугах Кассо, внушила своему племяннику, что Кассо милый человек, отличный собеседник и человек, который, будучи министром народного просвещения, никогда ничем не будет стесняться, а уже тем паче русскими законами.

Такая аттестация, конечно, не могла не прельстить Столыпина и побудить назначить его на пост начальника просвещения русской империи. Говорили, что Кассо не был известен также и его величеству, но когда его величество познакомился с Кассо, то, вероятно, последний государю понравился, так как уже 26 февраля 1911 г. он из управляющего министерством был сделан министром.

Когда это назначение Кассо управляющим было сделано, я был в Биаррице, а теперешний глава правительства, а тогда бывший министром финансов, Коковцов, был в Париже. Я написал, между прочим, Коковцову о том, что это у нас творится, откуда идут эти все престранные назначения на различные высокие посты и в том числе назначение Кассо? На это Коковцов мне ответил, что он по этому предмету не знает ничего и ничего не может разъяснить, так как он сам недоумевает, а затем в письме, которое у меня хранится, прибавляет, что ныне процветает полное неприкосновенное самодержавие, но только самодержавие наоборот, что означает, что самодержцем является не государь император, а его премьер-министр.

19 февраля 1911 г. последовало празднование 50-летия освобождения крестьян. Сначала правительство было хотело не принимать никакого участия в этом празднестве, но затем был дан свыше ордер, чтобы лучше это событие взять в свои руки, дабы не допустить, чтобы крайние партии по этому случаю сделали различные демонстрации. Так и было поступлено: все, что надлежало сделать, с точки зрения официальной,— было сделано. 2 марта праздновалось 200-летие правительствующего сената. По поводу этого события его величеству было угодно подчеркнуть хорошее поведение сената в последние годы в том смысле, что сенат более руководствовался целесообразностью и желаниями свыше, нежели законами. Поэтому государь император присутствовал при официальном торжестве в самом сенате, а затем и дал сенаторам в Зимнем дворце торжественный обед.

Замечательно то, что на эти торжества не был приглашен высокопочтеннейший человек, член Государственного совета, обер-камергер, министр юстиции императора Александра II граф Пален, выдающийся государственный деятель по своему благородству и по своей порядочности, человек, которому ее величество вдовствующая императрица-мать делает визиты и бывает у него. И даже по поводу этого события не вспомнили, что если такой человек до сих пор не сенатор, то только по забывчивости. Амежду тем по поводу этого торжества такому господину, как нынешний министр юстиции Щегловитов, дали звание статс-секретаря, сделали сенатором. Кроме того, сделали сенаторами и других лиц, которые во всяком случае и менее достойны и менее имеют права, нежели высокопочтенный граф Пален.

В 1910 г. член Государственного совета Пихно, о котором я имел случай говорить в моих воспоминаниях, набрал соответствующее количество подписей и представил в Государственный совет проект закона, который изменял порядок выборов в члены Государственного совета от юго-западных и северо-западных губерний.

Дело в том, что по закону каждое губернское земство выбирает в Государственный совет члена от своей губернии. Этот закон — постоянный, а так как есть несколько губерний, в которых земство еще не было введено,— да и до сих пор в некоторых губерниях оно не введено,— то для таких губерний был установлен временный закон, по которому члены Государственного совета от этих губерний выбираются не земствами, а съездами землевладельцев.

Так как в северо-западных и юго-западных губерниях масса землевладельцев поляков, то, естественно, члены Государственного совета от этих губерний почти все были поляки. Было только одно исключение, а именно: в Киевской губернии был выбран русский помещик граф Бобринский.

Пихно, взамен временного закона о выборах в неземских губерниях, представил новый закон, который был комбинирован таким образом, чтобы при выборах поляки оставались в меньшинстве, а чтобы были выбираемы русские дворяне.

Нужно заметить, что если в северо-западных и юго-западных губерниях имеют большое влияние польские помещики, то происходит это потому, что они, не имея сколько-нибудь широкого доступа к государственной службе, сидят в своих имениях и занимаются ими, вследствие чего и имеют на местах большое влияние.

Проект закона Пихно встретил возражения членов Государственного совета, а в том числе и от меня.

При рассмотрении дела в общем собрании явился Столыпин, который высказал в довольно мягкой форме, что, конечно, не вполне естественно, что от западных губерний все члены Государственного совета — поляки, но тем не менее он считает, что не следует принимать закона, предложенного Пихно, так как существующее положение в западных губерниях — временное, и что он с своей стороны обязуется в возможно скором времени представить закон о введении земского положения как в северо-западных, так и юго-западных губерниях.

Вследствие этого закон Пихно не был принят, хотя я уверен, что он не был бы принят и в том случае, если бы Столыпин и не сделал сказанного заявления.

Затем министерство внутренних дел начало разрабатывать закон о введении земства в северо-западных и юго-западных губерниях.

Последовали с мест со стороны черносотенцев и националистов, которые, конечно, составляют крайне незначительное меньшинство, но по нынешним временам имеют большой голос, ходатайства, чтобы закон о введении земства был так составлен, чтобы они приобрели преимущественную, если не исключительную власть над местными нуждами.

После долгих перипетий Столыпин, конечно, таким тенденциям уступил, так как он видел, что они находят сочувствие в высших сферах.

