Записка
о
древней
и
новой
России
в ее
политическом
и
гражданском
отношениях
«Просим
терпения»,
ответствуют
советники
монарха:
«мы
изобретаем
еще
новый
способ
ограничить
власть
министров».
Выходит
учреждение
Совета.
И
Екатерина
II имела
Совет,
следуя
правилу:
«ум
хорошо,
а два
лучше».
Кто из
смертных
не
советуется
с
другими
в
важных
случаях?
Государи
более
всех
имеют в
том
нужды.
Екатерина
в делах
войны и
мира,
где ей
надлежало
произнести
решительное
да, или нет,
слушала
мнение
некоторых
избранных
вельмож;
вот —
Совет
ее, по
существу
своему, Тайный,
т.е.
особенный,
лично
императорский.
Она не
сделала
его
государственным,
торжественным,
ибо не
хотела
уничтожить
Петрова
Сената,
коего
бытие,
как мы
сказали,
несовместно
с
другим
высшим
правительствующим
местом.
Какая
польза
унижать
Сенат,
чтоб
возвысить
другое
правительство?
Если
члены
первого
недостойны
монаршей
доверенности,
надобно
только
переменить
их: или
Сенат
не
будет
Правительствующим,
или
Совет
не
может торжественно
и под
своим
именем
рассматривать
за ним
дел и,
мимо
Сената,
издавать
с
государем
законы.
Мы
читаем
ныне в
Указах
монарших:
«вняв
мнению
Совета»...
Итак,
Сенат в
стороне?
Что же
он?
Останется
ли
только
судилищем?..
Увидим,
ибо нам
велят
ждать
новых
дополнительных
Уставов
государственных,
преобразования
60 сенатского,
губерний
и пр[оч.]. «В
монархии,
— пишет
Монтескье,
—
должно
быть
хранилище
законов»,
— le conseil du Prince n'est pas un d?p?t
convenable, il est par sa nature le d?p?t
de la volont? momentan?e du Prince que
ex?cute, et non pas le d?p?t des lois
fondamentales. Du plus, le conseil du
Monarque change sans cesse; il n'est pas
point permanent: il ne sauroit ?tre nombreux,
il n'a point ? un assez haut degre la
confiance du peuple; il n'est donc pas en
?tat de l'?clairez dans les temps
difficiles, ni de le ramenez ? l'ob?issance.
Что ни
будет,
но
сказанное
нами не
изменится
в
главном
смысле:
Совет
будет
Сенатом,
или его
половиною,
отделением.
Сие
значит
играть
именами
и
формами,
придавать
им
важность,
которую
имеют
только
вещи.
Поздравляю
изобретателя
сей
новой
формы,
или
предисловия
законов:
«вняв
мнению
Совета»;
государь
российский
внемлет
только
мудрости,
где
находит
ее: в
собственном
ли уме, в
книгах
ли, в
голове
ли
лучших
своих
подданных;
но в
самодержавии
не
надобно
никакого
одобрения
для
законов,
кроме
подписи
государя;
он
имеет
всю
власть.
Совет,
Сенат,
комитеты,
министры
суть
только
способы
ее
действий,
или
поверенные
государя;
их не
спрашивают,
где он
сам
действует.
Выражение
«le conseil d'?tat entendu»
не
имеет
смысла
для
гражданина
российского;
пусть
французы
справедливо,
или
несправедливо,
употребляют
оное!..
Правда,
и у нас
писали:
«Государь
указал,
бояре
приговорили»,
но сия
законная
пословица
была на
Руси
несколько
лет
панихидою
на
усопшую
аристократию
боярскую.
Воскресим
ли
форму,
когда и
вещь, и
форма
давно
истребились?
Совет,
говорят,
будет
уздою
для
министров.
Император
отдает
ему
рассматривать
важнейшие
их
представления;
но,
между
тем, они
61 все
будут
править
государством
именем
государя.
Совет
не
вступается
в
обыкновенное
течение
дел,
вопрошаемый
единственно
в
случаях
чрезвычайных,
или в
новых
постановлениях,
а сей
обыкновенный
порядок
государственной
деятельности
составляет
благо
или зло
нашего
времени.
