К сожалению, и этого не случилось. Он женился на хорошей женщине, но на женщине совсем ненормальной и забравшей его в руки, что было не трудно при его безвольности.

Такое положение вещей подрывало престиж власти, усилило деятельность революционно-анархических элементов, которые не встречали дружного и искреннего отпора в благоразумных и имущих классах населения; все как бы жили под давлением убеждения или идеи: “Так жить дольше нельзя, нужно что-то переменить, нужно обуздать “бюрократию””. А что такое “бюрократия”? Не что иное, как неограниченное правление, как неограниченный император, не ограниченный выборными общественными элементами. Отсюда до конституции не один шаг, а один вершок. Этот вершок и ускользнул, когда император, склонный к советникам с заднего крыльца, втянулся в Японскую войну и легкомысленно подверг жизнь сотен тысяч своих подданных и благосостояние империи уничтожению, а престиж империи позорному умалению.

Явился акт 17 октября 1905 г. Этот акт, конечно, не был добровольный в том смысле, что Николай II никогда не согласился бы осуществить “напрасные мечтания”, если он не видел, что в данный момент у него нет другого выхода, обещающего успокоение. Этот выход мною ему был указан, и под влиянием силы не только русского, но мирового общественного мнения он заставил меня и принять бразды правления. Должен сказать, что как ни несоблазнителен был выход 17 октября для императора и особливо для всей дворцовой клики и той части дворян, которая издавна состояла нахлебником достояния народа, Николай II исполнил бы данные 17 октября обещания, если бы культурные классы населения выказали благоразумие и сразу отрезали бы от себя революционные хвосты. Но этого не случилось; культурные классы населения оказались не на высоте положения, которое, впрочем, приобретается большим политическим и государственным опытом.

17 октября дало повод культурным либеральным классам населения предъявить крайние требования, до которых можно доходить лишь постепенно, приспосабливая к ним государственную жизнь, двигающуюся преемственно, иначе водворяется хаотическое состояние. Крайние левые революционные партии продолжали анархические выпады и бесчинства. Это с прекращением войны вызвало создание правых революционных партий, которые нашли оплот в дворцовых сферах и в конце концов у самого императора. Сначала эта поддержка была тайная или, вернее, не демонстративная, а с моим уходом сделалась явною, ничем не стесняющейся. Постепенно начали на поверхность влияния и власти выходить деятели “чего изволите”, а особенно всякого рода политические хулиганы, вроде Дубровина, Пуришкевича и прочей братии.

Первое время после 17 октября его величество меня слушал, затем, по мере того как смута начала успокаиваться и страх перед внезапной революцией начал проходить, государь начал избегать меня слушать, хитрить, принимать различные действия помимо меня, и даже в секрете от меня.

Его величество не хотел, чтобы министром внутренних дел был Дурново, так как Дурново в то время либеральничал и соперничал с Треповым, когда они оба были товарищами у Булыгина: Трепов по полиции почти диктатор, а Дурново в загоне по управлению почтами и телеграфами и в качестве умного человека.

Стремление обходить меня при моей несговорчивости все усиливалось по мере успокоения, но все-таки боялись со мною расстаться, боялись государственного банкротства и отсутствия войск в империи. Я, с своей стороны, чувствовал, что при таких условиях я оставаться на посту полуноминального главы правительства не могу.

Как-то раз я виделся с Треповым и передал ему, что должен буду просить его величество освободить меня, на что Трепов через несколько дней мне передал, что государь на это никак не согласится. С тою же целью я виделся с великим князем Николаем Николаевичем, и на заявление мое, что я желаю, чтобы государь меня освободил, так как я готов отвечать перед Россией за свои действия, но не желаю отвечать за действия, совершаемые помимо меня, великий князь отмолчался. Я говорил с Треповым и великим князем Николаем Николаевичем потому, что в то время это были два лица, наиболее доверенные у его величества. Наконец, на ту же тему я несколько раз заводил разговор с государем, и его величество или ускользал от этой беседы, или давал мне понять, что еще есть важные дела, которые я должен сделать, и прежде всего совершить заем, дабы спасти наши финансы. Когда мне удалось перевести значительную часть войск в империю и тем усилить правительство и совершить колоссальный заем, то ввиду крайне ненормального положения, в которое я был поставлен, я решил официально просить государя освободить меня.