Поэтому до Государственного совета дошел такой закон, по которому посредством искусственных комбинаций от земских выборов были если не устранены, то в чрезвычайной степени ограничены крестьяне, из которых громадное большинство в этих губерниях составляют русские и православные.

Крестьяне были устранены потому, что ныне мы живем в такое время, когда действует провозглашенный Столыпиным принцип, что государство и государственная власть должны существовать для сильных, а не для слабых, а, как известно, в России почти всю массу населения составляют слабые, и только незначительное меньшинство составляют сильные, преимущественно дворянство.

Само собой разумеется, что если бы на земских выборах был дан соответствующий голос крестьянству, то русские помещики-дворяне, из которых большинство не живет на местах, а служит на государственной службе и которые купили там имения только для спекуляции, эти дворяне попали бы в земство только в самом незначительном количестве; земство же преимущественно составило бы русское крестьянство и только отчасти польское дворянство.

Проект Столыпина был составлен с таким расчетом, чтобы польских помещиков по возможности исключить; в особенности же проект этот пугался русского крестьянства, а потому и права русского крестьянства совершенно ограничил.

Проект этот встретил в Государственном совете решительный отпор.

Крайние правые находили, что вводить земство в этих губерниях совсем не следует, так как губернии эти ввиду разнородности населения, а также особого стратегического и политического их положения находятся совершенно в исключительных условиях.

Умеренные дворяне были против этого проекта, потому что находили невозможным делать различие между дворянами-поляками и дворянами-русскими, не без основания указывая, что такое различие, т. е. различные курии для выбора поляков-дворян и дворян-русских ведут не к объединению дворянства в этих губерниях, а к полному их разъединению, между тем как в настоящее время в громадном большинстве случаев между русскими дворянами и дворянами-поляками существует полная солидарность.

Прения были очень жарки, и я должен был высказать Столыпину многие вещи, крайне для него неприятные. В результате посредством голосования, несмотря на то, что Столыпин пришел давать голоса в пользу самого себя вместо со всеми своими министрами — членами Государственного совета, все-таки закон Столыпина был отвергнут.

Столыпин был этим чрезвычайно озадачен и не без основания считал, что главным виновником его провала был я вследствие моих речей и данных, мною представленных, хотя я в Государственном совете никогда не принадлежал ни к какой партии и в настоящее время также не принадлежу ни к какой партии, а поэтому говорю лично от себя и только то, что ялично думаю.

По этому законопроекту я участвовал не только в общем собрании Государственного совета, но и был выбран из членов Государственного совета в комиссию, рассматривавшую предварительно этот проект.

В этой комиссии я обнаружил и указ на то, что цифры, представленные министерством внутренних дел в доказательство правильности некоторых выводов, сделанных в представлении министерства внутренних дел, заведомо подложны.

По поводу такого моего указания представитель министерства внутренних дел в этой комиссии Гербель (недавно назначенный членом Государственного совета) сначала резко мне возражал, но затем не мог молчаливо не согласиться, что мои указания точны.

Вероятно, это еще более рассердило Столыпина, и с тех пор Столыпину во всех делах мерещился я. Когда Столыпину говорили о его врагах, то он говорил, что не придает значения всем своим врагам, единственно кого он боится—это графа Витте.

На это я через друзей Столыпина ему передал, что я никогда его врагом не был и не нахожусь в число его врагов, а нахожусь только в числе тех лиц, которые поняли громадную разницу, существующую между тем Столыпиным, который говорит благородные и либеральные речи, и тем Столыпиным, который действует как министр внутренних дел и глава правительства; что действия его отличаются такой произвольностью и бессовестностью, до которых никогда не доходили самые реакционные министры, как, например, Вячеслав Константинович Плеве; что происходит это именно потому, что те реакционные министры были люди умные, чего бы я не мог сказать о Столыпине.

После такого вотума Государственного совета Столыпин сейчас же подал государю императору прошение об отставке, заявив при этом, что он может остаться лишь при том условии, если его императорское величество утвердит его предположения по поводу вотума Государственного совета.

Государь эту отставку принял весьма хладнокровно, сказав, что подумает и даст ему ответ, и даже не интересовался узнать, какие это условия, при которых Столыпин согласился бы остаться председателем Совета министров.

Таким образом, после подачи Столыпиным в отставку все были уверены, что отставка эта будет принята, но тут, к сожалению, вмешались известные своими интригами великие князья Александр Михайлович и Николай Михайлович; они начали уговаривать Столыпина взять свою отставку обратно; начали пропагандировать в высшем обществе, что если Столыпин уйдет, то произойдет развал.

К великому сожалению, кажется, впутали в эту историю достойнейшую и благороднейшую императрицу Марию Федоровну, по крайней мере о том, что ее величество оказывала содействие тому, чтобы Столыпин не ушел,— слух об этом был распространен по всему Петербургу; вытекало же это, может быть, из совершенно случайных обстоятельств, а именно из того, что как-то раз в один из этих дней его величество был в Аничковом дворце у своей августейшей матери, а с другой стороны, и из того обстоятельства, что великий князь Александр Михайлович, как известно, женат на дочери Марии Федоровны, сестре императора Николая II.