Спасительными
уставами
бывают
единственно
те, коих
давно
желают
лучшие
умы в
государстве,
и
которые,
так
сказать,
предчувствуются
народом,
будучи
ближайшим
целебным
средством
на
известное
зло:
учреждение
министерств
и
Совета
имело
для
всех
действие
внезапности.
По
крайней
мере,
авторы
долженствовали
изъяснять
пользу
своих
новых
образований:
читаю и
вижу
одни
сухие
формы.
Мне
чертят
линии
для
глаз,
оставляя
мой ум в
покое.
Говорят
россиянам:
«Было
так,
отныне
будет
иначе».
Для
чего? —
не
сказывают.
Петр
Великий
в
важных
переменах
государственных
давал
отчет
народу:
взгляните
на
Регламент
духовный,
где
император
открывает
вам всю
душу
свою,
все
побуждения,
причины
и цель
сего
Устава.
Вообще
новые
законодатели
России
славятся
наукою
письмоводства
более,
нежели
наукою
государственною:
издают
проект
Наказа
министерского,
— что
важнее
и
любопытнее?..
Тут, без
сомнения,
определена
сфера
деятельности,
цель,
способы,
должности
каждого
министра?..
Нет!
Брошено
несколько
слов о
главном
деле, а
все
другое
относится
к
мелочам
канцелярским:
сказывают,
как
переписываться
министерским
департаментам
между
собою,
как
входят
и
выходят
бумаги,
как
государь
начинает
и
кончит
свои
рескрипты!
Монтескье
означает
признаки
возвышения
или
падения
империи.
Автор
сего
проекта
с такою
же
важностью
дает
правила
судить
о
цветущем
и худом
состоянии
канцелярий.
Искренне
хвалю
его
знания
в сей
части,
но
осуждаю
постановление:
«Если
государь
издает
указ,
несогласный
с
мыслями
министра,
то
министр
не
скрепляет
оного 62
своей
подписью».
Следственно,
в
государстве
самодержавном
министр
имеет
законное
право
объявить
публике,
что
выходящий
указ, по
его
мнению,
вреден?
Министр
есть
рука
венценосца,
— не
более!
Рука не
судит
головы.
Министр
подписывает
Именные
указы
не для
публики,
а для
императора,
во
уверение,
что они
написаны,
слово в
слово,
так, как
государь
приказал.
Подобные
ошибки
в
коренных
государственных
понятиях
едва ли
извинительны.
Чтобы
определить
важную
ответственность
министра,
автор
пишет: «Министр
судится
в двух
случаях:
когда
преступит
меру
власти
своей,
или
когда
не
воспользуется
данными
ему
способами
для
отвращения
зла».
Где же
означена
сия
мера
власти
и сии
способы?
Прежде
надобно
дать
закон, а
после
говорить
о
наказании
преступника.
Сия
громогласная
ответственность
министров
в самом
деле
может
ли быть
предметом
торжественного
суда в
России?
Кто их
избирает?
Государь.
Пусть
он
награждает
достойных
своею
милостию,
а в
противном
случае,
удаляет
недостойных,
без
шума,
тихо и
скромно.
Худой
министр
есть
ошибка
государева:
должно
исправлять
подобные
ошибки,
но
скрытно,
чтобы
народ
имел
доверенность
к
личным
выборам
царским.
Рассматривая
таким
образом
сии
новые
государственные
творения
и видя
их
незрелость,
добрые
россияне
жалеют
о
бывшем
порядке
вещей. С
Сенатом,
с
коллегиями,
с
генерал-прокурором
у нас
шли
дела, и
прошло
блестящее
царствование
Екатерины
II. Все
мудрые
законодатели,
принуждаемые
изменять
уставы
политические,
старались
как
можно
менее
отходить
от
старых.
«Если
число и
власть
сановников
необходимо
должны
быть
переменены,
—
говорит
умный
Макиавелли,
— то
удержите
хотя
имя их
для
народа».
Мы
поступаем
совсем
иначе:
оставляем
вещь,
гоним
имена,
для 63
произведения
того же
действия
вымышляем
другие
способы!
Зло, к
которому
мы
привыкли,
для нас
чувствительно
менее
нового,
а
новому
добру
как-то
не
верится.