В беседе с Бирилевым по этому предмету я ему между прочим сказал:

— Я от своей линии не отступлю, мои отношения к государю уже теперь, вследствие моего несогласия идти на веревочке, которая номинально находится в царской руке, а в действительности дергается то одною, то другою рукой, совершенно ненормальны; коль скоро я деньги достал и войско начало возвращаться из Забайкалья, то как только почувствуют, что без меня могут обойтись, отношения эти станут еще более анормальны. Вы говорите, что я должен остаться если не для царя, то для родины. Оставаться пешкой в руках генерала Трепова, великого князя Николая Николаевича и целой фаланги нарождающихся черносотенцев я не могу, так как тогда я буду бесполезен и царю и родине, а все равно, как только государь почувствует, что меня можно спустить, то он спустит на первом моем сопротивлении, которым еще ныне он уступает, боясь опять того, что было до 17 октября.

Адмирал Бирилев не согласился со мною в определении отношений дворца к людям с самостоятельными убеждениями. Он мне сказал:

— Когда государь меня назначил министром, я поставил ему одно условие—сказать мне откровенно, когда он перестанет мне доверять, и он обещал это сделать.

Мне случалось несколько раз слышать такие суждения, что я должен был сразу, как только государь, не соизволил согласиться со мною в какой-либо важной мере, сейчас же бросить и уйти. Я этого не сделал, и если бы пришлось вторично находиться в том же положении, я бы это все-таки не сделал бы.

Хотя через три, четыре месяца после 17 октября я внутренне решил уйти с поста премьера, как только я окончу главнейшие задачи, на меня упавшие, что должно было быть сделано к открытию Государственной думы, никак не позже мая месяца, я тем не менее все время с своей стороны делал все от меня зависящее, чтобы приготовить к открытию Государственной думы все необходимые законопроекты, истекающие из преобразования 17 октября и являющиеся последствием потрясения, которому Россия подверглась от войны с Японией и смуты.

Об этом неоднократно велась речь в заседаниях Совета. Специально же этому вопросу было посвящено заседание 5 марта. В этом заседании я снова поднял вопрос о необходимости подготовить и своевременно обсудить в Совете законопроекты, подготовляемые для Государственной думы, при этом я высказал, что необходимо сразу направить занятия Государственной думы к определенным, широким, но трезвыми деловым задачам и тем обеспечить производительность ее работ. В соответствии с этим правительству необходимо выступить перед выборными людьми во всеоружии с готовой и стройной программой. Совет в этом заседании между прочим высказал, что наиболее важным является скорейшее окончание подготовительных работ по крестьянскому делу, так как вопрос об устройстве быта Крестьян является бесспорно наиболее жизненным и насущным.

Ввиду этих суждений уже в середине апреля был приготовлен в Государственную думу целый ряд законопроектов по различным отраслям государственного управления и была разработана подробнейшая программа крестьянского преобразования, изложенная в виде вопросов. Этот труд и послужил Столыпину для составления закона 9 ноября о крестьянском преобразованни с внесением в него, к сожалению, принудительного уничтожения общины для создания полу—если не совсем — бесправных крестьян - частных собственников.

Так как каждое представление нужно было доставить в Государственную думу в нескольких стах экземплярах по числу членов, то шутили, что мое министерство приготовило для Думы целый поезд представлений.

1. Я чувствую себя от всеобщей травли разбитым и настолько нервным, что я не буду в состоянии сохранять то хладнокровие, которое потребно в положении председателя Совета министров, в особенности при новых условиях.