Столыпин, видя такое настроение, конечно, решил не делать уступок и потребовал от его величества исполнения его кондиции, при которых он согласен остаться председателем Совета министров.

Кондиции эти заключались в следующем:

1-я. Распустить на несколько дней Государственную думу и Государственный совет, а в эти дни в силу статьи 87-й основных законов ввести закон о земствах в западных губерниях, который провалил Государственный совет.

Эта кондиция была самая бессовестная, ибо она в корне и безусловно нарушала основные законы государства, а следовательно и конституцию; независимо от этого она ставила его величество в самое неудобное положение как в отношении законодательных собраний, так и в отношении его верноподданных ультраправых.

2-я кондиция Столыпина была следующая:

Предложить членам Государственного совета — крайним правым Дурново и Треневу, которые, по мнению Столыпина, интриговали — вели против этого закона интригу,—заболеть и получить отпуск до 1 января следующего года.

Дело в том, что по закону присутствующие члены Государственного совета не могут быть сменены или уволены. Неправильное толкование закона дало повод правительству каждый год 1 января в опубликованных списках присутствующих членов Государственного совета не помещать тех членов, которые ему нежелательны. В этом заключается нарушение закона. Но во всяком случае после 1 января члены, помещенные в списках как присутствующие, никоим образом не могут быть исключены из присутствующих, а поэтому Столыпин потребовал, чтобы Дурново и Трепову были даны отпуски до 1 января, с тем чтобы они до 1 января не приходили в Государственный совет, после же 1 января Столыпин, конечно, имел намерение их в списки не включить.

Очевидно, такое требование идет вразрез не только с основными законами, но является простым издевательством как над законами, так и над личностями, ибо можно относиться с различных точек зрения к членам Государственного совета Дурново и Трепову — я не их поклонник, так как не могу сочувствовать их ультраправой программе,— но тем не менее оба эти лица как члены Государственного совета действовали и действуют в пределах законом предоставленных им прав, а поэтому так шельмовать членов Государственного совета: давать им отпуска, которых они не просят – не только составляет нарушение основных законов, но и издевательство над этими лицами.

Кризис, заключавшийся в том, примет ли государь кондиции Столыпина или не примет, продолжался чуть ли не более недели, причем в это время указанные великие князья и другие члены общества вели отчаянную пропаганду, уверяя, что только благодаря Столыпину прекратились революционно-анархические акты, т.е. покушения, и что, как только Столыпин уйдет, покушения эти возобновятся. Конечно, такая перспектива могла очень действовать на высшие сферы.

В конце концов Столыпин и его прихвостни торжествовали: Государственная дума и Государственный совет были распущены на эти три дня, и в это время был введен по статье 87-й закон о земствах в западных губерниях; а засим Дурново и Трепов получили предложение воспользоваться отпуском.

В конце концов Столыпин и его прихвостни торжествовали, но для мало-мальски дальновидного человека было ясно, что это торжество накануне его политической гибели.

Когда это случилось, вся Россия была этим возмущена, были возмущены как Государственная дума, так и Государственный совет.

Столыпин давал объяснения своих действий как в Государственном совете, так и в Государственной думе, причем в Государственном совете он давал объяснения весьма почтительные для Государственного совета и не особенно лестные для Государственной думы, а в Государственной думе давал объяснения весьма подобострастные в отношении Государственной думы и весьма нелестные для Государственного совета. Но на этот раз Столыпин не провел ни Государственный совет, ни государственную думу.

Как Государственный совет остался при мнении о неправильности его действий, так и государственная дума – которая в этом отношении имеет большой простор и самостоятельность – признала действия Столыпина безусловно неправильными и незаконными.

А агент Столыпина в Государственной думе, глава так называемой партии 17 октября, Гучков заявил, что он порицает действия Столыпина и благоразумно удалился из Петербурга, предприняв поездку на Дальний Восток, конечно, в расчете переждать, что из всего этого выйдет. Если Столыпин провалится, то это будет сделано без него, а если снова всплывет, то тогда он себя не скомпрометирует в глазах Столыпина и опять, посредством угодничства, найдет в нем поддержку и благоволение.

Член Государственного совета Трепов был очень близок к государю и пользовался особой милостью его величества, поэтому и имел право просить у его величества аудиенции для передачи различных своих государственных впечатлений и мнений. Этим правом он воспользовался и в настоящем случае. Дурново же молча подчинился приказанию воспользоваться отпуском.

Член Государственного совета Гончаров, весьма почтеннейший человек, принадлежащий к правой группе и ранее перед Дурново бывший лидером правой группы, так возмутился этим, что просил уволить его из членов Государственного совета.

В тот же день, когда все это случилось, вечером по телефону из редакций газет меня спрашивали: не получил ли и я приказа воспользоваться отпуском?

Таким образом, очевидно, ходили слухи, что я был в числе этих членов Государственного совета – Дурново и Трепова, но слухи эьт оказались неосновательными, потому что я ничего не получал.

Указанные же великие князья торжествовали и могли торжествовать, так как, конечно, все это дело в значительной степени было делом их рук. Так что не совсем без основания я слышал такой афоризм: что Столыпина убил не Багров, а эти великие князья, т.е., иначе говоря, если бы великие князья не вмешались в дело, до них совсем не касавшееся, и Столыпин вышел бы в отставку, то по всей вероятности он преспокойно, благополучным бы образом жил, сохранив за собой уважение, как такой государственный человек, который при известных обстоятельствах для сохранения собственного достоинства умеет выходить в отставку.