Перемены
сделанные
не
ручаются
за
пользу
будущих:
ожидают
их
более
со
страхом,
нежели
с
надеждой,
ибо к
древним
государственным
зданиям
прикасаться
опасно.
Россия
же
существует
около 1000
лет и не
в
образе
дикой
Орды, но
в виде
государства
великого,
а нам
все
твердят
о новых
образованиях,
о новых
уставах,
как
будто
бы мы
недавно
вышли
из
темных
лесов
американских!
Требуем
более
мудрости
хранительной,
нежели
творческой.
Если
история
справедливо
осуждает
Петра I
за
излишнюю
страсть
его к
подражанию
иноземным
державам,
то оно в
наше
время
не
будет
ли еще
страшнее?
Где, в
какой
земле
европейской
блаженствует
народ,
цветет
правосудие,
сияет
благоустройство,
сердца
довольны,
умы
спокойны?..
Во
Франции?..
Правда,
там
есть Conseil d'?tat,
Secretraire d'?tat, Senat conservateur,
Ministres de l'Interieur, de la Justice, des
Finances, de l'Instruction publique, de la
Police, des Cultes,—
правда,
что
Екатерина
II не
имела
ни сих
правительств,
ни сих
чиновников.
Но где
видим
гражданское
общество,
согласное
с
истинною
целию
оного, —
в
России
ли при
Екатерине
II, или во
Франции
при
Наполеоне?
Где
более
произвола
и
прихотей
самовластия?
Где
более
законного,
единообразного
течения
в делах
правительства?
Мы
читаем
в
прекрасной
душе
Александра
сильное
желание
утвердить
в
России
действие
закона...
Оставив
прежние
формы,
но
двигая,
так
сказать,
оные
постоянным
духом
ревности
к
общему
добру,
он
скорее
мог бы
достигнуть
сей
цели и
затруднил
бы для
наследников
отступление
от 64
законного
порядка.
Гораздо
легче
отменить
новое,
нежели
старое;
гораздо
легче
придать
важности
Сенату,
нежели
дать
важность
нынешнему
Совету
в
глазах
будущего
преемника
Александрова;
новости
ведут к
новостям
и
благоприятствуют
необузданностям
произвола.
Скажем
ли,
повторим
ли, что
одна из
главных
причин
неудовольствия
россиян
на
нынешнее
правительство
есть
излишняя
любовь
его к
государственным
преобразованиям,
которые
потрясают
основу
империи,
и коих
благотворность
остается
доселе
сомнительной.
Теперь
пройдем
в
мыслях
некоторые
временные
и
частные
постановления
Александрова
царствования;
посмотрим,
какие
меры
брались
в
обстоятельствах
важных
и что
было их
следствием.
Наполеон,
одним
махом
разрушив
дотоле
знаменитую
державу
прусскую,
стремился
к нашим
границам.
Никто
из
добрых
россиян
не был
покоен:
все
чувствовали
необходимость
усилий
чрезвычайных
и ждали,
что
сделает
правительство.
Выходит
Манифест
о
милиции...
Верю,
что
советники
государевы
имели
доброе
намерение,
но худо
знали
состояние
России.
Вооружить
600 000
человек,
не имея
оружия
в
запасе!
Прокормить
их без
средства
везти
хлеб за
ними,
или
изготовить
его в
тех
местах,
куда им
идти (не?)
надлежало!
Где
взять
столько
дворян
для
предводительства?
Во
многих
губерниях
недоставало
и
половины
чиновников.
Изумили
дворян,
испугали
земледельцев;
подвозы,
работы
остановились;
с горя
началось
пьянство
между
крестьянами;
ожидали
и
дальнейших
неистовств.
Бог
защитил
нас. Нет
сомнения,
что
благородные
сыны
Отечества
готовы
были
тогда
на
великодушные
жертвы,
но
скоро
общее
усердие
простыло;
увидели,
что
правительство
хотело
невозможного;
65
доверенность
к нему
ослабела,
и люди, в
первый
раз
читавшие
Манифест
со
слезами,
чрез
несколько
дней
начали
смеяться
над
жалкой
милицией!
Наконец,
уменьшили
число
ратников...