3. Появление мое в Думе вместе с П. Н. Дурново поставит меня и его в трудное положение. Я должен буду отмалчиваться по всем запросам по таким действиям правительства, которые совершались без моего ведома или вопреки моему мнению, так как я никакой исполнительной властью не обладал. Министр же внутренних дел, вероятно, будет стеснен в моем присутствии давать объяснения, которые я могу не разделять.

6. В течение шести месяцев я был предметом травли всего кричащего и пишущего в русском обществе и подвергался систематическим нападкам имеющих доступ к вашему императорскому величеству крайних элементов. Революционеры меня клянут за то, что я всем своим авторитетом и с полнейшим убеждением поддерживал самые решительные меры во время активной революции; либералы за то, что я по долгу присяги и совести защищал и до гроба буду защищать прерогативы императорской власти, а консерваторы потому, что неправильно мне приписывают те изменения в порядке государственного управления, которые произошли со времени назначения князя Святополк-Мирского министром внутренних дел. Покуда я нахожусь у власти, я буду предметом ярых нападок со всех сторон. Более всего вредно для дела недоверие к председателю Совета крайних консерваторов — дворян и высших служилых людей, которые естественно всегда имели и будут иметь доступ к царю, а потому неизбежно вселяли и будут вселять сомнения в действиях и даже намерениях людей, им неугодных.

Вечером того же 14 апреля я созвал Совет министров и прочел им уже посланное мною прошение об увольнении. П. Н. Дурново выслушал его спокойно. Всем министрам, а в том числе Дурново, был, видимо, неприятен этот мой шаг, так как это ставило вопрос о том, как будет с ними. Некоторые из министров выражали желание также немедленно послать просьбу об увольнении, я их отговаривал это делать. Министр народного просвещения граф И. И. Толстой высказал свое удовольствие, что я принял этот шаг, сказав, что ему известно, какая интрига все время шла против меня во дворце, и что все равно, как только государь почувствовал бы, что он может справиться без меня, он бы сейчас это сделал ввиду моей несговорчивости.

16 апреля, уже на другой день к вечеру, я получил от государя следующее собственноручное письмо:

“Граф Сергей Юльевич, вчера утром я получил письмо ваше, в котором выпросите об увольнении от занимаемых должностей. Я изъявляю согласие на вашу просьбу.

Как сложатся обстоятельства после открытия Думы, одному богу известно. Но я не смотрю на ближайшее будущее так черно, как вы на него смотрите. Мне кажется, что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря широте закона 11 декабря о выборах, инертности консервативной массы населения и полнейшего воздержания всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах. Благодарю вас искренно, Сергей Юльевич, за вашу преданность мне и за ваше усердие, которое вы проявили по мере сил на том трудном посту, который вы занимали в течение шести месяцев при исключительно тяжелых обстоятельствах. Желаю вам отдохнуть и восстановить ваши силы. Благодарный вам Николай”.

На другой день я официально в мундире явился благодарить государя за исполнение моей просьбы, причем я имел случай явиться откланяться также государыне. Государыня и государь были со мною очень любезны, хотя ее величество никогда ко мне не была расположена, и говорят, что, когда она узнала о моем уходе, то у нее вырвалось восклицание: “Ух!”, в знак облегчения *.

Когда я был у его величества, чтобы откланяться, т. е. как раз в то мое представление, когда государь предложил мне пост посла, то его величество, между прочим, сказал:

— Я остановился, чтобы назначить на ваше место, на ваших врагах, но не думайте, что это потому, что они ваши враги, а потому, что я нахожу в настоящее время такое назначение полезным.

Тогда я спросил государя:

— Ваше величество, может быть вам будет угодно мне сказать: кто это такие мои враги, ибо я не догадываюсь о том.

Тогда его величество мне ответил:

— Председателем Совета министров я назначу Горемыкина.

На это я государя императора спросил:

— Какой же, ваше величество, Горемыкин мой враг? Во всяком случае, если все остальные лица такого калибра, как Горемыкин, то они мне представляются врагами очень мало опасными.

Государь на это улыбнулся.