Какое горячее участие указанные великие князья принимали во всем этом деле, между прочим, видно из следующего.

Как раз после того, как государь принял кондиции Столыпина и вернул ему отставку, был вечер у князя Платона Оболенского. Я на этот вечер не поехал, а там была моя жена, и среди приглашенных был очень близкий мне человек — член Государственного совета Стахович, был там и великий князь Николай Михайлович. Конечно, на этом вечере очень много говорили о происшедшем. Великий князь распинался за Столыпина и выражал Стаховичу такое мнение: что если бы от него зависело, то он не только предложил Дурново и Трепову воспользоваться отпуском, по просто разогнал бы весь Государственный совет.

Через некоторое время после случившегося мне передавал тот же Стахович, что он, будучи в давнишних хороших отношениях с Гучковым, беседовал однажды с ним относительно всего этого происшествия, причем Гучков ему сказал, что Столыпин еще 1 января просил государя не помещать в список присутствующих членов Государственного совета Дурново и Трепова, но что его величество на это не согласился. Затем Столыпин прибавил Гучкову:

“Если бы я захотел, чтобы граф Витте не был помещен, то я уверен, что на это его величество согласился бы; но только я не решился этого сделать, так как я знаю, какою большою репутацией пользуется граф Витте за границей, и это произвело бы большой шум в Европе”.

Еще на днях на приеме у вновь прибывшего австровенгерского посла ко мне подошел один старец в ленте и спросил меня, не могу ли я его принять. Я сказал, что с большим удовольствием, и указал на следующий день и час. Старик этот ко мне явился и начал рассказывать взволнованным голосом следующее: он представился, что он член совета министра внутренних дел тайный советник Пшерадский, что он один из ближайших сотрудников Столыпина, что Столыпин назначил его членом совета, и вот что с ним случилось. "Рассказ его часто прерывался слезами.

Когда, говорил он, государь не принял последней отставки Столыпина по делу о введении земств в западных губерниях, то главный мотив, который увидел государь для отказа, был тот, что, мол, Столыпин прекратил революцию и что при нем не будет более производиться всяких анархических убийств. Столыпин это и хотел доказать, что при нем, действительно, более революционно-анархических убийств быть не может.

Как раз через некоторое время последовало убийство одного прокурора в поезде. Убийство это явно было совершено роволюционерами-анархистами, но все следствие было ведено так, что, мол, это было простое убийство на почве грабежа.

Наконец было поймано лицо, которое прямо указало, что оно убило и по решению революционного комитета. Это лицо поместили в Севастополе в тюрьму. Затем тюремщики устроили так, что дали возможность этому лицу бежать, но одновременно сделали таким образом, что, как только он убежал, часовые его сейчас же застрелили, и, таким образом, следы того, что это было преступление на почве революционно-анархической, скрыты.

Затем произошло следующее, лично его, старика, касающееся: на сестре его жены женат некий морской офицер Курош. Этот Курош в 1905 г., когда в Финляндии, в крепости Гельсингфорс, тамошние революционеры подняли революционный флаг, со своего судна стрелял в этих революционеров. Тогда же было постановлено предать его смерти, и послали ему этот смертный приговор, но почему-то по той или другой причине приговор этот не был приведен в исполнение.

Затем, так как теперь снова обострились отношения между Финляндией и русским правительством, то финляндские революционеры снова подняли вопрос о Куроше, но решили, что лучше убить не самого Куроша, а его сына— юношу 17-ти лет, находящегося в одном из петербургских учебных заведений, и в мотивировке своего решения постановили, что если убьют Куроша, так что же,— Курош мучиться не будет, а вот если они убьют его сына, то это тогда будет более мучительно для Куроша, потому что он сына любит и всю свою жизнь будет мучиться и, таким образом, получит должное возмездие за то, что он стрелял в революционеров.

Вот, продолжал этот почтенный старик, Курош поехал в плавание. Мы поехали на дачу, которую занимал Курош, где-то недалеко от Риги. Там были: мой племянник, его, Куроша, сын и жена Куроша. Жена уехала. Таким образом, на даче остался этот старик Пшерадский, его жена и сын Куроша. Вот старик мне рассказывает: раз вечером, когда этот молодой человек ложился спать, то он и его жена пришли в его комнату с ним проститься. Он, племянник старика, подошел к окну и хотел его запереть, а окно выходило в сад,— в это время у окна появился какой-то человек и в то время, когда он закрывал окно, сделал несколько выстрелов и убил его наповал.

Началось следствие и вот, говорят, после следствия, а следствие вел судебный следователь Александров — тот самый, который в последней стадии вел судебное следствие о покушении на мою жизнь и который никак не мог найти виновных,— так вот Александров повел все следствие так, что, мол, этот молодой человек сам застрелился.