Имели 7
месяцев
времени
— и не
дали
армии
никакой
сильной
подмоги!
За то —
мир
Тильзитский...
Если бы
правительство,
вместо
необыкновенной
для нас
милиции,
потребовало
от
государства
150 т[ысяч]
рекрутов
с
хлебом,
с
подводами,
с
деньгами,
то сие
бы не
произвело
ни
малейшего
волнения
в
России
и могло
бы
усилить
нашу
армию
прежде
Фридландской
битвы.
Надлежало
бы
только
не
дремать
в
исполнении.
В
случае
государственных
чрезвычайных
опасностей
и жертв,
главное
правило
есть
действовать
стремительно,
не
давать
людям
образумиться,
не
отступать
в мерах,
не
раздумывать.
Я читал
переписку
русских
воевод
при
Лжедимитрии,
когда
мы не
имели
ни царя,
ни
Совета
Боярского,
ни
столицы:
сии
воеводы
худо
знали
грамоте,
но
знали
Россию
и
спасли
ее
самыми
простейшими
средствами,
требуя
друг от
друга,
что
каждый
из них
мог
сделать
лучшего
по
местным
обстоятельствам
своего
начальства.
Сию
статью
заключу
особенным
примечанием.
Во
время
милиции
все
жаловались
на
недостаток
оружия
и
винили
беспечность
начальства:
не знаю,
воспользовались
ли мы
опытом
для
нашей
будущей
безопасности?
Арсеналы
наполняются
ли
пушками
и
ружьями
на
всякий
случай?
Слышу
только,
что
славный
Тульский
завод
приходит
в
упадок,
что
новые
паровые
машины
действуют
не
весьма
удачно
и что
новые
образцовые
ружья
причиною
разорения
мастеров...
Так ли?
Все
намерения
Александровы
клонятся
к
общему
благу.
Гнушаясь
бессмысленным
правилом
удержать
умы в
невежестве,
чтобы
властвовать
тем
спокойнее,
он
употребил
миллионы
для
основания
университетов,
гимназий,
школ... К
сожалению,
видим
более
убытка 66
для
казны,
нежели
выгод
для
Отечества.
Выписали
профессоров,
не
приготовив
учеников;
между
первыми
много
достойных
людей,
но мало
полезных;
ученики
не
разумеют
иноземных
учителей,
ибо
худо
знают
язык
латинский,
и число
их так
невелико,
что
профессоры
теряют
охоту
ходить
в
классы.
Вся
беда от
того,
что мы
образовали
свои
университеты
по
немецким,
не
рассудив,
что
здесь
иные
обстоятельства.
В
Лейпциге,
в
Геттингене
надобно
профессору
только
стать
на
кафедру
— зал
наполнится
слушателями.
У нас
нет
охотников
для
высших
наук.
Дворяне
служат,
а купцы
желают
знать
существенно
арифметику,
или
языки
иностранные
для
выгоды
своей
торговли.
В
Германии
сколько
молодых
людей
учатся
в
университетах
для
того,
чтобы
сделаться
адвокатами,
судьями,
пасторами,
профессорами!
— наши
стряпчие
и судьи
не
имеют
нужды в
знании
римских
прав;
наши
священники
образуются
кое-как
в
семинариях
и далее
не идут,
а
выгоды
ученого
состояния
в
России
так еще
новы,
что
отцы не
вдруг
еще
решатся
готовить
детей
своих
для
оного.
Вместо 60
профессоров,
приехавших
из
Германии
в
Москву
и
другие
города,
я
вызвал
бы не
более 20
и не
пожалел
бы
денег
для
умножения
числа
казенных
питомцев
в
гимназиях;
скудные
родители,
отдавая
туда
сыновей,
благословляли
бы
милость
государя,
и
призренная
бедность
чрез 10, 15
лет
произвела
бы в
России
ученое
состояние.
Смею
сказать,
что нет
иного
действительнейшего
средства
для
успеха
в сем
намерении.
Строить,
покупать
домы
для
университетов,
заводить
библиотеки,
кабинеты,
ученые
общества,
призывать
знаменитых
иноземных
астрономов,
филологов
— есть
пускать
в глаза
пыль.
Чего не
преподают
ныне
даже в
Харькове
и
Казани?