О том, что председателем Совета министров будет Горемыкин, я знал ранее, нежели услышал это от государя императора, и для меня было ясно, что назначение это делается главным образом по рекомендации всесильного в то время дворцового коменданта, а в сущности говоря, полу диктатора, Трепова.

Должен сказать, что недели за две, за три до того времени, когда я решился просить его величество о моем увольнении, я говорил об этом моем решении Трепову, причем Трепов меня убеждал не делать этого, указывая на то, что его величеству это будет крайне неприятно.

Я хорошо понимал, что Трепов действительно не желал, чтобы я ушел; он желал только, чтобы я творил многое вопреки моим убеждениям, по указке из Царского Села, а инспиратором всех этих указок — или по крайней мере большинства их — всегда был Трепов.

Вот на эту-то роль я и не хотел соглашаться; это порождало постоянные недоразумения и недовольство на меня со стороны государя императора, и это привело меня к твердому решению оставить пост председателя Совета министров, если не будут приняты те условия, которые мною были изложены и изложены также в сказанном моем письме к его величеству, в котором я просил государя императора освободить меня от поста председателя Совета министров.

Когда его величество мне сказал, что думает назначить меня послом на первую открывшуюся вакансию в Европе, на что я ответил государю, что готов исполнить приказание его величества и буду рад этому назначению, дабы хоть несколько лет пробыть вне России,—то государь спросил меня:

— А вы не встретите препятствий в том, что министр иностранных дел будет гораздо моложе вас?

Я не понял этого намека и сказал государю, что граф Ламздорф по производству в действительные тайные советники несколько моложе меня, но по службе он старше. Наконец, у меня такие дружеские отношения с Ламздорфом, что это обстоятельство не может иметь никакого значения.

На это государь ответил:

— Да ведь министром иностранных дел будет не граф Ламздорф, а Извольский!

Тогда я государю сказал:

— Раз вашему величеству угодно меня назначить послом, то ведь послы от министра иностранных дел не зависят, а зависят непосредственно от вашего величества. Государь император сказал: “Конечно, так”. Вследствие этого разговора, когда я оставил его величество и вернулся в Петербург, то я сейчас же предупредил графа Ламздорфа о том, что вот имеются такие предположения.

Теперь же, после слов государя, вернувшись из Царского Села в город, я, напротив, советовал графу Ламздорфу немедленно послать прошение об увольнении, дабы уход его был совершен по его инициативе.

Граф Ламздорф так и сделал и получил увольнение перед отправлением моего письма его величеству о моем увольнении от службы. Государь его милостиво принял и, как мне Ламздорф говорил, прослезился, прощаясь с ним.

Назначение Извольского последовало главным образом по тем же мотивам, по которым последовало назначение и графа Муравьева, т. е. именно потому, что он был посланником в Дании.

Так как мой уход произошел отчасти вследствие того, что моя политика не сходилась с политикой Дурново, а политика Дурново была в соответствии и следовала исключительно желаниям генерала Трепова и тем указаниям, которые он получал в Царском Селе, то мне казалось несомненным, что во всяком случае Дурново останется министром внутренних дел.

Между тем, к моему удивлению, все министры моего министерства, кроме военного и морского, и без их прошений об увольнении были уволены вслед за моим увольнением.

Это вынудило меня писать его величеству и просить государя, чтобы он устроил этих министров в смысле дачи им соответствующего положения.

Но это сделано не было.

Министр финансов Шипов, человек весьма порядочный, и, как его считали, мой человек, хотя он человек с совершенно самостоятельными мнениями, получил место члена совета в Государственном банке.

Министр путей сообщения Немешаев возвратился на свое прежнее место начальника Юго-Западных дорог.

Главноуправляющий землеустройством и земледелием Никольский, который в некоторой степени пользовался протекцией и Трепова, получил место сенатора.

Министр народного просвещения граф И. И. Толстой не получил никакого места и до настоящего времени не получил никакого назначения, хотя через несколько лет после моего ухода Шипов, Никольский, а в этом году и Немешаев сделаны членами Государственного совета.