Он сам, этот член совета министра внутренних дел, служил очень долго в судебном морском ведомстве и сам юрист. Когда он начал смотреть судебное следствие, он увидел, что все дело велось до такой степени безобразно, что даже в показаниях некоторых лиц судебный следователь вынимал средние подлинные листы и вставлял такие, какие были нужны для доказательства, что этот сын сам себя убил, а не убит революционерами, что отец этого Куроша, моряк, получил от государя-императора, когда сын был убит, очень сердечную телеграмму,с выражением соболезнования, что это убийство в высокой степени печально.

Старик говорил мне: “Ведь моего племянника убили на моих глазах, и, несмотря на это, следствие ведется так, чтобы доказать, что тут было простое самоубийство”. Когда я спросил этого старика: “Я не понимаю, почему это делается?” он ответил: “Очень просто, Столыпин, после того как остался председателем, т. е. после того как его величество не принял его отставки по делу западных земств вследствие уверений, что с уходом Столыпина начнутся революционные выступления, дал приказ, чтобы все те убийства, которые будут на политической почве, признавать, что эти убийства есть простые убийства. Соответственно этому было дано распоряжение, и это распоряжение и практикуется”.

Так как убийство Куроша произошло, еще когда Столыпин был жив, то следствие и приняло это направление. Когда я спросил старика: “Скажите, пожалуйста, вы обращались к морскому министру или министру юстиции?” он сказал, что обращался к морскому министру и что тот возмущался, а что касается министра юстиции, то он, старик, сказал, что он не обращался к такому негодяю, так как, в сущности говоря, Щегловитов держался все время министром юстиции при Столыпине только потому, что был у него лакеем, и министр юстиции, глава русского правосудия, обратился в полицейского агента председателя Совета министров.

18 марта последовало смещение Воеводского с поста морского министра и назначение его членом Государственного совета; вместо Воеводского был назначен его величеством адмирал Григорович — бывший товарищ Воеводского.

Григорович ныне пользуется большим расположением государя императора; насколько он оправдывает расположение его величества, это мы увидим в будущем.

Пока же носятся такие слухи: что Григорович человек толковый, знающий, впрочем, достаточно переговорить несколько слов с Воеводским и с Григоровичем, чтобы видеть разницу между тем и другим: второй — человек серьезный, а первого серьезным человеком считать трудно.

Затем говорят, что будто бы Григорович ведет все дело весьма рискованно, что все его обещания и проекты в конце концов не будут выполнены, что, между прочим, теперь в морском министерстве водворилось такое взяточничество, какого прежде никогда не было; но все это пока одни разговоры.

Вследствие отказа Гучкова от звания председателя Государственной думы 22 марта последовало избрание другого председателя — Родзянко, человека неглупого, довольно толкового; но все-таки главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе — у него отличный бас.

2 мая последовало назначение обер-прокурором святейшего синода Саблера и увольнение от этой должности Лукьянова. Я нахожу это назначение правильным, ибо все те обер-прокуроры, которые были после Победоносцева впредь до Саблера, были, собственно говоря, в церковных делах дилетантами, а поэтому, не водворив новых начал в русской православной церкви, которые были намечены Комитетом министров при рассмотрении указа 12 декабря 1904 г., вместе с тем не могли иметь никакого влияния на текущую жизнь и текущие церковные дела по той простой причине, что они не знали ни лиц, ни дел.

Я находил назначение Саблера правильным, потому что во всяком случае Саблер был товарищем обер-прокурора святейшего синода при Победоносцеве, служил очень долго в святейшем синоде и, несомненно, знает во всех деталях дела всех церковных учреждений. Что касается принципиальных взглядов Саблера, то мне представляется, что он является таким же лицом, каким являются и все другие министры, т. е. такие государственные деятели, которые всегда идут более или менее по ветру.

Может быть, косвенно я несколько повлиял на назначение Саблера, потому что за несколько месяцев до его назначения, месяца за 1,5—2, я говорил о Саблере очень подробно с одним из весьма почтенных иерархов, который ни в какие политические дела, ни в какие политические интриги не вмешивался, который был далек от Иоанна Кронштадтского, Гермогена, Иллиодора, Распутина и проч. Я высказывал ему мое мнение, что, может быть, при настоящем положении вещей всего было бы лучше, если бы обер-прокурором был сделан Саблер, а затем мне сделалось известно, что этот почтенный иерарх проводил эту мысль от себя в Царском Селе.

В начале мая 1911 г. приезжал в Царское Село наследник германского престола Фридрих с супругой, затем эмир бухарский, а потом сиамский принц Чакрабон.

Наследного принца я встречал ранее в Петербурге, где лично с ним познакомился. В этот приезд я его встретил у германского посла во время раута и концерта. На этом рауте было много публики, и я с принцем не говорил, так как он ко мне не подошел, а я к нему подходить не хотел. Была ли это случайность или это объясняется иначе, я этого сказать не могу.

2 июня в Кронштадт прибыла эскадра Северо-Американских Соединенных Штатов, но эскадра была принята довольно сдержанно.

23 июня умерла великая княгиня Александра Иосифовна, которая очень долго болела и была весьма стара. Александра Иосифовна — супруга великого князя Константина Николаевича, который умер уже в пожилых годах в начале царствования императора Александра III.

2 июля их величества отбыли в шхеры и 27 возвратились, причем был смотр в высочайшем присутствии так называемых потешных.