А в
Москве
с
величайшим
трудом
можно
найти
учителя
для 67
языка
русского,
а в
целом
государстве
едва ли
найдешь
человек
100,
которые
совершенно
знают
правописание,
а мы не
имеем
хорошей
грамматики,
и в
Именных
указах
употребляются
слова
не в их
смысле:
пишут в
важном
банковом
учреждении:
«отдать
деньги
бессрочно»
вместо «?
perp?tuit?» — «без
возврата»;
пишут в
Манифесте
о
торговых
пошлинах:
«сократить
ввоз
товаров»
и проч.,
и проч.
Заметим
также
некоторые
странности
в сем
новом
образовании
ученой
части.
Лучшие
профессоры,
коих
время
должно
быть
посвящено
науке,
занимаются
подрядами
свеч и
дров
для
университета!
В сей
круг
хозяйственных
забот
входит
еще
содержание
ста, или
более,
училищ,
подведомых
университетскому
Совету.
Сверх
того,
профессоры
обязаны
ежегодно
ездить
по
губерниям
для
обозрения
школ...
Сколько
денег и
трудов
потерянных!
Прежде
хозяйство
университета
зависело
от его
особой
канцелярии
— и
гораздо
лучше.
Пусть
директор
училищ
года в
два
один
раз
осмотрел
бы
уездные
школы в
своей
губернии;
но
смешно
и жалко
видеть
сих
бедных
профессоров,
которые
всякую
осень
трясутся
в
кибитках
по
дорогам!
Они, не
выходя
из
Совета,
могут
знать
состояние
всякой
гимназии
или
школы
по ее
ведомостям:
где
много
учеников,
там
училище
цветет;
где их
мало,
там оно
худо; а
причина
едва ли
не
всегда
одна:
худые
учители.
Для
чего не
определяют
хороших?
Их нет?
Или
мало?..
Что
виною?
Сонливость
здешнего
Педагогического
института
(говорю
только
о
московском,
мне
известном).
Путешествия
профессоров
не
исправят
сего
недостатка.
Вообще
Министерство
так
называемого
просвещения
в
России
доныне
дремало,
не
чувствуя
своей
важности
и как бы
не 68
ведая,
что ему
делать,
а
пробуждалось,
от
времени
и до
времени,
единственно
для
того,
чтобы
требовать
денег,
чинов и
крестов
от
государя.
Сделав
многое
для
успеха
наук в
России
и с
неудовольствием
видя
слабую
ревность
дворян
в
снискании
ученых
сведений
в
университетах,
правительство
желало
принудить
нас к
тому и
выдало
несчастный
Указ об
экзаменах.
Отныне
никто
не
должен
быть
производим
ни в
статские
советники,
ни в
асессоры,
без
свидетельства
о своей
учености.
Доселе
в самых
просвещенных
государствах
требовалось
от
чиновников
только
необходимого
для их
службы
знания:
науки
инженерной
— от
инженера,
законоведения
— от
судьи и
проч. У
нас
председатель
Гражданской
палаты
обязан
знать
Гомера
и
Феокрита,
секретарь
сенатский
—
свойство
оксигена
и всех
газов.
Вице-губернатор
—
пифагорову
фигуру,
надзиратель
в доме
сумасшедших
—
римское
право,
или
умрут
коллежскими
и
титулярными
советниками.
Ни 40-летняя
деятельность
государственная,
ни
важные
заслуги
не
освобождают
от
долга
знать
вещи,
совсем
для нас
чуждые
и
бесполезные.
Никогда
любовь
к
наукам
не
производила
действия,
столь
несогласного
с их
целью!
Забавно,
что
сочинитель
сего
Указа,
предписывающего
всем
знать
риторику,
сам
делает
в нем
ошибки
грамматические!..
Не
будем
говорить
о
смешном;
заметим
только
вредное.
Доныне
дворяне
и не
дворяне
в
гражданской
службе
искали
у нас
чинов
или
денег;
первое
побуждение
невинно,
второе
опасно:
ибо
умеренность
жалованья
производит
в
корыстолюбивых
охоту
мздоимства.
Теперь,
не зная
ни
физики,
ни
статистики,
ни
других
наук,
для
чего
будут
служить
титулярные
и
коллежские
советники?