Государственный контролер Философов был сделан сенатором.

Министр юстиции Акимов получил назначение членом Государственного совета.

Что же касается Дурново, то в его карьере произошло неожиданное течение.

После моего ухода, при первом докладе министра внутренних дел государю императору, его величество объявил ему свое желание, чтобы он остался министром внутренних дел. Дурново, конечно, этому был чрезвычайно рад.

Я не видел Дурново, но его жена в тот же самый день заезжала к моей жене и говорила о том, что государь просил ее мужа остаться и что вот теперь она одет на Аптекарский остров осматривать дачу министра внутренних дел, так как они намерены в самом непродолжительном времени туда переехать.

Но через два дня после этого последовал указ об увольнении Дурново, причем в утешение государь император повелел ему выдать 200 тыс. руб.

Вообще, Петр Николаевич Дурново за время его министерства, — в то время, когда я был председателем,— получил целый ряд наград: он был сделан статс-секретарем, действительным тайным советником, членом Государственного совета; дочь его была сделана фрейлиной и, наконец, на прощание Дурново получил 200 тыс. руб.

Из этого перечня видно, что П. Н. Дурново был вполне вознагражден за его довольно коварное поведение в отношении меня как председателя Совета министров, хотя я, в сущности, и назначил его министром внутренних дел. Из этого видно, что коварство не всегда наказуется, но иногда и щедро награждается судьбой.

Министром финансов вместо Шипова был назначен Владимир Николаевич Коковцов; это было вполне соответствующее назначение, так как В.Н. Коковцов, несомненно, являлся одним из наиболее подходящих кандидатов на пост министра финансов.

Вместо государственного контролера Философова был назначен Шванебах. Ну, назначение Шванебаха государственным контролером ничем оправдываться не могло, так как Шванебах точно так же мог быть назначен и митрополитом, как он был назначен государственным контролером. Вся его заслуга заключалась в том, что он угодил черногорским принцессам.

Вместо Никольского был назначен Стишинский. Стишинский представляет собою лицо ненадежного характера и реакционных тенденций. Как чиновник, он человек подходящий, но имеет все свойства ренегата. Я но сомневаюсь, что или он, или его близкие предки были поляками.

Министром юстиции был назначен Щегловитов. Это — самое ужасное назначение из всех назначений министров после моего ухода, в течение этих последних лет и до настоящего времени! Щегловитов, можно сказать, уничтожил суд. Теперь трудно определить: где кончается суд, где начинается полиция и где начинаются Азефы. Щегловитов в корне уничтожил все традиции судебной реформы 60-х годов. Я убежден в том, что его будут поминать лихом во всем судебном ведомстве многие и многие десятки лет.

При последнем моем представлении его величеству, когда я покинул пост председателя Совета и когда я узнал, что граф Ламздорф должен будет покинуть свой пост, я говорил, между прочим, государю, что я бы посоветовал его величеству, когда будет уходить граф Ламздорф, просить его, чтобы он представил его величеству все документы, лично у него хранящиеся, так как я знал, что все документы, касающиеся пресловутого договора, заключенного в Бьорках в 1905 г., находятся лично у него.

Его величество сказал мне, что будет иметь это в виду, хотя все документы остались у графа Ламздорфа и после того, как он оставил пост министра, и были взяты лишь после его смерти.

По поводу этого разговора его величество меня спросил: где находятся документы, которые я имею как председатель Совета министров?

Я сказал его величеству, что все документы, которые я счел возможным отдать в канцелярию, находятся в канцелярии,— это составляет большинство документов, а некоторые отдельные документы, большею частью записки его величества, находятся лично у меня.

— Я бы вас очень просил: не можете ли вы вернуть мне все эти мои записки?

Как только последовал указ о моем увольнении, я в тот же день переехал из запасной половины Зимнего дворца к себе на Каменноостровский проспект, а поэтому ни в этот, ни в следующий день не мог разобрать моих бумаг.