В то время была мода на потешных, вероятно, потому, что полагали, что этими мальчиками, играющими в военных, подымают патриотический, национальный дух. Этому делу придавали государственное значение, почему смотр потешных производил государь император; вообще это было обставлено с особой торжественностью. Но, конечно, это потешное дело так и осталось потешным, но не для детей, а для взрослых.

19 августа в Петербург приезжал сербский король Петр с наследником, а 27 августа его величество отбыл в Киев на открытие в высочайшем присутствии в Киеве памятника императору Александру II.

Я же в мае месяце поехал за границу и вернулся из-за границы только в начале декабря.

Во Франкфурте мне делали две довольно серьезных операции, причем первая операция производилась под хлороформом. Я лежал под хлороформом 1,5 часа.

На эту операцию я решился потому, что тамошние профессора, которым я вполне верю, сказали мне, что эта операция необходима, ибо у меня постоянно будут воспаляться те или другие части головы,— а я как раз предыдущей зимой первый раз пролежал некоторое время в постели и не выходил из дома вследствие воспаления среднего уха, сопровождавшегося большой болью. И вот во Франкфурте профессора мне сказали, что если я не сделаю операцию, то у меня постоянно будут происходить те или другие воспаления и в конце концов я все же должен буду сделать эту операцию; пока я еще настолько силен, что под хлороформом могу выдержать эту трудную операцию, но что через несколько лет вследствие моего возраста, может быть, я уж не буду в состоянии выдержать подобной операции. Поэтому я решился сейчас же сделать операцию.

После этой первой, очень большой операции я через месяц сделал вторую, менее важную. Следы этой операции я чувствую до настоящего времени, так как в некоторых местах лица еще не вернулась чувствительность.

В августе месяце я был в Биаррице у моей дочери.

Ход событий за последние годы открыл для меня с очевидностью последствия режима Столыпина. Для меня было ясно, что Столыпин вооружил своими произвольными жестокими и обманчивыми действиями миллионы людей, никогда прежде ни один из государственных деятелей; погибших от руки революционеров, не имел и сотой части того количества врагов, которых нажил Столыпин. Независимо от сего он потерял уважение всех мало-мальски порядочных людей.

При таком положении вещей для меня было ясно, что со Столыпиным произойдет какая-либо катастрофа, и он погибнет, раз он упрямо во что бы то ни стало желает держаться своего положения ради различных выгод и почета.

Столыпин вооружил против себя не только революционеров и анархистов, т. е. лиц, которые желают беспорядков, но миллионы инородцев; он даже сумел своею двойственною политикою вооружить против себя черносотенцев, после того как эти черносотенцы первые два года его министерства были его главною опорою.

Брат Столыпина через два года после вступления Столыпина на пост председателя Совета министров с особенным цинизмом заявил в “Новом времени”, что, подобно известному выражению Шекспира: “Мавр, уходи, ты мне больше не нужен”, и его брат также сказал черносотенным организациям, которые были его верными слугами: “Уходите, вы мне больше не нужны”.

Благодаря этой атмосфере для всякого мало-мальски благоразумного человека было совершенно очевидно, что Столыпин, уцепившись за свое место, на этом месте и погибнет.

Я был настолько в этом уверен, что когда у меня в Биаррице был Диллон, известный английский корреспондент, который очень часто по целым месяцам живет в России, и спросил мое мнение о положении вещей, я ему говорил, что я глубоко убежден в том, что со Столыпиным произойдет какая-нибудь катастрофа, которая несколько изменит положение вещей.

Действительно, 1 сентября в Киеве при исключительно театральной обстановке произошло покушение на жизнь Столыпина.

Был торжественный спектакль в присутствии его величества и его августейших дочерей. На этом спектакле была масса знати, все министры. В Столыпина произвел выстрел агент охранного отделения, который, как это ныне говорят газеты, был революционер-анархист. Он произвел выстрел в Столыпина из браунинга в присутствии государя императора. Через несколько дней вследствие полученной раны Столыпин умер.

Конечно, это убийство само по себе возмутительно и не может быть оправдано с точки зрения человеческой, но если оно не может быть оправдано, то оно может быть понятно.

Всякие убийства с точки зрения человеческой, нравственных принципов, не могут быть оправданы, тем не менее убийства во всех видах постоянно производятся; многие из этих убийств производятся лицами, власть имущими. Так, между тысячами и тысячами людей, которые были казнены во время премьерства Столыпина, десятки, а может быть сотни людей были казнены совершенно зря, иначе говоря, эти люди были убиты властью, которую Столыпин держал в своих руках.

Великий Наполеон сказал: “У государственного человека сердце должно быть в голове”; к сожалению, у Столыпина нигде не было сердца — ни в груди, ни в голове.

Убийство Столыпина омрачило все празднества в Киеве. Начерченная программа этих празднеств была исполнена наскоро. Его величество, побывав в Чернигове, уехал в Крым, где пробыл до поздней осени: он вернулся в Петербург после 6 декабря.