Лучшие,
т.е.
честолюбивые,
возьмут
отставку,
худшие,
т.е.
корыстолюбивые,
останутся
драть
кожу с
живого
и
мертвого.
Уже
видим и
примеры.
Вместо
сего
нового
постановления
69
надлежало
бы
только
исполнить
сказанное
в
Уставе
университетском,
что
впредь
молодые
люди,
вступая
в
службу,
обязаны
предъявлять
свидетельство
о своих
знаниях.
От
начинающих
можно
всего
требовать,
но кто
уже
давно
служит,
с тем
нельзя,
по
справедливости,
делать
новых
условий
для
службы;
он
поседел
в
трудах,
в
правилах
чести и
в
надежде
иметь
некогда
чин
статского
советника,
ему
обещанного
законом;
а вы
нарушаете
сей
контракт
государственный.
И,
вместо
всеобщих
знаний,
должно
от
каждого
человека
требовать
единственно
нужных
для той
службы,
коей он
желает
посвятить
себя:
юнкеров
Иностранной
коллегии
испытывайте
в
статистике,
истории,
географии,
дипломатике,
языках;
других
—
только
в
знаниях
отечественного
языка и
права
русского,
а не
римского,
для нас
бесполезного;
третьих
— в
геометрии,
буде
они
желают
быть
землемерами
и т.д.
Хотеть
лишнего,
или не
хотеть
должного,
равно
предосудительно.
Указ об
экзаменах
был
осыпан
везде
язвительными
насмешками;
тот, о
коем
теперь
хочу
говорить,
многих
оскорбил
и
никого
не
порадовал,
хотя
самое
святейшее
человеколюбие
внушило
его
мысль
государю.
Слыхали
мы о
дворянах-извергах,
которые
торговали
людьми
бесчеловечно:
купив
деревню,
выбирали
крестьян,
годных
в
солдаты,
и
продавали
их
врознь.
Положим,
что
такие
звери
были в
наше
время, —
надлежало
бы
грозным
Указом
запретить
сей
промысел
и
сказать,
что
имение
дворян,
столь
недостойных,
будет
отдаваемо
в опеку.
Губернаторы
могли
бы
наблюдать
за
исполнением.
Вместо
сего,
запрещают
продажу
и куплю
рекрут.
Дотоле
лучшие
земледельцы
охотно
трудились
10, 20 лет,
чтобы
скопить
700 или 800
рублей
на
покупку
рекрута
и тем
сохранить
целость
семьи
своей, —
ныне
отнято
от них
сильнейшее
побуждение
благодетельного
трудолюбия,
70
промышленности,
жизни
трезвой.
На что
богатство
родителю,
когда
оно не
спасет
любезного
его
сына?
Правда,
винные
откупщики
радуются,
но отцы
семейств
плачут.
Для
государства
необходимы
рекруты
— лучше
брата
их из
людей
злосчастных,
нежели
счастливых,
ибо
судьба
последних
несравненно
горестнее
в
солдатстве.
Спрашиваю:
крестьяне
тирана-помещика,
который,
из
жадности
к
золоту,
мог бы
продать
их в
рекруты,
наслаждаются
ли
благоденствием
от того,
что сия
продажа
запрещена?
Может
быть,
они
сделались
бы
менее
злополучны
в
полках!
С
другой
стороны,
небогатые
владельцы
лишились
средства
сбывать
худых
крестьян
или
дворовых
людей с
пользой
для
себя и
для
общества;
ленивый,
невоздержанный
исправился
бы в
строгой
шкале
воинской;
а
работящий,
трезвый,
остался
бы за
сохою.
Пример
также
имел бы
спасительное
действие:
иной
унялся
бы от
пьянства,
зная,
что
господин
может
продать
его в
рекруты.
Чем
теперь
владелец
мелкопоместный,
коему
нет
очереди
рекрутской,
устрашит
крестьян
распутных?
Палкой?
Изнурительным
трудом?
Не
полезнее
ли им
страшиться
палки в
роте?
Скажут,
что
ныне у
нас
лучше
солдаты,
но
справедливо
ли? Я
спрашивал
у
генералов
— они
сего не
приметили.