На третий день ко мне приехал министр двора барон Фредерикс и напомнил мне о документах. Я в тот же самый день все эти документы опечатал и отправил лично на имя его величества.

Таким образов я лишился многих документов, которые в значительной степени объясняли бы мои действия, служившие впоследствии предметом критики, причем критики, исходящей, большей частью, из дворцовых сфер.

Председателем нового Государственного совета был назначен граф Сельский, который был и председателем старого Государственного совета; граф Сольский был назначен на пост председателя после великого князя Михаила Николаевича.

На пост вице-председателя был назначен Фриш. Оба эти лица были лица в высокой степени почтенные.

Я должен еще прибавить, что на место Немешаева был назначен инженерный генерал Шауфус, бывший в то время начальником Николаевской железной дороги, человек очень почтенный. Я знал Шауфуса еще с молодых лет, когда он был только начальником ремонта Курско-Киевской железной дороги, а я был начальником движения Одесской дороги.

Шауфус был человек порядочный, знавший железнодорожное дело, но очень узкий, с отсутствием пенкой инициативы и всякой государственной жилки.

Почему он был назначен министром путей сообщения — я не знаю; думаю, потому что у Горемыкина имение в Новгородской губернии, и поэтому он часто ездил по Николаевской железной дороге; вероятно, по поводу своих поездок он имел различные сношения с начальником этой дороги — Шауфусом.

Обер-прокурором святейшего синода вместо князя Оболенского был назначен князь Ширинский-Шахматов; тот самый Ширинский-Шахматов, который был товарищем обер-прокурора святейшего синода при Победоносцеве, и, когда я сделался председателем Совета министров, он должен был покинуть пост товарища обер-прокурора святейшего синода вместе с Константином Петровичем Победоносцевым; это тот самый Ширинский-Шахматов, которого даже Победоносцев считал реакционером.

На пост министра внутренних дел был назначен Столыпин. В то время я Столыпина считал порядочным губернатором. Судя по рассказам его знакомых и друзей, почитал человеком порядочным и поэтому назначение это считал удачным.

Затем, когда ушел Горемыкин, и он сделался председателем Совета министров, то я этому искренне был рад и в заграничной газете (я в то время был за границей) высказал, что это прекрасное назначение, но затем каждый месяц я все более и более разочаровывался в нем.

Что он был человек мало книжно-образованный, без всякого государственного опыта и человек средних умственных качеств и среднего таланта, я это знал и ничего другого не ожидал, но я никак не ожидал, чтобы он был человек настолько неискренний, лживый, беспринципный; вследствие чего он свои личные удобства и свое личное благополучие, и в особенности благополучие своего семейства и своих многочисленных родственников, поставил целью своего премьерства. Впрочем, о нем мне придется говорить еще несколько раз и далее.

* Покуда я устраивал финансы империи и не упрочил ее кредит до степени, соответствующей великой державе, на что я употребил одиннадцать лет упорного труда, хотя часто шел против течения и гладил против шерсти, меня переносили; когда увидели, что финансы империи упрочены, а между тем я назвал настоящим именем (ребячеством) дальневосточную авантюру и всячески удерживал от последних приступов этого ребяческого беснования, приведшего к войне, меня от дел уволили, посадив на почетный пост председателя Комитета министров, по выражению его величества, когда он мне предложил занять этот пост,— “высшее место в империи”.

О том, что государь это говорил, было напечатано в “Новом времени” за подписью самого А.С. Суворина. А.С. Суворин (родоначальник направления “чего изволите”), конечно, не написал бы такую вещь, если бы он не был уверен, что так желательно. Если же мир но был бы заключен и потом последовали еще большие бедствия, то сказали бы: “Да это он виноват всем этим бедствиям, потому что не заключил мира, когда это было своевременно и возможно”.

По моему глубочайшему убеждению, если бы не был заключен Портсмутский мир, то последовали бы такие внешние и внутренние катастрофы, при которых не удержался бы на престоле дом Романовых.