Убийство председателя Совета министров Столыпина, может быть, не имело бы места, если бы в свое время не вмешались в дела, совсем до них не касающиеся, великие князья. Ибо, после того как Государственный совет отклонил проект Столыпина о введении земства в западных губерниях в той форме, в какой этот проект прошел в Государственной думе, когда вследствие этого отклонения Столыпин подал в отставку и поставил его величеству своего рода ультиматум о том, чтобы вопреки основным законам распустить Государственную думу и Государственный совет и ввести земство в западных губерниях по статье 87-й, затем вырвал из Государственного совета некоторых членов оного, которых Столыпин признавал за своих врагов, если бы, говорю я, после того как он подал этот ультиматум и заявил, что в противном случае он уйдет в отставку, великие князья не вмешались в дело, то я знаю, что дело кончилось бы следующим образом: государь император, конечно, этого ультиматума не принял бы, а преспокойно сказал бы Столыпину, что если он считает нужным уйти в отставку, то пускай уходит; наверное, Столыпин вышел бы в отставку и был бы жив и в настоящее время и, может быть, со временем мог бы еще играть какую-нибудь роль в государственном правлении. Но великие князья в этом случае вмешались в дело, в особенности два злополучные великие князя Александр и Николай Михайловичи, и главным образом под их влиянием было принято другое решение: был принят невозможный ультиматум Столыпина, невозможный в том смысле, что он совершенно противоречит нашим основным законам и является актом величайшего произвола. Все это кончилось тем, что бедный этот Столыпин так запутался, что и погиб в Киеве от руки охранника.

Могут сказать, что это — случайность, что этой случайности могло бы и не быть. Я со своей стороны думаю, что это не есть случайность; что при том режиме, который водворил Столыпин, так или иначе, а дело должно было кончиться его гибелью.

Это могло случиться немного ранее, немного позже, не от руки еврея Багрова, а от руки кого-нибудь другого, но все-таки все вероятности говорили за то, что это так кончится. Но тем не менее если даже считать, что убийство Столыпина было простой случайностью, то все-таки факт остается фактом.

Если бы за несколько месяцев до его смерти, когда он подал в отставку вследствие непринятия Государственным советом проекта введения земства в западных губерниях, он ушел и великие князья не вмешались в дело, до них не касающееся, то, уйдя в отставку, Столыпин, несомненно, остался бы жив, потому что все те, кто считали, что в деятельности Столыпина есть масса вреда, бросили бы мысль об его насильственном уничтожении, так как раз он вышел бы в отставку, то не мог бы уже более наносить никакого вреда.

После убийства Столыпина со стороны некоторых политических партий последовало муссирование значения этого убийства. Под влиянием этого муссирования его величество оказал целый ряд милостей жене Столыпина, причем супруга Столыпина вела себя со свойственною ей бестактностью.

Узнав, что муж ее ранен, она приехала в Киев и, как мне рассказывал В. Н. Коковцов, она сказала государю очень глупую фразу. Когда государь вошел в комнату, где уже лежал труп Столыпина, она, как истукан, шагами военного подошла к государю и сказала: “Ваше величество, Сусанины еще не перевелись в России”, затем сделала несколько шагов задним ходом и стала на свое место.

Ее театральная походка сопровождалась глупой театральной фразой, ибо я нисколько не сомневаюсь, что Столыпин — если бы он не был председателем Совета министров и жизнь государя была бы в опасности, причем от него зависело бы спасти жизнь государю,— Столыпин поступил бы так же, как Сусанин, но так поступили бы десятки и десятки тысяч верноподданных его величества, которые чтут в лице государя не Николая Александровича, но принцип русского царя, тот принцип, при влиятельном значении которого создалась великая Россия.

Столыпин был человеком с большим темпераментом, человеком храбрым, и пока ум и душа его не помутились властью, он был человеком честным.

Но в данном случае Столыпин погиб не как Сусанин, а как погибали и погибают сотни государственных деятелей, которые употребляют данную им власть не на пользу государства и народа, но в пользу своего личного положения, а применительно к Столыпину надо сказать: в пользу не столько своего личного положения, как в пользу положения своих многочисленных родственников, из которых многие представляют собою лиц далеко не первой пробы.

Супруга Столыпина вела себя так же бестактно и во время похорон.

Под влиянием шумихи, поднятой националистами и приверженцами Столыпина, появился целый ряд статей, в которых говорилось, что исчезновение Столыпина составляет громадное бедствие для России, а вслед затем была открыта подписка на различные памятники, которые чуть ли не по всей России должны быть поставлены в память Столыпина.

Но, конечно, эта совершенно искусственная шумиха скоро улеглась, не прошло еще и полгода, а настроение в России по отношению к Столыпину совершенно изменилось — Россия оценила его по достоинству.

Будучи председателем Совета министров, своим темпераментом, своею храбростью Столыпин принес некоторую дозу пользы, но если эту пользу сравнить с тем вредом, который он нанес, то польза эта окажется микроскопической.

В своем беспутном управлении Столыпин не придерживался никаких принципов, он развратил Россию, окончательно развратил русскую администрацию, совершенно уничтожил самостоятельность суда; около себя в качестве министра юстиции он держал такого лицемерного и беспринципного человека, как Щегловитов. Столыпин развратил прессу, развратил многие слои общества, наконец, он развратил и уничтожил всякое достоинство Государственной думы, обратив ее в свой департамент.