По
крайней
мере,
верно
то, что
крестьяне
стали
хуже в
селениях.
Отец
трех,
иногда
двух
сыновей
заблаговременно
готовит
одного
из них в
рекруты
и не
женит
его; сын
знает
свою
долю и
пьянствует,
ибо
добрым
поведением
не
спасет
себя от
солдатства.
Законодатель
должен
смотреть
на вещи
с
разных
сторон,
а не с
одной;
иначе,
пресекая
зло,
может
сделать
еще
более
зла. Так,
нынешнее
правительство
имело,
как
уверяют,
намерение
дать
господским
людям
свободу.
Должно
знать
происхождение
сего
рабства.
В
девятом,
десятом,
первом-на-десять
веке
были у
нас
рабами
одни
холопы,
т.е. или
военнопленные
и
купленные
чужеземцы,
71 или
преступники,
законом
лишенные
гражданства,
или
потомки
их; но
богатые
люди,
имея
множество
холопей,
населяли
ими
свои
земли:
вот
первые,
в
нынешнем
смысле,
крепостные
деревни.
Сверх
того,
владелец
принимал
к себе
вольных
хлебопашцев
в
кабалу
на
условиях,
более
или
менее
стеснявших
их
естественную
и
гражданскую
свободу;
некоторые,
получая
от него
землю,
обязывались
и за
себя, и
за
детей
своих
служить
ему
вечно —
вторая
причина
сельского
рабства!
Другие
же
крестьяне,
и
большая
часть,
нанимали
землю у
владельцев
только
за
деньги,
или за
определенное
количество
хлеба,
имея
право
по
истечении
урочного
времени
идти в
другое
место.
Сии
свободные
переходы
имели
свое
неудобство:
вельможи
и
богатые
люди
сманивали
к себе
вольных
крестьян
от
владельцев
малосильных,
которые,
оставаясь
с
пустою
землею,
лишались
способа
платить
государственные
повинности.
Царь
Борис
отнял
первый
у всех
крестьян
волю
переходить
с места
на
место, т.е.
укрепил
их за
господами,
— вот
начало
общего
рабства.
Сей
устав
изменялся,
ограничивался,
имел
исключения
и
долгое
время
служил
поводом
к
тяжбам,
наконец,
утвердился
во всей
силе — и
древнее
различие
между
крестьянами
и
холопями
совершенно
исчезло.
Следует:
1) что
нынешние
господские
крестьяне
не были
никогда
владельцами,
т.е. не
имели
собственной
земли,
которая
есть
законная,
неотъемлемая
собственность
дворян.
2) Что
крестьяне
холопского
происхождения
— также
законная
собственность
дворянская,
и не
могут
быть
освобождены
лично
без
особенного
некоторого
удовлетворения
помещикам.
3) Что
одни
вольные,
Годуновым
укрепленные
за
господами,
земледельцы
могут,
по
справедливости,
требовать
прежней
свободы;
но как — 4)
мы не
знаем
ныне,
которые
из них
происходят
от
холопей
и
которые
от
вольных
людей,
то
законодателю
предстоит
немалая
трудность
в 72
распутывании
сего
узла
гордиева,
если он
не
имеет
смелости
рассечь
его,
объявив,
что все
люди
равно
свободны:
потомки
военнопленных,
купленных,
законных
невольников,
и
потомки
крепостных
земледельцев,
— что
первые
освобождаются
правом
естественным
так же,
как
вторые
—
правом
монарха
самодержавного
отменять
Уставы
своих
предшественников.
Не
вступая
в
дальнейший
спор,
скажем
только,
что в
государственном
общежитии
право
естественное
уступает
гражданскому,
и что
благоразумный
самодержец
отменяет
единственно
те
Уставы,
которые
делаются
вредными
или
недостаточными
и могут
быть
заменены
лучшими.
Что
значит
освободить
у нас
крестьян?
Дать им
волю
жить,
где
угодно,
отнять
у
господ
всю
власть
над
ними,
подчинить
их
одной
власти
правительства.
Хорошо.
Но сии
земледельцы
не
будут
иметь
земли,
которая
— в чем
не
может
быть и
спора —
есть
собственность
дворянская.
Они или
останутся
у
помещиков,
с
условием
платить
им
оброк,
обрабатывать
господские
поля,
доставлять
хлеб
куда
надобно,
одним
словом,
для них
работать,
как и
прежде,
— или,
недовольные
условиями,
пойдут
к
другому,
умереннейшему
в
требованиях,
владельцу.
В
первом
случае,
надеясь
на
естественную
любовь
человека
к
родине,
господа
не
предпишут
ли им
самых
тягостных
условий?
Дотоле
щадили
они в
крестьянах
свою
собственность,
— тогда
корыстолюбивые
владельцы
захотят
взять с
них все
возможное
для сил
физических:
напишут
контракт,
и
земледельцы
не
исполнят
его, —
тяжбы,
вечные
тяжбы!..
Во
втором
случае,
буде
крестьянин
ныне
здесь, а
завтра
там,
казна
не
потерпит
ли
убытка
в сборе
подушных
денег и
других
податей?
Не
потерпит
ли и
земледелие?
Не
останутся
ли
многие
поля не
обработанными,
многие
житницы
пустыми?
Не
вольные
земледельцы,
а
дворяне
наиболее
снабжают
у нас
рынки
хлебом.
Иное
зло: уже
не 73
завися
от суда
помещиков,
решительного,
безденежного,
крестьяне
начнут
ссориться
между
собою и
судиться
в
городе,
— какое
разорение!..
Освобожденные
от
надзора
господ,
имевших
собственную
земскую
исправу,
или
полицию,
гораздо
деятельнейшую
всех
земских
судов,
станут
пьянствовать,
злодействовать,
— какая
богатая
жатва
для
кабаков
и
мздоимных
исправников,
но как
худо
для
нравов
и
государственной
безопасности!
Одним
словом,
теперь
дворяне,
рассеянные
по
всему
государству,
содействуют
монарху
в
хранении
тишины
и
благоустройства:
отняв у
них сию
власть
блюстительную,
он, как
Атлас,
возьмет
себе
Россию
на
рамена
—
удержит
ли?..
Падение
страшно.
Первая
обязанность
государя
есть
блюсти
внутреннюю
и
внешнюю
целость
государства;
благотворить
состояниям
и лицам
есть
уже
вторая.
Он
желает
сделать
земледельцев
счастливее
свободою;
но
ежели
сия
свобода
вредна
для
государства?
И будут
ли
земледельцы
счастливы,
освобожденные
от
власти
господской,
но
преданные
в
жертву
их
собственным
порокам,
откупщикам
и
судьям
бессовестным?
Нет
сомнения,
что
крестьяне
благоразумного
помещика,
который
довольствуется
умеренным
оброком
или
десятиною
пашни
на
тягло,
счастливее
казенных,
имея в
нем
бдительного
попечителя
и
заступника.
Не
лучше
ли под
рукою
взять
меры
для
обуздания
господ
жестоких?
Они
известны
начальникам
губерний.
Ежели
последние
верно
исполнят
свою
должность,
то
первых
скоро
не
увидим;
а ежели
не
будет в
России
умных и
честных
губернаторов,
то не
будет
благоденствия
и для
поселян
вольных.
Не знаю,
хорошо
ли
сделал
Годунов,
отняв у
крестьян
свободу
(ибо
тогдашние
обстоятельства
не
совершенно
известны),
но знаю,
что
теперь
им
неудобно
возвратить
оную.
Тогда
они
имели
навык
людей
вольных
— ныне
имеют
навык
рабов.
Мне
кажется,
что для
твердости
74 бытия
государственного
безопаснее
поработить
людей,
нежели
дать им
не
вовремя
свободу,
для
которой
надобно
готовить
человека
исправлением
нравственным,
а
система
наших
винных
откупов
и
страшные
успехи
пьянства
служат
ли к
тому
спасительным
приготовлением?
В
заключение
скажем
доброму
монарху:
«Государь!
История
не
упрекнет
тебя
злом,
которое
прежде
тебя
существовало
(положим,
что
неволя
крестьян
и есть
решительное
зло), — но
ты
будешь
ответствовать
Богу,
совести
и
потомству
за
всякое
вредное
следствие
твоих
собственных
Уставов».