Я не сомневаюсь в том, что то, на что я указываю, будет впоследствии указано с большею обстоятельностью, с большим хладнокровием, когда этот смрад произвола от страха доносов и наказаний, в котором живет в настоящее время Россия, несколько уничтожится, и будет водворена в стране не на словах, а наделе законность, т. е. то, что именуется правовым порядком.

Кстати, я слышал из достоверных источников, что государь не мог простить Столыпину того издевательства, которое он над ним совершил, представив ему свою отставку вместе с кондициями, и хотя тогда его величество эти кондиции принял и отставку вернул, но еще перед выездом в Киев на одном из докладов государь по окончании доклада перед уходом Столыпина сказал ему:

— А для вас, Петр Аркадьевич, я готовлю другое назначение.

Эта фраза весьма поразила Столыпина. Какое это было назначение, я не знаю. Одни говорят: посла, а другие говорят, будто бы наместника на Кавказ.

Во всяком случае Столыпин, воспользовавшись открытием памятника Александру II, хотел устроить себе в Киеве громадное торжество.

Конечно, перед этим торжеством в газетах появились провокационные слухи, что в Киеве Столыпин получит “графа”.

Затем земские учреждения, введенные по статье 87-й, должны были благодарить его величество за те благодеяния, которые им сделаны подразумевая, что эти благодеяния были сделаны именно им, Столыпиным, и совсем забывая, что они были сделаны с полным нарушением и издевательством над основными законами и над конституцией.

Вообще Столыпин любил театральные жесты, громкие фразы, соответственно своей натуре он и погиб в совершенно исключительной театральной обстановке, а именно: в театре, на торжественном представлении, в присутствии государя и целой массы сановников.

Конечно, после смерти Столыпина его приверженцы начали говорить о том, что Столыпин погиб по вине директора департамента полиции, командующего жандармами; что будто бы секретная полиция и начальство этой полиции сделали ряд непростительных промахов.

Все это может быть и так, но только те, которые это говорят, забывают то, что Столыпин был главою, начальством всей русской полиции, все ему были подчинены, а поэтому в том, что случилось, виноват прежде всего он сам.

Я не только не возражаю, но вполне согласен с тем, что наша полиция, а в особенности секретная, при Столыпине совершенно была дезорганизована и совершенно деморализована, о чем я имел случай говорить ранее.

Но кто же в этом был виноват? Виноват сам Столыпин: он был министром внутренних дел, он был главою всей полиции; все назначения, более или менее важные, кем были сделаны? Им были сделаны. Вот если бы Столыпин был председателем Совета министров и, положим, министром финансов — в каком положении находится Владимир Николаевич Коковцов,— или же он был бы председателем Совета министров, не имея никакого министерства — в каком положении был я,— если бы тогда совершилось убийство, то можно было бы сказать, что в этом виноваты одинаково министр внутренних дел и начальник полиции. Но ведь те, которые винят полицию, прежде всего винят самого покойника.

С этой точки зрения, если в погибели Столыпина виновата исключительно полиция, то, значит, виноват прежде всего сам покойник. Значит, Столыпин погиб из-за самого себя, вследствие того что он взялся вести такое дело, о котором не имел никакого понятия, и вел его притом с такой смелостью, которая присуща деятелям, не имеющим сознания опасности, и тем взрослым людям, которых бог обидел, лишив их того аппарата, который служит людям для того, чтобы уметь оценивать и понимать свои поступки.

Когда умер Столыпин, то почти одновременно вернулся из поездки на Дальний Восток его сателлит Гучков. Хотя, уезжая на Дальний Восток, он говорил, что он отрекается от политики Столыпина, но, возвратившись, и после события со Столыпиным, он сообразил, что ему и его партии выгоднее совершать возможно более громкую тризну по поводу смерти Столыпина, для того чтобы пропагандировать для будущих выборов в Государственную думу, предстоящих через несколько месяцев, как себя, так и свою партию 17 октября.

Поэтому он в собрании членов партии 17 октября сказал речь о величии покойника Столыпина и в этой речи без всякого особого повода задел меня. Эта речь появилась в хронике “Нового времени” 15 сентября 1911 г. Так как эта речь содержала многие явные несоответствия истине, то после появления этой речи на следующий день появилась в “Новом времени” краткая заметка, в которой говорилось, что Гучков просит заявить о том, что в этой хронике многое изложено не совсем верно. Но помещение отчета речи в хронике “Нового времени” сделало уже надлежащее впечатление, а поэтому эту заметку нельзя было иначе рассматривать, как хитроумную отговорку.

Речь Гучкова вызвала с моей стороны напечатание в “Новом времени” от 25 сентября объяснения. Мое объяснение вызвало письмо Гучкова, напечатанное 27 сентября в “Новом времени”, и это письмо вызвало мой ответ. Ответ этот должен был появиться в “Новом времени”, и “Новое время” приняло и обещало на следующий день напечатать, но на следующий день заявило моему секретарю, что оно желает, чтобы из моего ответа были выкинуты многие места, на что мой секретарь не согласился, согласно данной ему мною инструкции из Биаррица.

Письмо это было напечатано одновременно в “Речи”, “Русском слове” и других газетах. Все эти документы, как представляющие известный интерес, характеризующие взгляд на управление Столыпина, помещены мною ниже сего.

	предыдущая		следующая
		оглавление